Colours

Шерлок Холмс и подумать не мог, что конец вселенной может быть таким красочным. Руки осторожно подталкивают его к спинке кровати – колени трясутся, пока он садится, – пальцы дотрагиваются до груди и вновь подталкивают вниз, на шелковые простыни, мягкие и тонкие при контакте с его обнаженной спиной. Губы, словно прохладная вода, проводят дорожку по шее, медленно, так, будто это никогда не прекратится. Синий был цветом слез матери, плачущей у койки в больнице, когда ему было семь. Синий был сжимающим грудь одиночеством, которое разливалось по телу нескончаемым водоемом. Синий был разочарованием, сочившимся из голоса отца, когда его поймали с сигаретой в губах, с дымом, гуляющим меж темных кудрей. Синий был слезами, капающими на подушку ночью, когда он оставался один; цветом закручивающего внутри отчаяния, сжатых в молчании челюстей – чтобы никто не услышал его тихого горя. Синий был цветом воспоминаний, зарытых глубоко в памяти, там, где никто не сможет их найти и увидеть. Синий был депрессией, что впитывалась в его кожу, когда жестокие издевательства одноклассников достигали своего пика. Синий был грустью и болью, которую он постарался выкинуть из головы, когда переехал в Лондон. Язык движется по кадыку, затем натыкается на щетину, что образовалась после двух дней без бритья. Дрожь проходит по всему телу, когда пальцы, словно раскаленный металл, проводят по груди, вырывая хриплый стон, растекающийся по комнате, будто спокойный и ровный ручей. С Джоном синий олицетворяет звук дождя, идущего за окном, в то время как губы находят живительные истоки на его шее. Синий – уютная тишина в квартире, пока оба мужчины ужинают в компании друг друга. Синий – звук тихого вздоха Джона, когда тот говорит, что молоко в доме закончилось, а сам доктор прекрасно знает – его придется покупать самому. Синий стал цветом умиротворенной улыбки Джона, когда голова с растрепанными отросшими волосами покоится на его коленях. Синий – цвет спокойствия и мира, которого Шерлок был лишен, будучи ребенком. Джон забирается на кровать вслед за ним, и пальцы, словно шелк, прослеживают путь от ребер до каждой выступающей косточки на теле гениального детектива. Его губы шепчут, моля о прикосновении. Простыни тихо скользят по коже, когда пальцы мягко перемещаются к брюкам; лишь звук расстегиваемой молнии слышен в тишине комнаты. Фиолетовый ощущался болью в его теле при падении на тротуар. Фиолетовый был цветом бокала вина, которого и так пролилось слишком много; цветом пьяных криков и ругательств, отскакивающих от стен. Фиолетовый был дрожью матери, когда он пытался коснуться ее щеки; самодовольной ухмылкой Майкрофта, когда тот доказывал, что мнение Шерлока ошибочно. Фиолетовый был болью – болью, что оставляла синяки, отравляя кровоток. Кожа обнаженных ног скользит по шелковым простыням, и фиолетовый преобразовывается в суету. Фиолетовый стал обещанием джоновых губ, прижимающихся к его собственным; шепотом переплетающихся ради тепла пальцев. Фиолетовый стал напоминанием того, что эгоистичным быть вполне в порядке вещей. Фиолетовый преобразовался в похоть, в легкие соприкосновения кистей рук. Он будто превратился в изысканнейший шоколад, что оставляет в теле лишь полное удовлетворение, удовольствие, расходящееся от головы и до кончиков пальцев. Дыхание мягко и тепло покидает его губы, а образ Джона прорисовывается все ближе – кожа обоих плавится в соприкосновениях; границы, сотворенные одеждой, стираются. Губы соприкасаются словно в блестящей дымке, доводы разума полностью исчезают в водовороте удовольствия. Желтый. Желтый был смехом его матери, когда она слишком долго пыталась притворяться нормальной. Желтый был словно насмешкой над дружбой, что всегда находилась вне его досягаемости. Желтый был светом надежды в конце тоннеля – такого желаемого и недостижимого. Желтый был цветом пустых обещаний, которые, невыполненные, сползали по углам непритязательным серым. Тихий стон в его губы, и желтый становится лучами солнца на коже. Отныне желтый – цвет улыбки, что появляется на лице, когда Джон восхваляет его. Теперь желтый – то чувство, которое разливается в груди, когда пальцы доктора проводят по его коже. Сейчас желтый – цвет ворчащего Джона; спрашивающего «Шерлок, сколько тебе лет на этот раз?» Джона, когда он на что-то жалуется. Желтый – обещание чего-то особенного, того, что он может держать в своих руках и что не просочится словно песок сквозь пальцы. Губы перемещаются ближе к его уху, отчего пальцы стискивают спину Джона. Слова срываются с уст обоих, и человек, возвышающийся над ним, посмеивается – звук отдается в теле, словно рычание сказочного дракона. Зеленый был цветом уносящихся вдаль летних дней, что могли уцепиться лишь за травинки. Зеленый был смолой на руках, когда он забирался на дерево, подставляя лицо ветру, словно старому другу. Он был гранью между болью и расслабленностью в нормальном состоянии. Зеленый олицетворял то забытье, когда