Смерть грешника

...Он задумчиво пробежал пальцами по голубой вене, тянущейся от запястья до локтя и дальше, остановился на едва заметном синяке на сгибе... Наклонился и нежно поцеловал, лизнув холодную кожу, почувствовав на языке терпкий привкус грязной крови... *** − Чувак, чувак, зацени: я достал! − Брат, ты крут. Заебись, пошли. Кожаная куртка нараспашку, драные джинсы, державшиеся на честном слове и костлявых бедрах, длинные грязные волосы и пряный запах сигар − образ, который был знаком Тому с шестнадцати лет. Трубка для курения марихуаны в нагрудном кармане, пакетик с дурью в заднем, ворованные двести баксов и старый плеер − незаменимые вещи, ставшие почти частью тела. Острый бешеный взгляд жёлтых глаз, зрачок которых постоянно сужался и расширялся, процесс неконтролируемый и уже привычный − глаза, как яма в ту полость, где должна быть душа. В том, что души у него не было, Том был уверен. Был разум, отравленный безумством, и ощущения, колющие сердце и мозг, впивающиеся в кожу и доставляющие боль. Боль не пугает, не должна пугать. Когда к ней привыкаешь, она становится единственной понимающей тебя эмоцией, чувством, которое не брезгует посещать бездушное тело. Если вдохнуть ядовитый городской воздух, почувствовать, как он наполняет лёгкие, насыщает кровь углекислым газом и азотом, выплёскивает наружу желчные пары, можно упасть в обморок. Идеальное, безболезненное состояние. Блажь, в последнее время ставшая недоступной, как и сон. Единственное забытье, в которое он мог впасть − это секунды кайфа после принятия дозы, единственное время, в которое мозг мог отдохнуть; отключиться на мгновение и снова заработать, запульсировать, с новой силой, с новой болью. Том вышел из тени и резко зажмурился, яркое белое Солнце взрезало сетчатку, расплавило белки. Он стоял с закрытыми глазами, подставив видимой днём звезде худое лицо, смежив синие усталые веки, на которых затейливо переплетались тонкие дорожки фиолетовых капилляров. Запрокинул голову, так что кадык обдувал влажный прохладный ветер, больше напоминавший прикосновения мертвеца, чем приносивший облегчение. Когда глаза привыкли к свету, он протянул в небо руку, тонкую и жилистую, с чёткими зелёными венами, и изучающе смотрел на неё, думая, можно ли увидеть солнце сквозь неё?.. Увы, тело непрозрачно. Мясо непрозрачно. А что такое люди, если не мясо с мозгами? Площадь была наполнена живыми, назойливыми, галдящими людьми: сегодня был базарный день. Незарегистрированные палатки и ларьки, вряд ли характерные для какого-нибудь иного города Америки; прилавки, заваленные дешёвыми фруктами и овощами, мясом и антиквариатом, бесполезными безделушками, продажный блеск которых притягивал людей, как ворон − вся эта суета раздражала, бесила, заставляла зрачки судорожно сжиматься. Пройти сквозь толпу, как сквозь чужой мир, прочувствовать этот запах, пронизывающий до костей, задохнуться, умереть и воскреснуть − в этой толпе. А нужно пересечь это море. Если встать посреди толпы и, закрыв глаза, задержать дыхание − через несколько секунд ты почувствуешь, как пульсирует в висках кровь, как атрофируется без кислорода мозг, как умирают старые клетки. Так знай: это пульсация толпы, пульсация множества сердец, мерное и однотонное, как у стада. Ещё через секунды ты начнёшь задыхаться и заложит уши: будет слышен только отдалённый гул. Этот гул − ничто иное, как мысли. Каждая мысль индивидуальна, потому что эти куски мяса всё-таки имеют мозги. Том сделал шаг вперёд, и у него потемнело в глазах. *** ...Тихий вздох, как позволение. Он сглотнул слюну, со вкусом героина, пота и крови, и мягко коснулся губами крошечной родинки на внутренней стороне плечевой кости. Скользнул руками к ремню, тихо звякнул пряжкой, расстёгивая. Не расстегнув до конца, отстранился и, потянувшись вверх, прижался губами к губам, сорвав с них тягучий полустон, и снова этот вкус... *** Перед сфокусировавшимся взглядом замер Фил, разглядывая его озабоченно, но без сочувствия. С проклятой безучастностью, с чертовым равнодушием, трезво и аккуратно − раздражающе. Неожиданно Том почувствовал привычный тянущий зуд в паху. Без лишних действий и объяснений схватил парня за рукав новой кофты, явно дорогой, как и всё, что носил Фил. Процедил сквозь зубы что-то вроде "Хочу трахаться, пошли.." и нырнул в узкий тёмный закуток, кирпичный тупичок, уютный и грязный. Здесь воняло кошками и перегаром. Швырнул парня на мусорный бак, без жалости, хотя и с некоторым сочувствием к дорогой кофте. Просто сдёрнул узкие брюки и, пихнув пару раз в задницу Филу два пальца, расстегнул ширинку и вставил. Фил стонал и извивался, маленькая шлюха, а ведь из хорошей семьи. Том не понимал таких людей. У них есть всё, даже мозга побольше чем у остальных, и пахнут лучше, но тянуло их вниз, к грязи, как свиней. Желание юного богатенького пижона перемазаться в гавне, испачкаться как можно сильней, а потом, пресытившись уличной жизнью, устав от постоянных скитаний по помойкам, ночевок в дешёвых