Вместе под одним небом

Когда тебе что-то нужно, а добиться не можешь – это больно. Больно кусать руки до кровавых полумесяцев, вгрызаясь в бессильной злобе в собственную кожу, уже по привычке не ощущая мерзкого вкуса плоти на зубах. Больно понимать, что это ни к чему не приводит, и собственное бессилие ведет к смертям товарищей. Их мертвые тела лежат на зеленой траве среди пестрого буйства цветов, золотая вуаль солнечного света обволакивает их естественней грязного тряпья, в котором их передадут не верящим до последнего в подобный исход родственникам. Глаза, словно стеклянные, невидяще устремлены в ясное небо, где летят вольные птицы, раскинув крылья навстречу ветру, – точно такие же, которые развевались еще недавно на зеленых плащах, а теперь испачканы в крови и грязи. Слезы бессилия затуманивают взор, бездыханные тела сливаются с окружающей их красотой природы и ее уродством – гигантами, нарушающими своим существованием изысканный баланс природы. Крики людей, топот подкованных копыт лошадей, взмахи мечей – вовсе не то, ради чего создавался этот мир. Война кажется прекрасной и возвышенной только для детского воображения. Когда Эрен, будучи еще несмышленым юнцом, бегал встречать разведывательный отряд у массивных ворот, он представлял себя вместе с ними, на одном из скакунов и с мечами в руках, мечтал пуститься в бой плечом к плечу с этими бесстрашными героями, грезил битвой. У желаний есть прекрасное свойство – они исполняются, у пожелавших их присутствует недостаток – они не знают, чего хотят до конца. Тогда, когда он пришел в себя уже в безопасности стен, лежа в той скрипящей повозке, откуда выбросили тела на пожирание гигантам во спасение живых, Эрен понял, что повзрослел. Война повернулась к нему и взглянула в его лицо своим тошнотворным ликом, и мировоззрение перевернулось с ног на голову. Она вовсе не была прекрасна, внезапно оказалась уродливой, воняла смрадом смерти, принося только горе и отчаяние, а возвышенная цель стала обычной борьбой за выживание. Они гибли и сейчас; гигантам было плевать на их возраст, они не делали различий ни для опытных и хладнокровных бойцов, ни для новичков, широко распахнутыми в ужасе глазами глядящими на раскрывающуюся в их сторону огромную пасть. Они все перед смертью смотрели на Эрена, оборачивались, понимая свой обреченный конец, в этом взгляде были растерянность и отчаянный упрек. А он осознавал, что не может ничего сделать. – Йегер, чтоб тебя!– орет Ривай, пытаясь пробить своим голосом весь этот шум битвы.– Нам нужен титан, сейчас! Эрен всего на секунду встречается с требовательным взглядом пролетевшего мимо на тросах капрала, чтобы осознать, насколько критична вся ситуация в целом; Ривай же, взглянув в этот миг в глаза подчиненного, видит в них немое отчаяние, понимая всю безысходность их положения. До того, как скорость разрывает их зрительный контакт, старший по званию отворачивается, группируясь в полете для очередного смертоносного удара острыми лезвиями. Они оба понимают все. Путь до штаба недолог, полное молчание спасает и гнетет одновременно. Капюшон на голове Эрена мешает ему кинуть периферическим зрением взор на Ривая позади себя, но он ощущает этот изучающий взгляд, пронизывающий его спину словно заостренный клинок. Мертвы почти все – три четверти состава отряда, Эрен знает, что это невозможно, но трупный запах, кажется, преследует его, забивает ноздри, вызывая рвотный рефлекс. Наверное, все же не к призрачной вони, а к себе. Выжившие не роняют ни слова, распределяясь по замку, не заводя с ним никаких разговоров, просто сторонясь его общества. Они молоды, многие из них еще вчерашние курсанты, но взгляды у них потрепанных жизнью стариков, как и у самого Эрена. Юноша сам давно закончил обучение, повидал многое, годы прошли, организм взрослел, забирая за собой