Запах яблок

Я не люблю громкую музыку. Я вообще её не люблю, приравнивая к раздражающим слух звукам. Поэтому у меня нет наушников и забитого плейлиста, и в переполненном рейсовом автобусе особо нечем заняться. Только пальцами водить по гладким красным поручням, то и дело натыкаясь ладонью на ладонь девушки, пристроившейся справа. Улыбается мне, бросив взгляд украдкой и тут же поправив съехавшую с плеча ручку сумки, кокетливо заправляет выбившуюся прядь за ушко. Улыбаюсь в ответ и поспешно отворачиваюсь к заледеневшему стеклу. Потому что внимание к своей персоне раздражает больше отвратительного привкуса дешёвых сигарет, от которого я всё никак не могу избавиться, равно как и искоренить чёртову зависимость. Да и что уже сейчас… Горечь щиплет кончик языка, и до ломоты в мышцах хочется затянуться. Почувствовать, как никотиновая палочка, тлея, и меня убивает тоже. Это сравнение всегда вызывало усмешку, только раньше это был саркастический оскал с зажатой между зубов сигаретой, а сейчас лишь ехидненькая улыбочка, приправленная шуточкой о том, что недолго уже осталось. Автоматически тянусь за зажигалкой, замечая, только когда пальцы ныряют в карман тёплого пальто. Сжимаю в кулаке, ощущая, как от тепла пальцев нагревается металл. Всматриваюсь в проплывающие мимо мутные панорамы. Ещё две остановки, но как же, блин, тянет затянуться… Вздыхаю и, сдаваясь на милость пагубной привычке, пробираюсь к выходу. Ничего, пройдусь через парк, не замёрзну. Ну, или замёрзну. Без перчаток и шапки, да только разве теперь-то это важно? Всё перестало быть важным две с половиной недели назад. Кажется, скоро счёт перейдёт на часы, а после, окончательно свихнувшись, я начну отсчитывать и минуты. Тогда уже точно не удастся выгнать себя из комнаты, останется только зарасти пылью вместе с серыми стенами. Спрыгиваю с подножки и, ловко выдернув начатую пачку из кармана, губами вытягиваю сигарету. Устремляясь вглубь длиннющей аллеи, совершенно внезапно для себя не могу нащупать зажигалку. Пальцы натыкаются на проездной, ключи от квартиры, за которую нечем платить, мелочь, шуршащие фантики… А вот квадратной, подаренной ещё отцом "Zippo" нет. Замедляю шаг, принимаясь более тщательно рыться в карманах. Левый, правый… Сигарета нетерпеливо гуляет из одного уголка губ в другой. Ну где же, где? Взгляд рассредоточено гуляет по рядам одинаковых, припорошённых снегом лавочек. Все пустые. Или подождите-ка… Щурюсь, вглядываясь повнимательнее, и мне кажется, что на пятой справа от меня что-то есть. Подхожу ближе и с расстояния двух метров вижу, что это вовсе не "что-то", а человеческая фигура. Щуплая, почти синяя, съёжившаяся под плащом или задубевшей дублёнкой. Так и не прикуренная никотиновая палочка падает на снег. И думать забыл о потерянной зажигалке. Только пялюсь, как идиот, на показавшиеся, почти фиолетовые от холода кончики пальцев, сжавшие объёмный ворот. Или мне только показалось, и они не двигались? В голове проносится целая куча всего. Вихрем, единым наплывом… Сумятица. Не думаю долго, просто скидываю рюкзак и наспех, отрывая пуговицы от пальто, стягиваю его с себя, чтобы, подскочив к резной лавке, выпутать это нечто из заледеневшего плена и завернуть в свою одежду. Светлые, покрытые инеем волосы. "Ребёнок… Совсем ребёнок", – первое, что приходит мне в голову, когда я подхватываю его на руки и, закинув рюкзак на плечо, спешно топаю к себе домой. Благо недалеко. Совсем невесомый, кажется, или это всё волна адреналина? Сердце долбится о рёбра так, что больно саднит в лёгких. Сжимаю зубы, понимая, что не просто так скребёт в горле – очередной приступ удушающего кашля вот-вот настигнет. Но пока нет, пока держусь и дышу носом, ощущая, как мерзко налипает на нёбо знакомый до мышечных спазмов вкус. И, как по заказу, ни одной души вокруг. До самых дверей квартиры. Огни увешанной гирляндами праздничной ёлки всё ближе, а там уж и вовсе пара десятков метров. Едва ли не