Упавшее знамя

Капитан Танака корчился на носилках, то приходя в сознание, то впадая в забытье. Солдаты, тащившие его к лазарету, спотыкались и встряхивали свою ношу, и всякий раз у Танаки вырывался новый стон. Такасуги казалось, что они не донесут капитана живым. Возможно, было бы лучше, если бы он умер в дороге. Врачи Джои все равно не умели лечить раны, нанесенные оружием аманто. – Уйди. – Такасуги оттолкнул одного из солдат и занял его место. Капитан Танака будет умирать в мучениях еще несколько часов, и никто из них ничего не сможет сделать. Такасуги рассеянно взглянул на развороченный выстрелом бок командира – обуглившееся мясо, ребра, белеющие в глубине ран, запекшаяся кровь, – а потом посмотрел в глаза Танаки, пустые и мутные, устремленные в грязное зимнее небо. Его губы беззвучно шевелились: Танака молил о скорой смерти. Лагерь встретил их стонами и слезами; те, кому посчастливилось уцелеть в недавнем бою, пытались сосчитать живых и мертвых, но неизменно сбивались. Замечая раненного командира, они бросали подсчеты и в горе хватались за голову. Такасуги помог донести носилки до лазарета. Вместе с врачами переложил Танаку на хирургический стол – несколько грубо сколоченных досок – и отошел. Отыскал пустой ящик и сел у входа. Отсюда Такасуги мог наблюдать одновременно за хирургами, столпившимися вокруг пациента, и за самураями, стоявшими у палатки и неловко заглядывавшими внутрь. Танаку любили: он был храбрый и справедливый командир. Пожалуй, именно храбрость и справедливость и подставили его под тот выстрел… Бесчестный трус сумел бы сбежать. Какой прок в душевном благородстве, если результат один – армия разбита и сражение проиграно? Такасуги потер переносицу, надеясь прогнать головную боль, клубком свернувшуюся над бровями. По ногам дуло, от сырого земляного пола поднимался холод. Интересно, как хоть кому-то удавалось здесь выжить? Даже здоровый загнется, не то что больной. Солдаты натужно кашляли и гадали, когда капитан Танака испустит последний вздох: ночью или на рассвете. Несколько человек предположили, что командир дотянет до завтрашнего полудня, и только один самурай, высокий сутулый парень с неровно выбритой макушкой, сказал, что ему все равно. В руках он держал знамя полка. А лекари в это время сокрушенно качали головами и давали Танаке настойку опия, чтобы хоть немного заглушить невыносимую боль. В лазарет ворвался Кацура; задев плечом самурая со знаменем, он стремительно подошел к одному из врачей: – Мы могли бы напасть на аманто. Захватить их медика или, может быть, принести лекарства… Такасуги внимательно вгляделся в лицо друга: бледная кожа казалась не белой, но отвратительно серой, нечистой, как и все на этой войне. На виске зияла ссадина с рваными краями, и длинные волосы Кацуры, пропитавшись кровью, слиплись в уродливый колтун. Срежет Кацура завтра спутанные пряди или попытается промыть? Или в самом деле отправится за хирургом аманто и погибнет этой же ночью? – Поздно, Кацура-сан, – говорил Ватанабэ, главный медик отряда, – вы не успеете… Кацура кусал губы, и Такасуги постарался вспомнить: они плакали, когда казнили Шойо-сенсея? Воспоминания плясали в голове, дразня яркими картинками и рассыпаясь сотнями искр, стоило Такасуги чуть сильнее напрячь память. Вместо уверенности оставались только смутные ощущения. Кажется, это тяжело, когда на твоих глазах умирает человек, который так многому тебя научил. – Он помрет, – убежденно произнес самурай со знаменем; Такасуги оглянулся через плечо и увидел, как тот сплевывает на землю. – Он помрет, и тогда нам всем тоже крышка. В ответ послышался нестройный гомон голосов. Кто-то жалел, кто-то вспоминал оставленную