его способность трансформироваться в спасительное для человечества оружие. Действительно, кто видел оборотней-титанов, не являющихся детьми? Кто видел титанов-детей, безмозгло шатающихся по окрестностям в поисках пищи? Каждый год приближает его к ожидаемому развитию событий – уже сейчас, когда ему немногим за двадцать, его тело дает сбои, предавая его. После каждого нового боя за обретение человечеством свободы Эрен чувствует себя все сильнее выбитым из колеи, организм изматывается, превращение в титана становится порой слишком трудной задачей. Но он справлялся, заставлял себя, не думая о последствиях. До этого самого момента. Он выходит на поляну, где когда-то Ханджи ставила над ним свои эксперименты, давным-давно… Солнце греет его своими лучами, обжигает, когда-то его кожа почти кипела под этим светом, пока нечеловеческий крик разносился по округе, поднимая боевой дух отрядов. Когда-то его ненавидели за то, что он мог превращаться, теперь презирают за то, что он не в состоянии этого сделать. Руки еще саднит – его регенеративная способность покидала тело заодно со способностью к трансформации. Злоба накатывает удушающей волной – он впивается в свои пальцы острыми зубами, грызя их подобно остервенелому зверю, кровь течет по подбородку, капает на колыхающуюся от порывов ветра траву. Эрен видит цель – ему необходимо стать пятнадцатиметровым великаном сейчас, доказать всем и самому себе, что он в состоянии привести людей к призрачной победе, возвыситься мощным колоссом к небу, яростным пламенем зеленых глаз ища врагов и уничтожая их ударами мощных конечностей. Но ничего не происходит; он падает на колени, утыкается лбом в траву, сжимает, рвет ее в израненных пальцах. Впервые он чувствует страх, настоящую, всепоглощающую безысходность, топящую его на самое дно отчаяния. Ривай стоит неподалеку, скрестив руки на груди, из-под полуприкрытых тяжелых век он смотрит на лежащего на земле Эрена, оба видят друг друга, но не предпринимают никаких попыток сократить расстояние. Фигура капрала мелькает через колыхающиеся травинки, то открывая ее, то заслоняя вновь; Эрен вдыхает запах зелени, невольно вспоминая свои детские сны под деревом. Кошмары оживали тогда, воплощаются они в жизнь и сейчас, спустя годы. Микасы нет, Армина тоже, но он не чувствовал себя одиноким, едва его притягивали ближе во сне, ненавязчивой, по-солдатски скупой лаской рассеивая пелену ночных иллюзий. Этот человек сейчас стоит перед ним, такой близкий, родной, но вместе с тем такой далекий и отчужденный. – Ривай… прости меня,– тихо шепчет Эрен, кажется, еще немного, и он дотянется до любовника, его рука несоизмерима с размерами капрала благодаря разделяющему их расстоянию. Он вспоминает, как после первой триумфальной победы разведывательного отряда в порыве поймал капрала в его стремительном полете, предельно осторожно сжимая его гигантскими пальцами. Ривай был опьянен победой не меньше, тогда Эрену впервые удалось увидеть на его лице некое подобие призрачной улыбки, он убрал оружие и потрепал своего ручного титана по ногтю, словно преданного пса по холке. Тот мог бы ответить тем же, но не с таким ртищем и конечностями, однако Ривай понял его и без этого. Как же давно это было… Теперь он обхватывает человеческой рукой лишь воздух, пальцы болезненно сжимаются, закрывая так никуда не двинувшегося с места капрала, два ряда ресниц Эрена сливаются в один, в темноте перед глазами властвуют воспоминания и фантазии. Когда веки расходятся, а пальцы разжимаются, юноша обнаруживает, что Ривая уже не оказывается рядом. Теперь он один; закат концентрирует в себе весь свет, стягивая его с небосклона в одну алую точку тлеющего солнца возле горизонта. Еще детская привычка ходить тенью за капралом и ловить каждое его слово снова диктует ему свою волю. Ривай едва заметно