бегу, то и дело запинаясь о собственные, ставшие непослушными ноги. Только бы живой. Только бы. *** Что есть в квартире подрабатывающего студента художественного колледжа? Да ни черта. Абсолютное ничегошеньки, мольберт и запах краски. А нет, есть ещё ворох разбросанного по единственной комнате шмотья, старенький телевизор, пустой холодильник и миска потерявшегося кота. Но тут тепло, куда теплее, чем на лавочке в сквере. Осторожно, чтобы не стукнуть, опускаю его на расстеленную кровать и прямо поверх пальто покрываю одеялом. Прикасаюсь пальцами к холодной шейке и с облегчением ощущаю, как под подушечками пальцев едва ощутимо пульсирует тонкая жилка. Быстро, едва касаясь, провожу ладонью по совершенно нагому телу, с удивлением отмечая, что он уже вовсе не холодный, а пальцы на руках и ногах не потрескались и не посинели. Разве может так быть? Даже мои ладони ещё холодные. Отступаю назад и нерешительно замираю в полной растерянности. Я совершенно не знаю, что делать дальше. Вызвать скорую? Самому везти его в больницу? Я бы и рад, но словно что-то останавливает меня, удерживает. Возможно, это всё эгоизм, исходя из которого, я пытаюсь хоть ненадолго задержать кого-то в своей жизни? Находка переворачивается набок и, сжавшись в комок, зарывается в одеяло по самую макушку. Выдыхает и, поёрзав, замирает. Склонившись, я слышу его спокойное дыхание. Ничего не понимаю. Решение находится неожиданно легко, словно кто-то вложил эту мысль в мою голову: начнётся жар – вызову скорую. А пока… Пока пусть спит, а я, то и дело цепляясь за стены, тащусь в прихожую, чтобы разуться. А после – на кухню, лихорадочно соображая, чем можно накормить странного гостя, когда тот проснётся. *** Узоры на окнах причудливые, замысловатые, словно действительно тончайшей кистью наложены на стекло. Застывшие… И ни черта за ними не разглядеть, совсем как в рейсовом автобусе. Я перемыл, кажется, вечность простоявшую гору посуды, выкинул весь ненужный мусор, с тряпкой поползал по половицам, и моя захламлённая кухня перестала смахивать на бомжатник. Уютнее стало, что ли, даже свет единственной не перегоревшей в люстре лампочки кажется тёплым. Пересилив себя, я сбегал даже в ближайший супермаркет и, прихватив пачку спагетти и томатный соус, галопом вернулся назад, отчего-то заволновавшись, что мой гость испугается, если очнётся один. Уже отпирая квартиру, ругаю себя за то, что не подумал о медикаментах. Хотя кто знает, чем его лечить, а главное от чего? Как вообще ребёнок мог оказаться в парке один и совершенно нагой? Словно спал на лавке… Усилием воли заставляю себя перестать гадать. Что от этого толку? Очнётся и сам всё расскажет. Возможно, не обойдётся без помощи полиции. Подзабытое ощущение нужности распирает меня, наполняет грудную клетку, и даже, кажется, дышать стало не так тяжко. Подзабытое с того времени, как не стало отца. Тогда в груди осталась только пустота и никотин. Тогда… Дёргаюсь, как от хорошей затрещины, и, закусив губу, нарочно шаркая ногами по свежевымытому полу, топаю на кухню. Поставив воду, осторожно заглядываю в комнату и, не решившись притронуться, просто слушаю, как он сопит во сне. Кажется, целую вечность спит, хотя прошло только полтора часа. Успокоившись, возвращаюсь к плите. Щедро засыпаю спагетти в кипящую в большой кастрюле воду, жду, пока размокнут и, свернувшись, полностью погрузятся под воду. Тянусь к солонке… и едва не роняю её на пол. Он стоит в дверном проёме и сонно щурится, кутаясь в притащенное с собой одеяло. С удивлением разглядывает меня, а я во все глаза пялюсь на него. Кажется мне куда старше, чем в парке. Возможно, потому что, согревшись, он перестал быть таким мертвенно-бледным. Голубые, почти прозрачные, как лёд, огромные глаза в обрамлении длиннющих девичьих ресниц, светлые вихры и невозможно тонкие длинные пальцы, придерживающие края одеяла у шеи. Невысокий, едва будет мне макушкой касаться носа. Сглатываю. Я далёк от