борделях, промотав карманные денежки, вернуться домой со слезами на глазах. Дескать, виноваты те, с кем они общались, что больше он так не будет. А через несколько месяцев снова сбежать. Фил вцепился Тому в плечи. Он ускорился, увеличил темп, нещадно вколачиваясь в парня, не пытаясь доставить тому удовольствие − просто стремясь к разрядке. Как подрочить, но только с другим живым куском мяса. Хотя, Филу похоже всё нравилось. Он задрожал, кончая и громко закричал, сильно сжимая внутри себя Тома. Кажется, он испачкал спермой свою кофту и его волосы, но это не имело значения. Том последний раз толкнулся и кончил. Оргазм нахлынул как всегда − ослабил ноги и расслабил мозг. Нарочито медленно вынул из парня член и, вытерев его о безнадёжно испорченную кофту Фила, он сунул его в штаны и застегнул ремень, бряцнув металлической пряжкой. Отвернулся, вернувшись мыслями к толпе. Сзади тихо встал Фил, выкинул кофту и застегнул брюки. Тяжело вздохнул и сказал: − Ты меня даже не поцеловал... Том пожал плечами и равнодушно ответил, отметив чересчур хриплый голос: − Извини за кофту. Ладно, пошли. И тут снова накатила слабость, похоже более серьёзная, чем раньше: ноги подкосились, и Том с каким-то отстранённым удивлением заметил, что падает. *** ...Поцелуй как капля Живой воды, хотя и пропитан отчаянием. Он куснул напоследок нижнюю губу, сухую и обветренную, поцеловал в кончик высунутого языка и прижался губами к грудной клетке, уткнувшись носом в ямочку между ключицами. Вдыхая, поглощая всеми клетками этот запах, безумный, пьянящий, такой родной, такой возбуждающий. Пальцами приподнял кофту, осторожно пройдясь ногтями по белой коже, на которой всегда так чётко видно вены. Ласково посмотрел в глаза и, прочитав там что-то настолько личное, доступное только их одних пониманию, вдруг резко поцеловал, страстно, жарко, проникая глубоко языком, касаясь нёба, переплетясь с другим в диком неистовом танце, забыв про прелюдии и длинные возбуждающие до боли игры − они больше не были нужны. Были забыты имена, место и время, забыта страна, дата рождения и гражданство, забыто или проигнорировано всё, не связанное с ними двоими... *** − Том! Том! Том! Очнись, Том! Ты чего?! Фил испуганно тряс неожиданно упавшего друга, бил по щекам, приоткрывал веки... Ждал. Когда Том резко вдохнул и распахнул глаза, Фил облегчённо фыркнул и начел нести какой-то бред, не стоящий того, чтобы слушать его. Том безучастно смотрел на парня, отстранённо наблюдал, как открывались и закрывались его розовые припухлые губки, без единой трещинки, и думал. Что будет после смерти? Если есть ад, тогда он попадёт туда. Если там пустота − тем лучше. Если каждый вонючий труп ждёт реинкарнация, в новое тело, в новое существо − тогда он бы не хотел умереть. Стать букашкой унизительно, она даже и мясом-то считаться не может... Было бы здорово попасть на небо. Когда-то в детстве, он слушал Библию. Была там фраза, примерно звучавшая так: "И будет в аду самая маленькая боль в десятки раз сильнее самого страшного страдания на земле; И будет в раю самая незначительная радость в тысячи раз сильнее, чем наибольшее счастье на земле". Если это так, то он не хотел бы умирать. Но жить вечно не дано. Люди смертны. Мозг деградирует, мясо гниёт. Все умрут. Умрёт и он. А, пусть и так. Сейчас уже плевать. Он виноват и он грешен, он заслуживает ада. Даже букашка была бы слишком большим поощрением для такого как он. Том забыл про Фила. Он что-то говорил, когда Том просто встал и молча ушёл. Том не обратил внимания и на толпу, пройдя сквозь нёё, как проходит сквозь снег струйка тёплой воды из-под крана. Он не смотрел по сторонам. Он ничего не видел и не слышал. *** ...−А ты будешь со мной всегда? − Да. − Вечно? − Да. − И после смерти? Том запнулся, собираясь сказать "да", и удивлённо посмотрел на своего любимого. − Если ты захочешь быть со мной вечно, то мы будем вместе и после смерти. Том скептически поднял бровь, потом, пожал плечами и, пресекая все попытки любовника снова что-то сказать, прижал его к себе. Крепко, но в то же время аккуратно, как баснословно-дорогую куклу... Хотя нет, это сравнение неуместно. Просто он притянул к себе и обнял как-будто часть своей души. Или всю душу. Да, скорее всю. Уткнулся носом в тёмную макушку, вдохнул запах волос и нежно поцеловал. Они засыпали. − Просто пообещай мне... − тихо, сквозь сон прошептала его Душа и заснула, нелепо всхрапнув напоследок. Том счастливо фыркнул и, одарив спящего безумной, искренне-счастливой улыбкой, и, скорей подумал, чем сказал: − Я обещаю.... *** А вскоре, через несколько дней, Том умер. Причину смерти установили точно и почти сразу: передозировка. Удивительным это не было. И никто не удивился. И никто не сожалел. Может, только Фил, вернувшись в поместье к отцу, всплакнул пару раз на ночь, но что ещё? Смерть грешника всегда тихая и тёмная. И одинокая. А где-то далеко, не важно где: на облаках или посреди океана, просто летали два счастливых воспоминания, два чувства, ставшие одним.