морщится, когда видит испачканные в красном рукава белой форменной рубашки Эрена, глубокие дуги рассекают кожу и кровоточат, капают на пол неаккуратными кляксами. Унтер-офицер отворачивается, подносит к губам чашку с нетронутым чаем и делает небольшой глоток. – Прости…– растерянно говорит Эрен, не находя больше никаких слов, чтобы нарушить это молчание первым. Ривай аккуратно ставит чашку на блюдце, стук двух фарфоровых поверхностей друг о друга тих сам по себе, но в повисшей после реплики Йегера тишине он приобретает неестественную громкость. – Проси прощения не у меня, у них,– он указывает легким кивком головы на окно. Эрен не двигается с места, он знает, что увидит за ним внутренний двор, где на холодном камне ровными рядами сложены тела или же вовсе обглоданные останки, чтобы было хоть, что хоронить. Они отвыкли от подобного числа жертв, но жуткие времена для разведки, похоже, возвращаются. – Никак?– лаконичный вопрос, на который уже известен ответ, словно удар хлыста, хотя голос Ривая по обыкновению спокоен и лишен всяческих эмоций. – Нет… Капрал выругивается и откидывается на спинку стула, словно ожидал услышать иное. – Прости, я старался… Не знаю, еще два месяца назад я превращался, пусть и не с первого раза, сейчас не удается,– Эрен растерянно смотрит на собственные руки, раны на которых чуть стянулись лишь в уголках. Стул отодвигается, его деревянные ножки с неприятным звуком проходятся по каменному полу; Йегер не видит, но чувствует, как Ривай подходит ближе, еле уловимый запах чая становится отчетливей. – Мы вышли за стены только из-за твоих уверений, что все будет в порядке, мои люди смотрели на тебя с большим обожанием, чем на зеленое знамя с крыльями, символизирующими их будущую свободу, которую ты обещал им подарить. И именно ты обманул их, Эрен, они верили до последнего, что ты спасешь их, даже плавая в кислотном желудочном соке и не понимая, где же союзный и так необходимый всем титан! Разве это не предательство, ответь?! Его голос звенит плохо скрываемой яростью, нарастающей с каждым словом. Йегер сжимает кулаки до боли, впивается ногтями в искусанные ладони, боль пронизывает конечности… но ничего не происходит. Это смертельно опасно, но Ривай не отводит взгляда от этих отчаянно сжавшихся рук, пусть даже и случится чудо, и тело парня откликнется на отчаянный зов. Секунда за секундой, в голове Ривая проносятся давние слова командора, который обещал победу всему человечеству, стоит лишь заполучить тогда еще курсанта-мальчишку в свои ряды. А потом и слова Ханджи, спустя годы говорившей с сожалением в голосе после первых серьезных проблем о возможности Эрена с возрастом потерять свою способность трансформироваться в титана окончательно, что это ознаменовало бы отброс человечества назад, в старые времена. Он не хочет в это верить. – Может, ты плохо стараешься?– тихо спрашивает Ривай, их лица слишком близко, для того, чтобы Йегер смог почувствовать чужое дыхание на своей коже и увидеть то, чего так стоило опасаться на дне этих глаз.– А, Эрен? Может, тебе нравится видеть эти горы трупов? Твой мозг настолько привык к облику титана, что человеческое мясо внушает тебе извращенное удовольствие? Никто из них не понимает, что происходит потом: Ривай стискивает цепкой хваткой запястье Йегера так, что парень кричит от боли, сгибаясь почти пополам; холодные пальцы капрала с силой сжимают, заставляя немного поджившие края разойтись и засочиться кровью. Она течет по изгибам руки, пачкает самого Ривая, алые капли мгновенно чертят на его коже длинные алые полосы, затекают за манжеты, пропитывают безупречно белую ткань, еще немного и, кажется, затрещат кости. Эрен ранен, ему больно, но он все еще человек… Теперь это кажется непростительным недостатком. Тихий всхлип срывается с его губ, но он не пытается вырваться, вместо