религии, но уверенность в том, что именно так выглядят ангелы, крепнет с каждым взмахом его ресниц. Словно слабоумный, улыбаюсь и, ощущая, как соль щиплет пораненные ещё утром о консервную банку пальцы, выдыхаю: – Привет… Поднимает голову, словно отзываясь на мой голос. Широко улыбается, демонстрируя белые, словно с картинки, зубы, и радостно произносит: – Привет! *** Он не знает языка. Это я понял после того, как, справившись с охватившим ступором, начал расспрашивать его. Ни имени, ни того как он оказался в парке. Ничего. Только всё так же по-детски непосредственно улыбаясь, повторял за мной всё слово в слово. Даже моё имя. – Адам, Адам, Адам, – лепечет, уминая за обе щёки только что сваренные спагетти, щедро поливая их кетчупом. В моей старой майке и в шортах, которые на его худющих ногах смахивают, скорее, на парашюты, он не может не вызывать улыбки. Мотает ногами под столом, а я, прикинув, всё же решаю, что ему около семнадцати, просто ростом не вышел. Прихлёбывает горячий чай из самой большой кружки и просто светится. И всё трогает, беспрестанно водит пальцами по столешнице, одежде, обоям. Словно всё это видит впервые. А я всё никак не могу решить, обращаться ли в полицию. И что тогда будет? Его заберут? Не хочу, чтобы забирали. Он слишком позитивный, солнечный, почти как глоток свежего воздуха в моих прокуренных лёгких. Прокуренных… Рассеянно вспоминаю, что так и не покурил, да и как-то уже совершенно не хочется. Но это и вполовину не так странно, как то, как взрослый парень пристально разглядывает ручку холодильника и, кажется, мучительно задумавшись, не может решить, лизнуть её ещё раз или нет. Всё-таки нет. Подходит к окну и, почувствовав исходящее от неостывшей плиты тепло, хочет положить на неё руку. – Эй! – вскочив, перехватываю его пальцы, и он, растерявшись на секунду, начинает и меня ощупывать тоже, развернув ладонь, так чтобы его тонкие пальчики пробрались между моих и сжали. Вторая рука на моей шее. В груди тепло. Продолжает улыбаться мне и, словно прикосновения к ткани ему мало, шагает ближе, вжавшись всем телом, обнимает меня, пробираясь пальцами под футболку на спине. Гладит кожу, ощупывает позвонки, а я лишь прислушиваюсь к тому, как он дышит. Дышит, уткнувшись носом мне в подмышку. Не могу его оттолкнуть, да и не хочу вовсе. Робко обнимаю левой за худые плечи, и глаза начинает странно жечь. Ощущение чужого тепла, когда не приходится подтягивать колени к груди, чтобы почувствовать хоть что-то, а пальцы согревает лишь тлеющая сигарета. Неловко наклоняюсь и, коснувшись носом его волос, с удивлением отмечаю, что они пахнут яблоками. Разве такое может быть? Или проклятый никотин перебил обоняние? Неважно, пусть и почудилось. *** Он продолжал касаться меня, водить ладонями по спине и пальцами зарываться в волосы. Без тени смущения или же ещё чего-то, словно и не делал этого никогда вовсе. Может, и правда не делал? Мелькает шальная мысль, что мне действительно подарил его кто-то сверху, но я тут же отметаю её, решив не забивать голову бредом. А как ещё объяснить его интерес к абсолютно привычным для каждого человека вещам? Почему он испугался телевизора, а мой мобильник попробовал на зуб? Не знаю, не могу ответить ни на один из этих вопросов. Начинает зевать в половине третьего ночи. Тянется назад к подушке, и я встаю с дивана, который служит мне кроватью, и собираюсь было уйти на кухню, как он хватает меня за руку и с неожиданной для такого тщедушного тела силой тянет назад. Покорно присаживаюсь и даже не знаю… Не знаю не потому, что он парень или может навредить мне во сне, а потому, что боюсь напугать его. – Адам? Вздрагиваю оттого, как неожиданно серьёзно звучит детский, только переломившийся голос. – Ты хочешь, чтобы я остался? Не понимает меня. Только выжидающе смотрит. Вздыхаю и, дотянувшись до пульта, вырубаю телек. Мягко накрывает бархатная тьма, лишь только за окном резвой змейкой бегут разноцветные огни