Часть уже не первая, еще не вторая. POV миледи.
«А я вернусь к тебе сказать: Ты предо мной изрядно грешен – Так искупи хотя бы малую часть!» (Канцлер Ги, «Тень на стене»)
Так прошел еще год. Никаких событий не случалось в моей жизни. Каждый день был похож на предыдущий. Я сжилась с отчаянием и безнадежностью. Не было никаких сомнений, что мне никогда не вырваться из моей тюрьмы, и я встречу старость здесь, в одиночестве. Но мне было уже все равно: я была сломлена. Да, вспышки негодования и ярости часто случались со мной в первое время. Я боролась. Я надеялась. Иногда я даже молилась. Я проклинала и строила планы мести. Я крамольно считала, что лучше бы граф меня убил. Я даже хотела убить себя, но не хватило мужества. Я впала в полное уныние и безразличие ко всему. Итак, я провела в доме графа около двух лет. Первый год был полон событий, второй – тянулся бесконечно, как десятилетие. Я много размышляла, ведь у меня не осталось ничего, кроме воспоминаний. Я пересматривала по сто раз свои поступки, передумывала все слова графа, вертела их и так, и сяк. У меня были настроения, при которых я ненавидела графа; были и те, когда я его почти любила. Иногда я считала, что поступала правильно, - иногда корила себя. Порою я мучилась чувством вины за то, что опять обманула графа. Но чаще мне казалось, что это он виноват передо мной. Я знала, что граф иногда рвется ко мне. Его не пускал Гримо, которому было велено в таких случаях так поступать. Я подозреваю, что граф много пил, и по пьяни-то и шел в мою комнату. Не иначе как выяснять отношения. Но верный Гримо был ему хорошим слугой: ни разу ему так и не удалось прорваться ко мне. Со своей стороны я не могла уговорить Гримо хоть что-то передать его хозяину. Я давно оставила такие попытки. На меня накатило безразличие. Пусть будет, что будет, а мне дела нет. Я сдалась и сломалась. Прошел год со времени моего побега: ужасный, бесконечный, тягостный год. Мне казалось, я сойду с ума, если поверю, что буду так жить еще много лет. Я обманывала себя и говорила себе, что завтра что-нибудь изменится. Жить мне позволяла только эта надежда на завтрашний день. И однажды эта надежда «оправдалась». Я не знаю, что сотворил пьяный граф с бедолагой-Гримо, надеюсь, не убил, - но в комнату мою он прорвался. Его вид был страшен: помятый, уставший, с горящим взглядом. Он минуту стоял в дверях, держась за косяк, а затем, пошатываясь, бросился на меня. Я закричала. От него ощутимо несло перегаром. Его руки беспорядочно блуждали по моему телу, он рвался поцеловать меня. Я извивалась и пыталась вырваться, ругалась, отбивалась. Он смеялся. Я все же извернулась и пнула его между ног; рванула вон из комнаты, из дома, из поместья! На улице остановилась: на мне была одна только ночная рубашка. Не могло быть ничего глупее, но я вернулась, откопала плащ (принадлежащий графу, видимо), и побрела прочь. Это был чрезвычайно безумный побег. Я плохо соображала, брела прямо по дороге, в ужасном виде, без денег и еды. Я отвыкла от движения, и мне было тяжело долго идти. Я села на какое-то поваленное дерево… и вскоре заснула. В этот раз не было ни собак, ни графа. Меня разбудило солнце. Я села и задумалась. Я абсолютно не представляла себе, что делать дальше. Я не знала, где нахожусь, у меня не было вещей, я не имела сведений о том, что происходит в большом мире. И хуже всего то, что мне было все безразлично. Я не испытывала ни малейшей радости по поводу побега. Мне было все равно. Все равно. Я не хотела жить, я не хотела свободы. Я разучилась хотеть. Я встала и, спотыкаясь, побрела обратно. Почему? Чтобы придушить графа за то, что он сделал со мной. Я так и не встретила никакой погони за мной. Казалось, в этот раз графу было плевать. От этого я почувствовала горечь. Никому я не нужна, даже своему тюремщику. Как побитая собака, я медленно прошла сквозь ворота поместья. Тишина. Никого нет, никто не встречает меня с криками и возмущениями. Я поднялась на крыльцо, открыла дверь. Все та же тишина и пустота. Я села прямо на пол, сжалась в комок и так и замерла. В таком положении пару часов спустя и обнаружил меня граф. - Ба! – произнес он. – Признаться, я надеялся больше вас не увидеть! Я даже и не подумала встать. Посмотрела на него безразлично и сказала: - Я ненавижу вас, граф. И это единственное, что у меня осталось. Молчание. Что-то живое промелькнуло в его взгляде, но я уже не способна была понять, что именно. Он подал мне руку и поднял меня. Закутал в сбившийся плащ. Пробормотал что-то вроде: «Ну что ж, добро пожаловать домой, госпожа графиня!» Позвал Гримо (жив, курилка!), велел подать еду в столовую. Поволок меня за стол, заставил есть. Я была как в тумане. Плохо соображала, что происходит со мной, что я делаю, что делает граф. Машинально ела, машинально пила. Я находила странное успокоение в том, что ничего не должна решать: граф скажет, что мне делать, граф все решит, а я могу отдохнуть. Не думать. Не решать. Не нести ответственности. Я давно все съела, и теперь сидела перед пустой тарелкой, ничего не предпринимая. Граф стоял рядом и смотрел на меня, но ничего не говорил. Эта немая сцена длилась долго. Потом он пробормотал что-то вроде: «Боже, Анна…» и помог мне встать. Я сама себе казалась безвольной куклой, но мне не хотелось этого менять. Мне было все равно, все равно. Он обнял меня: осторожно, робко, как ребенка гладил по волосам, что-то шептал ласковое и успокоительное. Я прижалась к нему и думала только о том, что кошмар, в котором я жила, закончился. Примечание к части первой. Стокгольмский синдром – защитная реакция психики, при которой узник или заложник начинает оправдывать своего тюремщика, в конце концов проникается к нему симпатией и чувствует с ним особую связь. Многие исследователи полагают, что одна из разновидностей стокгольмского синдрома – это любовь к человеку, который оказывает над тобой насилие. Существует мнение, что т.н. «безответная любовь» - одно из проявлений стокгольмского синдрома. Стокгольмский синдром не имеет ничего общего с мазохизмом. Если кто-то полагает, что в первой части было описано развитие стокгольмского синдрома у миледи, - обломитесь. Ни в одном месте не так.