этого смотрит затравленно сквозь растрепанные пряди на холодное лицо своего командира, покорно отдаваясь его воле. Ривай одергивает свою руку, глядя на нее с немым вопросом во взоре, она испачкана, пахнет кровью, он весь сам грязен. Это отвратно. – Уйди с глаз моих, Эрен,– хрипло говорит он, отряхивая мокрые пальцы,– пока я не повторил того, что делал с тобой на суде перед вступлением в разведывательный отряд. Грузно опустившись на прежнее место, Ривай ждет исполнения своего приказа, и когда дверь еле слышно закрывается, он в порыве сметает чашку с блюдцем со стола размашистым ударом, вкладывая в это движение все свои эмоции. Осколки фарфора со звоном разлетаются вдоль плинтуса, на стене отвратительные темные пятна. Он с силой ударяет кулаком по столу и зарывается пятерней в волосы, устало прикрывает глаза. Нет, он не избил бы Эрена – Ривай понимает это прекрасно. В тишине и спокойствии, когда вся внутренняя буря утихает, получив выход, капрал думает о своем. А разве виноват во всем Эрен? Время почти не изменило Йегера: он остался рьяным борцом человечества с неизменной чистотой сердца, разве что некая осторожность и чувство ответственности стали выражаться более ярко. Обвинять его в необдуманности решений было можно, но в намеренном желании принести вред – никогда. Ладно импульсивный мальчишка, но он сам! Ривай, человек с таким военным опытом за плечами, поражается себе: разве это ошибка юнца, что он сам дал согласие на эту вылазку, прекрасно зная, что у Эрена начинались проблемы? На что он рассчитывал? Поднявшись, Ривай выходит прочь, оставляя за собой беспорядок, идет в другое крыло замка. Витражное окно открывает вид внешнего двора: темнота сгущается, обволакивая все крепчающими сумерками, солнце уходит за горизонт, забирая за собой последние остатки гаснущего света. Титаны не любили бы это время суток, если они вообще были бы способны хоть на какие-то эмоции. Но природа не может скрыть от него одинокую фигуру, что, сгорбившись, сидит на траве; Риваю не нужно вглядываться сквозь полутьму, чтобы понять, кто это. Юноша неподвижен, словно является выточенным из камня изваянием, руки обессилено висят вдоль тела, дрожащие и израненные. Редко в сердце человека, видящего ужасы войны, проникала жалость, ее не следовало пускать туда, иначе это чувство задушит и сломает. Знакомое чувство, уже совсем иное, вовсе непозволительное для того, кто может умереть в любой момент, вспыхивает в груди прямо в области сердца, разносясь с кровью по всему телу, проникая в каждую клетку. Но Эрен не был как все. Для Ривая он был особенным и тогда, когда открылась правда о необычных способностях вполне заурядного курсанта, и когда спустя два года Йегер разревелся у него на плече после того, как непобедимая Микаса все же пала в бою, так и не сумев спасти Армина с вышедшим из строя приводом. Эрен был бойцом, к тому времени ставшим одним из сильнейших в Легионе, а на глазах Ривая рыдали взрослые и обычно хладнокровно встречающие опасность мужики, теряя последнее, что представляло для них ценность в этой никчемной и обреченной жизни. Но капрал все равно был поражен подобным эмоциональным всплеском своего подопечного, не отпихнул мальчишку, у которого оборвалась последняя нить, связывающая его с прошлой жизнью, разрешал ему пропитывать форменную рубашку и куртку слезами, прижаться непозволительно сильно к старшему по званию. И тогда, в отдаленности от посторонних глаз, Ривай тоже решил позволить себе слабость – привлек парня к себе, положив ладонь на его затылок, чтобы удобнее устроить его голову на своем плече. Капрал не помнил, как в задумчивости прижался губами к виску Эрена, в воспоминаниях остался лишь момент, когда судорожные всхлипы затихли, и он понял, что между ними нет почти никакого расстояния, и что обманывать, прежде всего, друг