он сбегал на задний двор, подальше от тревог. Зеленый был чувством охоты за загадками и тайнами, когда никто не мог сказать и слова против. Зеленый был шансом на спокойствие. Вместе со смехом, отдающимся в ушах, Джон стал этим зеленым. Теперь зеленый – это Джон, который так похож на солнечный луч в летний день, на брызги переливающейся воды в реке, на разноцветные камни, преграждающие путь шумному потоку. Зеленый стал непреклонным, словно гора, Джоном, стоящим против штормового ветра. Теперь зеленый – это сердце Джона, которое в своем непомерном тепле и ласке напоминает отношение щенка к своему хозяину. Зеленый стал тайной, завернутой в загадку и окруженной секретностью. Оранжевый ассоциировался со звуком шуршащих под ногами листьев. Оранжевый был вкусом маминой домашней выпечки. Оранжевый был тыквой, и светильником Джека*, и шансом притвориться, что ты – не ты. Оранжевый был цветом побега от эйфории впивающейся в кожу иглы, от яда, проникающего в кровоток. Оранжевый был и словами для матери: «Мне жаль, клянусь, я бы не вернулся, если бы знал, что все так обернется», когда он объяснял, почему сбежал из дома в одиннадцать лет. Оранжевый был шансом игнорировать горькую правду, завернувшись в безопасное одеяло. Разом с глубоким протяжным вздохом, соединяющим две души, оранжевый стал поводом не скрываться. Теперь оранжевый – открытая и честная реакция небезызвестного гениального детектива на одного бывшего военного доктора, усыпанного шрамами. Оранжевый – доверие между двумя мужчинами, когда на обоих наставлены пистолеты. Оранжевый – правда, витающая в воздухе, когда все карты уже давно на столе. Оранжевый – это сорвать заминированную куртку с Джона, а потом убедиться, что он в порядке. Оранжевый – это шанс быть принятым таким, каков ты есть. Губы исступленно соприкасаются, и три тихих заветных слова мягко переливаются в пределах комнаты. Они передают искренние чувства его сердца, и мир неожиданно наполняется красным. Красный был болью. Красный был хриплым рыком, который вырывался из груди; примитивным воплем, что срывался с губ в моменты отчаяния. Красный был огнем, что кровожадно лишил зрения семилетнего мальчика. Красный оставался уродливыми шрамами, обезобразившими его кожу; позором от жестокого поражения такому примитивному врагу. Красный был яростью, которая переполняла, сжимаясь комком в теле. Красный был влагой на костяшках пальцев, когда отчаяние и отвращение к себе заставляло его в бессилии разбивать кулаки о стену. Красный был началом конца. Его собственное имя шепотом проникает в ухо, теплые пальцы перебирают темные кудри, и красный растворяется в тепле. Отныне красный – ногти, расцарапывающие чужую спину, когда тела плавятся от соприкосновений и выгибаются в удовольствии. Теперь красный – нежность в голосе Джона, когда он прошептал свое первое «Я люблю тебя». Красный – ощущение губ Джона, прижимающихся к его собственным; рук и кожи, скользящих в одном ритме страсти. И сейчас красный пробирается в самое сердце. Красный – это любовь к Джону. Для Шерлока Холмса конец вселенной представляется в обличии бывшего военного врача с психосоматическими болями в ноге и адреналиновой зависимостью. Джон Ватсон. Конец вселенной, которого он раньше так боялся, начался в тот момент, когда этот мужчина переступил порог лаборатории в больнице Святого Варфоломея, в Лондоне, Англия. Когда голова запрокинута в экстазе, а с зацелованных до синяков губ срывается имя любовника, конец вселенной становится взрывом ярких красок для человека, который теперь уже даже и не помнит, как они выглядят. Раньше это никогда не волновало, но теперь он может думать лишь об одном. Черный. Черный – это склоненная голова, когда мысли судорожно пытаются нашарить воспоминания хоть о каком-нибудь оттенке. Черный – это зуд кожи от костюма, что он надел на похороны человека, который подарил ему краски. Черный – это замирающее чувство во всем теле, когда кровь Джона вязкой жидкостью ощущается на пальцах. Черный – это зайти в кухню для того чтобы сделать не две, а лишь одну чашку чая. Больше нет пальцев, нежно проводящих по его коже. Нет поющего голоса в душе, вниз по коридору. Больше никто не говорит купить молока. Никто не будит по утрам. Не для кого улыбаться. Некого держать за руку, когда воспоминание о последних словах, произнесенных умирающими губами, обволакивают его дымкой агонии. Ты наполнил мою жизнь цветом. Все черное. Единственное, чем еще можно заниматься, это белый. Белый – цвет хрустящего на пальцах сахара, когда он заваривает чай. Белый – это возвращение на диван, когда дело решено и разум ничем не занят. Белый – цвет любимого джемпера Джона напротив его собственной кожи. Белый – цвет холодного оружия в его руках. Белый – обещание света в конце тоннеля. Белый – надежда найти Джона вновь, уже не здесь. Белый – это выстрел писто… * https://encrypted-tbn0.gstatic.com/images?q=tbn:ANd9GcRRmf07yo0EfA12z_wUwWDM4JnIrNZFyfWDcQcLBnkYBDnwJiJp