Север.

Снег, идущий ровно с того времени, как моя нога ступила на холодную замерзшую землю, сантиметр за сантиметром заваливал оконную раму, монотонно снежинка за снежинкой покрывая мир метрами холодной безупречности. Сугробчик с той стороны окна мешал редким розовым лучам заходящего зимнего солнца попадать в полупустой холодный дом. И только разводы в углах окон подсказывали, что здесь еще есть жизнь, что кто-то каждое утро идет к окну, оставляя следы на снегу, и протирает рукавом куртки замерзшее стекло. Дом этот был прост до невозможности: серо-розовые обои с непонятным рисунком, на полу повсюду одинаково скрипящие доски, на кухне – минимум для питания: холодильник, стол с двумя стульями, печь. Соединенный санузел, спальня с одной кроватью и двумя старыми деревянными тумбочками по бокам, выцветший синий ковер занимал место под кроватью, деревянный комод с зеркалом в метр напротив кровати. Широкая гостиная и какое-то разнообразие в ней: старый камин (настоящий, с каменной кладкой!), два кресла в середине комнаты и диван у стены, над диваном небольшая картина с изображением не пойми чего: то ли розовых пионов, то ли тюльпаны это такие. Здесь же стол с черной печатной машинкой, такой же старой, верно, как и камин. Элис уже умудрилась разобрать ее, проверить наличие ленты, разобраться с механизмом работы и даже что-то печатала – я не читал. Не интересно. Захочет – прочтет мне сама. Дверь за моей спиной со скрипом закрылась, я накинул засов. Делаю глубокий вдох, выдох, закрываю глаза, расслабляюсь, трясу головой из стороны в сторону, будто от снега отряхиваюсь (почему будто?) еще вдох, выдох, открываю глаза и сосредотачиваюсь. В доме, должно быть, холодно, но я еще этого не чувствую. Мне, наоборот, тепло, я согреваюсь, я рад, что мне теперь тепло – на улице температура куда холоднее. Но, странно, в детстве я думал, что не перенесу жизни на севере, что умру без чудотворного тепла, мой южный загар исчезнет и я стану бледным и очень нервным. На деле же климат севера действовал на меня благотворно, успокаивал, сохранял в равновесии с внутренним миром. Не скрою, мне нравится жизнь в забытом Богом городке с населением в 300 человек (две трети – старики и старушки, доживающие свой век там, откуда не захотели уезжать под настоянием детей и внуков). Здесь было все, что нужно: работал бар, три магазина, школа, чуть дальше за «зоной обитания» (так я называл территорию, на которой еще остались жилые двухэтажные домики, вроде этого) были какие-то военные объекты. Ах да, поликлиника, радиовышка и мэрия. И, внимание, главное – дружелюбные соседи. Да, каждый приветлив, участливо интересуется состоянием твоего здоровья и приглашает на чай – день и ночь можно только ходить в гости и пить этот самый чай, Элис просто прыгает от счастья, ей большего, как теплый прием, и не надо. Да и мне нашлось, с кем поговорить в баре, так что скуки я не чувствовал, пока мне все нравилось. Самое прекрасное состояло в то, что здесь ты будто отделяешься от всего мира и можешь побыть в уединении, когда никто не действует на нервы, не кричит, не требует, не смотрит укоризненно, не обижается. Ну а мне было не плохо один на один с моей спутницей, с Элис я чувствовал себя так, будто и был в уединении, будто она – часть меня. Говорить с ней означало говорить со своей душой, сплетаться мыслями с чем-то настолько невероятно близким… мне всегда казалось, что мы с ней одно целое, а иногда, что она – плод моей больной извращенной маниакальной фантазии. Я постарался прислушаться. В доме было тихо. Опять вдох полной грудью, замирание, тихий шаг с убежденностью, что не привлекаю внимание, и раздражающий скрип досок под ногами выдает мое присутствие в доме. Опять тишина, опять прислушиваюсь, вдруг понимаю, что в гостиной тихо потрескивают дрова в камине. Она дома. Скидываю куртку, непроизвольно потираю плечо через толстый вязаный свитер (он колется, но Элис заставляет носить, заболеешь