друга, стало бессмысленно. Они не были друг для друга чужими, ни тогда, ни сейчас, Ривай прекрасно понимает это, ища в шкафчиках пузырек с перекисью и марлю, ощущая при этом жгущий душу стыд, едва в воспоминаниях предстает одиноко сидящий на траве человек. Близкий, родной и любимый. Ночь встречает его прохладой и почти полным безветрием; Эрен в одной рубашке и брюках, он поднимает руку, смотря на нее в лунном свете, на лице появляется решительность, прикрывает глаза и открывает рот, чтобы вновь возобновить свои попытки возродить титана, стойко терпя эту необходимую боль. – Не надо,– слышит он знакомый голос над ухом, его останавливают осторожно, чтобы не причинить еще больший вред израненной коже, но между тем требовательно перехватывая предплечье. Эрен открывает глаза, но не оборачивается – он прекрасно знает, кто стоит за его спиной; Ривай чувствует, как сжимается это сильное и одновременно ослабшее от боя и ран тело под его взглядом и касанием. Он позволяет себе редкую для него улыбку, пока юноша этого не видит, почти ласковым движением большого пальца ведя по здоровому участку кожи, молча давая понять, что сожалеет о собственных словах и просит успокоиться. Эффект появляется сразу: Эрен расслабляется, но неуверенно, несколько скованно, словно боится сделать что-то не так и неправильно. А может, это холод? Ривай опускается на промозглую землю позади, снимает с себя куртку, оборачивает ее вокруг вздрогнувших плеч. Руки держатся за лацканы, их положение такое удобное, что чуть шевельни ими – и почувствуешь кожей сильное и частое биение чужого сердца; Ривай разжимает ткань и касается ладонями груди Эрена, смыкает руки в объятии, привлекая Йегера ближе к себе. Теперь словно с него схлынывает вся волна страха, боли и переживаний, юноша благодарно откидывается назад, прижимаясь затылком к плечу капрала. Перед его глазами предстает небо: яркое, бескрайнее, прекрасное в своем совершенстве, широкий росчерк Млечного Пути рассекает озаряющей дугой непостижимое в бесконечности пространство, рассыпая вокруг себя бесчисленное множество звезд из светящейся сердцевины. Эрен тянет к нему руку, словно в состоянии достичь этой красоты, его кисть резко контрастирует своими ранами и хрупкостью с фундаментальностью и совершенством этого творения мироздания. Раны болят, не затягиваются, напоминают о его провалах и терзают нервные окончания. Ривай щадяще обхватывает его руку, настойчиво прося довериться; Эрен никогда не противится таким редким просьбам, покорно отдаваясь на волю своему наставнику. Их пальцы сплетаются, а сердце всего на мгновение замирает, когда теплое дыхание, такое разнящееся с холодным воздухом вокруг, мимолетно согревает саднящую кожу. Мягкие губы, словно прося прощения, трепетно дотрагиваются до ладони, целуют с несвойственной им нежностью, отрывистыми касаниями продвигаются к выступающей косточке. Не обделяя ни миллиметра кожи любимого человека лаской, он желает, чтобы Эрен забылся в этих ощущениях от боли собственных укусов и сминающей хватки его пальцев. – Ривай…– от наплыва требующих выхода чувств Эрен утыкается капралу в шею, жадно вдыхая только присущий ему запах, в груди щемит, он прижимается ближе, ища так недостающего тепла. – Прости меня,– такие обычные слова, но не для всегда сдержанного младшего офицера; сам Йегер впервые слышит от него эту фразу. Но даже не поэтому он не может не принять ее, никогда. Любящие губы цепочкой поцелуев обвивают запястье, особо трепетно прикасаясь к заживляющимся участкам, продолжая тем самым без ненужных им обоим речей молча просить искупления. Ривай ненадолго отпускает его, чтобы открыть пузырек с перекисью; поддерживая в своей ладони его руку, он бережно льет прозрачную жидкость на поврежденные участки, смывая подсохшую кровь. Эрен не меняет своего положения, утыкаясь в