семью. Такасуги прислушался к гулу приближающейся катастрофы. – Не знаю, как вы, а я сваливаю, – твердил самурай и морщился. Кацура уговаривал хирургов наложить повязки и дать Танаке больше опия. Он единственный верил, что беду можно предотвратить. Или просто не хотел, чтобы командир умирал – Такасуги никогда не мог понять мотивов Кацуры до конца. – Чего нам тут торчать? Кто поведет нас в бой? Завтра же мы станем пушечным мясом для аманто… Такасуги потер затекшую шею; нагнулся, пощупал сапог – на пятке была дыра, в которую забивался талый снег. Если даже у него сапоги худые, что говорить о солдатах. Стоит напасть на аманто – только не для того, чтобы взять в плен их хирурга, а попросту наворовать одежды. Капитан Танака снова пришел с себя и глухо выл, катаясь по столу, а Кацура в бессильном отчаянии сжимал кулаки. Со своего места Такасуги видел, как конвульсии раз за разом сотрясают тело капитана. – Держите его! – воскликнул Ватанабэ. – Еще опия, скорее!.. Но было поздно. Танака изогнулся дугой, и Такасуги, привстав со своего места, увидел предсмертную судорогу. Глаза капитана вылезли из орбит, рот раскрылся в безумном оскале – и в следующую секунду Танака безжизненно рухнул на спину. Его черты разгладились: смерть принесла долгожданное облегчение. Лекари засуетились вокруг трупа, стараясь не встречаться друг с другом взглядами, и только Кацура стоял неподвижно, крепко обхватил себя руками. – Умер… Умер!.. – прокатилось по толпе самураев, ждавших у лазарета. – Умер! Такасуги откусил заусеницу на большом пальце. Вдруг дико захотелось курить; кажется, предложи кто щепотку табаку, Такасуги без раздумий отдал бы за нее глаз, а то и руку. Хорошо, что предложить было некому. Даже если у солдат осталось курево, их сейчас занимало совсем другое. – Вот и конец, – заметил все тот же сутулый самурай, – так я и знал! Ну, пропади оно все пропадом… Знамя полка шлепнулось в жидкое месиво. Символ, под которым отряд капитана Танаки еще утром шел в бой, пропитывался грязью, словно ненужная половая тряпка. Такасуги поправил порванный сапог и неторопливо встал. Потянулся, вышел из лазарета, безмятежно улыбаясь солдатам. – Эй, – позвал он сутулого самурая, – подожди минутку. Тот обернулся и в недоумении вскинул брови, наблюдая за тем, как Такасуги подходит ближе. Наверное, он собирался послать Такасуги к аманто и их рогатому дьяволу, а может, просто спросить, чего надо, но не смог – пальцы Такасуги сомкнулись на шее сутулого самурая прежде, чем тот произнес хотя бы звук. Толпа тихо испуганно ахнула, в глазах самурая промелькнул запоздалый страх. Такасуги глубоко вздохнул, вытащил вакидзаси из ножен и, не говоря ни слова, вонзил клинок в сердце дезертира. Затем повернулся и поднял знамя с земли. Вскинув голову, он заметил Кацуру – друг кивнул, безмолвно одобряя то, что совершилось. – Завтра, – обратился Такасуги к солдатам, – мы отступим, чтобы соединиться с нами силами на востоке. А затем вновь нападем на аманто – и отомстим за смерть наших товарищей. Лагерь окутало молчание, осклизлое, отвратительно плотное. Десятки пар глаз смотрели на Такасуги. Их взгляды были подобен цунами, что наступала на берег, готовая смыть все на своем пути, беспощадная и неумолимая. На мгновение, бесконечно долгое мгновение эта волна замерла над отрядом Джои… И отступила. Кто-то сказал: – Слушаюсь, капитан, – и слова эхом разнеслись по толпе. Они кивали, поправляли мечи на поясе, расправляли плечи. Один или двое посмели улыбнуться. Завтра отряд будет готов к марш-броску. Такасуги не сомневался: никто не осмеет ослушаться. Никто не решится дезертировать. И пока жив хотя бы один из них, знамя больше никогда не окажется в грязи..