гирлянд, обвитых вокруг ёлки. Осторожно ложусь с краю, а он, словно кот, заворожённо смотрит в окно, привстав на коленях. Несколько минут, полчаса, возможно ещё дольше, не знаю… Чувствую, насколько устал, только когда голова касается подушки. Она теперь тоже пахнет яблоками. Наконец укладывается рядом, покрывается одеялом и, подумав, укрывает и меня. Пристраивается под боком, свернувшись в клубок и острыми коленками то и дело тыкая мне под рёбра. Ловлю левую и осторожно, чтобы не причинить боли, выпрямляю и отвожу вниз. Ёрзая, подкатывается ближе, и светлый затылок укладывается на моё плечо. И опять, так же как на кухне, обнимает меня, но, замерев, вскидывается и скатывается ниже, ухом припадая к моей груди. Слушает, как гулко колотится сердце. Должно быть, это удивляет его. Касаюсь макушки и ерошу завивающиеся светлые волосы. Ему нравится, а мне так странно, что, должно быть, впервые за это время я засыпаю с теплом в груди, а не с мыслями о смерти. – Я хочу, чтобы ты остался, – вылетает само по себе, словно продолжение мысли. Выворачивается, больно ткнув меня локтём, и порывисто прижимается губами к моему подбородку. Всего на секунду, но прикосновение жжёт. Нависает надо мной, сюрреалистично быстро усевшись на моём животе, и голубые глаза кажутся ярко-жёлтыми, сверкают, как у кошки. Целует ещё и ещё раз. Резко, в подбородок, но у меня сердце стучит где-то в желудке. Сглатываю и, решившись, ловлю его за шею, не позволяю выпрямиться и, сам не веря, что делаю это, тяну к себе, чтобы поцеловать тоже. Совсем не так поцеловать. Касаюсь пухлых тёплых губок своими, прижимаюсь к ним, и он кажется мне безумно вкусным, приятным. Словно не только его волосы пахнут яблоками. Целую нижнюю губу, а после – острый подбородок. Обнимаю, прижимая к себе. Послушно затихает, дыханием опаляя мне шею. Неловко натягивает одеяло на нас обоих. Отчего-то верится, что именно сегодня вернутся давно утраченные цветные сны. *** Просыпаюсь оттого, что холодно. Настолько холодно, что пальцы сводит, а зубы стучат. Просыпаюсь один, с трудом поднимаясь на ноги. Все кости ломит, а лёгкие словно нашпигованы осколками сломанных рёбер. Ковыляю к источнику ворвавшегося холода и, кое-как ухватившись за шпингалет, закрываю распахнутое настежь окно. Не понимаю… Как оно могло само?.. Дёргаюсь всем телом, вспоминая всё разом. Моя находка, где он? Окно… Бросаюсь было к нему, но взгляд натыкается на чугунные, установленные ещё отцом решётки. Даже кошка не пролезет. Ковыляю к входной двери, чтобы обнаружить, что и она заперта. Заперта мной, вчера вечером. Не понимаю… Приснилось? Разве такое могло присниться? Шарюсь по карманам брошенного на кресло пальто, и пальцы почти сразу же натыкаются на холодный бок зажигалки. Пачка находится во втором. В растерянности оказываюсь на кухне. В раковине ничего нет, но я уже и не уверен, что вчера оставлял в ней пустую кастрюлю. Прикуриваю и после первой же затяжки захожусь кашлем, который, кажется, вырывает мне лёгкие. Но разве не так и есть? Приступ усиливается, и я давлюсь никотином напополам с кровью. Два шага до раковины, кашлем душит, петлёй сжимая глотку. Сгибаюсь напополам, вцепившись в металлические бортики, комкая попавшуюся под ладонь мокрую губку. Больно, как же больно. Скребёт, вышаркивает внутреннюю поверхность грудины, рвёт ткани на лоскуты. Липкая жижа стекает по подбородку и тягучими каплями падает в раковину. Алыми. Отворачиваюсь, чтобы не видеть этого, и взгляд падает на брошенную в углу тряпку. Нет, не тряпку – ту самую мешковатую светлую футболку, которую вчера я дал ему. Но сейчас комом в углу, с опалённой горловиной и рукавами, словно перепачкана в мазуте. Почти ангел. Так я подумал… Новый спазм. Скручивает ещё сильнее. Кажется, ещё немного, и в раковине помимо красных сгустков окажутся и мои лёгкие. Что же… Пальцы продолжают сжимать тлеющую сигарету, даже когда тело сотрясает судорога. Как только отпустит, затянусь снова.