изгиб шеи любовника, греясь от тепла его тела и мысли, что только ему одному открыта иная сторона сурового капрала, который все равно остается человеком со своими слабостями и желаниями. Почему многие полагают, что он является каким-то иным существом и не может чувствовать вполне естественные эмоции? Эрен видит многое, чего не видят иные члены отряда, о чем не догадывается толпа, встречающая их за воротами. Это их маленькая тайна, которую они делят в полутьме спальни на шелке простыней общей постели. Марлевая полоска спиралью закручивается вокруг одной руки, спустя всего минуту, после обработки перекисью, вокруг другой. Это самое малое, что может он сделать, чтобы загладить свою вину. Эрен шевелит перевязанными пальцами, проверяя ощущения – вполне возможно, ему придется ходить так дольше, чем обычно. В принципе, он с пятнадцати лет не помнил, что такое повязки. – Эрен?..– недосказанный вопрос горячим шепотом льется в ухо, вырывая его из паутины воспоминаний своим красноречивым придыханием. Йегеру кажется, что его тело тает, он вновь ощущает поцелуи, менее осторожные и более требовательные. У него вздрагивают ресницы, едва эти губы прихватывают кожицу на тыльной стороне руки, где она не закрыта повязкой, а горячий язык проходится между них, желая вновь ощутить вкус этого тела. Но здесь восприятие испорчено кровью и неприятным привкусом перекиси; Ривай задирает грязные рукава, ведя губами по чувствительной коже предплечья, одним движением куртка падает с плеч Эрена на траву, и Йегер ложится на нее, исполняя желание партнера и увлекая его за собой. Воздух холодит кожу груди в распахнутом вороте рубашки, но капрал не даст ему замерзнуть, делясь своим теплом, максимально увеличивая физический контакт. Может, кто-то когда-то найдет здесь затерявшиеся и благополучно забытые пуговицы, гадая, откуда они, но Эрену все равно – звук расстегиваемой пряжки ремня пронизывает тело удовольствием не меньшим, чем все ощущения под этим, несомненно, умелым и искусным ртом, дарящим самую интимную и бессовестную ласку. Эрен хрипло выдыхает и прогибается в спине; острый взгляд Ривая жадно ловит малейший эмоциональный отклик от собственных действий. – Не сдерживайся,– он гладит вздрагивающие мышцы под разгоряченной кожей бедер,– ты же знаешь, я не люблю это... И обычно холодный капрал делает все возможное, чтобы горло Эрена прорезал срывающийся крик, гаснущий на моменте, когда последний воздух покидает легкие. – Вот так, рядовой Йегер, Вы молодец,– с напускной серьезностью в голосе хвалит его Ривай, пряча улыбку в растрепанных темно-русых волосах. Человеческое тело несовершенно, полно изъянов, оно устает, ломается, изнашивается, предает и имеет свои лимиты, часто несоотносимые с амбициями разума. Эрен выявил это из своего печального опыта, лицезря еще неопытным мальчишкой страшные смерти своих родных, друзей, и истязая себя в отчаянном безумии битвы. Однако сумел он познать и противоположное, уже в руках своего наставника, первого и единственного мужчины; получал возможность именно сейчас ощутить в очередной раз вновь, как прекрасно отдаваться чувству без остатка, каково это, когда состоящее из несовершенств тело своими ощущениями переполняет душу трепетом, возносит ее выше к небесам. …И не нужны никакие фальшивые крылья, навсегда прикованные нитями к плащам. Достаточно искренних признаний и уверений в собственной необходимости, произнесенных между исступленными поцелуями одним-единственным человеком, сжимающим его в крепких объятиях. Эрен вторит ему, дрожа всем естеством от волн неги, разносящихся по телу при каждом движении бедер. Пусть он не может превратиться, пусть маячившая на периферии последнего века существования человечества обреченность вновь предстает в своем угрожающем размере, пусть… Лишь бы эту ночь не скоро тревожил рассвет.