мол). В гостиной сразу бросается в глаза картина с цветами. Та самая. Непонятная, чем и привлекающая. Взгляд мой падает с картины ниже. На диване, поджав колени, сидит девушка. Несколько светло-русых прядей обрамляют правильное остренькое личико, остаток волос завязан в небрежный хвостик. Взгляд серо-голубых глаз устремлен на пламя в камине, вокруг нее будто витает какая-то загадочность вперемешку с абстрактной правильностью, даже какой-то строгостью, равнодушием. Она не обращает на меня внимания, хотя я знаю, что Элис чувствует мое присутствие. Она сумасшедшая. Больная, идиотка, жестокая и психически неуравновешенная. Мы друг друга стоим, говорю я ей. Сажусь на диван рядом с ней, обнимаю одной рукой за плечи и притягиваю к себе, порывисто и небрежно целую в лоб, спускаю руку на горло, обхватываю пальцами тонкую шейку… Элис поворачивает голову, оценивает взглядом мой вид, чуть усмехается (не добро, а издевательски так, старается уязвить). Целует в щеку, ее рука на моем затылке, поцелуй в губы, моя рука на ее груди, языком по холодным губам, вдруг она отталкивает меня и, надувшись как ребенок, недовольно заглядывает в мои глаза. - У тебя волосы мокрые от снега. И ты холодный. – Опять нахмурилась, отсаживается на пару сантиметров дальше от меня, кутается в плед и смотрит на огонь. Не нахожу, что ей отвечать и мы молчим. Внезапно говорит она: - Сколько мы здесь? – Голос тихий, наверное, ей действительно холодно. А мне нет. Захочет согреться – сама попросит согреть. - Неделю. Ровно. – Откидываюсь на спинку дивана, тоже наблюдаю за пламенем, успокаивает и завораживает. Невольно сравниваю ее характер с огнем и не нахожу ни одного сходства. - Давай уедем. – Усмехаюсь. Она будет просить меня. Это забавляет. - Зачем? Мне нравится здесь. – Не смотрю на нее, но знаю, что Элис злится, бесится, раздражается – но ведь ни жестом, ни движением не выдаст свою злость на меня. Только недовольный взгляд метнулся в мою сторону и не остался незамеченным, холодный, острый взгляд сталью в ее бесконечно прекрасных глазах. Вдруг Элис вскакивает, подбегает к столу, хватает несколько листов бумаги со «скачущими» печатными буквами на нем. Краска стерлась, видны следы от пальцев, Элис как всегда небрежна и ей, кажется, плевать на это. Нервно, торопясь она перебирает листы, в пару шагов оказывается у камина и кидает бумагу в огонь, с фанатизмом наблюдая за тем, как пламя вспыхивает на листах, и в пару секунд пеплом осыпает догорающие угольки, уничтожая мысль, фантазию, идею, все то, что сочинила голова этой больной девушки. Но вот, в руках моей любовницы остается один единственный лист. - Родной мой… - она неторопливо подходит к дивану, ни разу не глянув на меня (а я не свожу с нее голодного взгляда – эта девушка завораживает резкими переменами в настроении). Элис сосредоточена на тексте, что в ее руках. - Ты послушай, родной… «В старом кафе было на удивление чисто и даже уютно. Чувствовался запах тяжелого табака и индийской кухни. Я подумал, что здесь готовят карри…» - Речь ее обрывается, Элис роняет лист бумаги, напечатанный ею пару часов назад, как что-то пустое, не нужное. Она садится ко мне на колени. Ладонью по ее лицу. Заботливый, будто материнский поцелуй ее губ на моем лбу. Рукой по талии. Поцелуем в шею в ответ… - Нет, ты послушай, ты пробовал кари? – Она смеется весело, звонко, довольно, подразнивая меня, как пятиклассника. – Кари – индийское блюдо. Я хочу в Индию. Я смотрю ей в глаза и схожу с ума. Может, это и есть любовь? Или пустая, неосмысленная, необдуманная, бесполезная, глупая и детская страсть?.. - Конечно. Пусть будет Индия. – Чувствую, как она прижимается к моему плечу и сонно прикрывает глаза. Ласково глажу рукой пепельно-белоснежные пряди. Простыми движениями, жестами, словами, иногда эмоциями, иногда криками, истериками и даже молчанием мы создаем свое счастье. Проще, чем следовало думать, правильней, чем в мечтах, легче, чем быть одному.