О двух крестах

Так уж вышло, что к Луссурии часто ходили на исповедь. Не раскаяться, а просто выплеснуть залежи безумия и тоски, просто говорить, чувствуя на себе внимательный взгляд. Чужие проблемы никогда не нагружали Лусса, напротив, он всегда был готов исполнить роль курицы-наседки, которая и приголубит, и накормит, и спать уложит. Варийцы часто смеялись над его чудачествами, подкалывали и разыгрывали, но никогда не перегибали палку. Они подсознательно чувствовали в нем какой-то уют, так необходимый людям, особенно таким, как они. Ведь мафиозные души не очерствелые, как думаю многие. Эти люди не потому преодолевают тьму своего мира, что сильные, а потому сильные, что преодолевают. Они с детства учатся сжимать зубы, смеяться в лицо опасности, идти в первых рядах, их сердца покрываются запекшейся коркой, льдом, карбидом вольфрама, а где-то глубоко продолжает жить детская жажда тепла. Именно эта жажда гнала их холодными ночами к Луссу. Они заваливались пьяными, злыми, облитыми кровью и дорожной грязью... А Варийское Солнце просто наливало чая или чего покрепче и всеми силами старалось показать, что собеседника слушают и слышат. Вспоминая об этом сейчас, когда кожу ласкает летнее итальянское солнце, сложно поверить, как много мерзостей и трагедий случается в этом мире. К Луссурии часто ходили на исповедь, Луссурия знал все. Это началось много лет назад. С первой словесной перепалки, с первыми шрамами, оставленными друг другу. Мальчишки-мечтатели, мальчишки-рыцари, дети, родившиеся взрослыми. Два задиристых петуха столкнулись на дороге, и один неизбежно должен был быть втоптан в грязь. Оба слишком самоуверенные, гордые и сильные. Равные. А Скуало уважал силу, и он отступил, чтобы чувствовать над собой властную руку, чтобы было, кому принести свою преданность. А потом прозвучала та самая клятва. Многие сначала называли это глупостью, подростковой романтикой, но прошло восемь лет, и верность Акулы была вознаграждена возвращением Босса. Случившееся шокировало всех: Занзаса считали мертвым, пока кто-то не позвонил из одной частной клиники. В тот вечер Боевой капитан впервые напился в обществе мамочки Варии. Он сам так и не смог объяснить, с чего вдруг. Если от радости, то почему крушил мебель? Если от горя, то почему улыбался? А Луссурия понимал, но молчал, чтобы не ранить гордость своего товарища по цеху. Образ мертвого человека со временем лишился недостатков и был превращен в маленькую святыню в искалеченной душе убийцы, но живой человек грозен. Акула боялся, что Занзас растопчет эту святыню, а вместе с ней и самого Супербию. Следующий разговор состоялся уже с Занзасом. Он до смерти напугал Солнце, напившись чуть ли не буквально до зеленых чертей. Раньше, занятый восстанием, он никогда не позволял себе такого. Луссурия долго тихим голосом объяснял главарю, что он не так одинок, как кажется, восемь лет заточения лишь немного отдалили его от мира, но не отрезали. Все вернется на круги своя, в конце концов, Вария по-прежнему верна ему, особенно некоторые офицеры... Он успокаивал шестнадцатилетнего подростка в теле взрослого мужчины, естественно, подбирая те слова, которые звучали бы не так оскорбительно для уха этого неисправимого эгоиста, но суть была та же. «Все будет хорошо», - неслышно шептали его губы, когда на виске чувствовался холод пистолета. Но «хорошо» не наступало. Если быть честным, в этой жизни оно вообще никогда не наступает, но в глубине души все мы верим в эту утопию, иногда даже умудряемся касаться ее. Вария достигла равновесия: стабильный рост авторитета некогда опальной организации, здоровый Босс, потихоньку привыкающий к повседневности управления, послушные офицеры. Никто и не подозревал, какие страсти творятся в штабе. Внешне Босс и капитан выглядели как обычные начальник и подчиненный, но ежедневно в недрах особняка выяснялись их отношения. Похожие на страстных любовников, они, тем не менее, все больше отдалялись друг от друга. Взгляды Скуало и