Reflections

Спроси Оцеолу, когда и как это началось — он не ответил бы и слова; не оттого, что не помнил, но оттого, что не мог признаться в самом сокровенном. Его память сыграла с ним злую шутку: он запомнил, казалось, навсегда тот солнечный день, и острый блеск чешуи, и золото волос, и округлённый в последнем, предсмертном испуге рот. Её образ, беззащитный и невинный, осел на дно подсознания, пустил корни, до удушья больно впившиеся в призму мира. Виргиния была робка, как голубь, и она бы не позволила даже притронуться к ней, даже улучить её лёгкий, почти невесомый пёрышко-поцелуй; Оцеола понимал это хорошо, слишком хорошо и не искал её близости – хотя порой и видел проблески ответного чувства, однако, слабого и мимолётного. Будь он старше, он знал бы, что рано или поздно это бы случилось, что он не смог бы спать по ночам, оставаясь наедине со своим стыдом и своей страстью; чуть только задремав, вновь вскидывал бы голову от малейшего шороха, вспоминая, вспоминая, вспоминая... Он знал бы, что Маюми не откажет ему, томимая той же "белой горячкой", что и у него самого; что их пагубная, порочная связь, выросшая из смятых и влажных от пота простыней и издевательски прохладного лунного света, укрепится, вопьётся в вены, пройдёт приливной волной по жилам – и прорвётся наружу болью и отчаянием, когда Оцеола поймёт, что его срок отмерен, и Маюми останется одна; или же, что ещё хуже, будет принадлежать белому – пусть он и друг... Пусть это его Виргиния была причиной сладких и отвратительных кошмаров. У Маюми были развратные, коварно улыбающиеся губы; капелька пота, медленно стекающая по невообразимо выгнутому хребту, похожему на бусы из рыбьих позвонков; тёмные ореолы бесстыдно и призывно торчащих сосков; шаловливые и гибкие пальцы ног. И лишь одним только "но" она обладала. Она была не Виргинией и не могла ей быть. Маюми не позволяла овладевать собой, не допускала ни малейших мыслей о том, чтобы подчиниться хоть раз; это мешало, сбивало с толку; разве могла Виргиния — хрупкая, нежная Виргиния — так нагло и бесстыдно опускаться вновь и вновь, по-кошачьи прищуриваться и шипеть сквозь зубы? Подсознание твердило: да, конечно, это она, но только в другом воплощении; но разум был непреклонен, и прекрасное лицо перед ним всё так же оказывалось смуглым. Слишком, слишком смуглым. Если бы только в Маюми текло чуть больше крови белых, если бы в её черты не впечаталось извечное индейское бесстрастие, в такие моменты сменяющееся резкой похотью и дикостью, если бы только на пределе она не шептала в исступлении "Джордж"... Этого всё равно было бы недостаточно. Маюми не Виргиния. И никогда бы ею не стала. Но Оцеола продолжал искать её близости, её стройных бёдер и необузданной страстности; Маюми не отказывала; но их соитие каждый раз сопровождалось совместным бессилием и попыткой забыться в объятьях друг друга. Ведь путь за реку им был закрыт навсегда.