Занзаса расходились буквально во всем: в политике, тактике, выборе занавесок, возможности однополой любви... Небо продолжал пить, пару раз даже раздобыл наркотики, а седые волосы Дождя отрастали еще больше, спутанные и посеченные. Луссурия, единственный зритель этой драмы, время от времени натыкался на коллег в разных частях особняка и тихо спрашивал себя, хотели бы они любить хоть кого-то и почему их никто и никогда этому не учил? Настало время, которое позже назовут Альпийским кризисом. Была гроза, ее раскаты время от времени нарушали ход экстренного собрания, но не заглушали разразившегося скандала. Босс и капитан имели неосторожность при всех высказать все, что они думали друг о друге. Не осталось ничего: ни преданности, ни хлипкого взаимоуважения, ни элементарного братства, которое всегда возникает в замкнутых коллективах. Осталось лишь желание втоптать друг друга в грязь, разбередить раны. Они кричали, истерически смеялись и норовили прикончить друг друга. Когда все слова были сказаны, Скуало обвел глазами оцепенелый зал, Луссурия хорошо запомнил этот взгляд и этот твердый громкий голос. «Я заявляю при свидетелях, что нарушаю клятву. Так как честь моя сегодня была уничтожена мною же, не нахожу возможным свое дальнейшее достойное существование. Прощайте.» И он ушел, не оглядываясь, в лучших традициях Голливуда закрылись за ним двери. Вария смотрела ему в след, затаив дыхание, на полу лежали белые пряди, Занзас наливал себе в стакан добротный виски. Не прошло и нескольких часов, как от разведки пришли ошеломляющие новости: один из эскадронов противника полностью разгромлен, зато им удалось захватить в плен офицера Организации. Еще спустя какое-то время спустя пришел ультиматум: сделайте то и то, а мы подарим Супербии быструю смерть. Занзас смотрел в потолок и, казалось, ничего не слышал. Никто не осмелился подать голос в этой напряженной и безразличной тишине. Через некоторое время противник вышел на видеосвязь. Во всей красе предстало обнаженное тело Скуало, заключенное в осовремененную «железную деву». Палачи, видимо, придерживались принципа, что все новое – это хорошо забытое старое. Прозрачный саркофаг, утыканный изнутри острейшими шипами, выдвижение которых контролировалось нехитрым устройством. Гвозди медленно, но верно вонзались в белое тело, жертва непроизвольно дергалась, но только сильнее насаживалась на иглы. Они протыкали ступни и ладони, плечи, ягодицы, пах. Долгие часы смертельной агонии были обеспечены. С того момента, как началась трансляция, пара иголок начала неумолимое движение к глазницам. Зрачки, показанные крупным планом, расширились до невозможности. Скуало усмехался, но как-то скованно, неумело. Какая-то прозрачная жидкость потекла по щекам. Занзас смеялся. «На кой черт мне этот рыбий потрох!? Право же, меня сложно развлечь, но вам это удалось. Считайте, что я поаплодировал.» Он залихватски разбил стакан об стену и вышел из зала. Скуало не сдержал стона. Луссурия почти сразу же заявился к Боссу. Да, было боязно за свою раскрашенную шкуру, но надо было что-то делать. И что же он увидел? Занзаса, с редкостной серьезностью изучающего карты. «Передашь следующему Боссу, что код от сейфа – это номер контакта в моем телефоне, обозначенном как «Анжелина». Хранитель растерялся. «- К чему это Вы?» «-Увидишь. А, и еще кое-что: не смейте хоронить меня в семейном склепе». Занзас, как и Скуало ушел один в темноту. Разумеется, Луссурия мгновенно организовал офицеров в отряд подкрепления, но они умудрились опоздать. О летнее итальянское солнце, видело ли ты когда-нибудь двух мертвецов посреди холодной пыточной? Сотни трупов с ожогами и колотыми ранами вокруг вражеского штаба? В ту ночь была гроза. «Нет повести печальнее на свете...» - шептал Луссурия, содрогаясь от рыданий. Почему их никто не учил любить? Стройные кипарисы стремились к небесам, чайки парили над прибрежной полосой. Здесь, на скалистом острове, среди ветров и волн стоят два безымянных креста.