Вообще-то, Киллер - механик, но неживые железки не вызывают у него никаких эмоций, кроме раздражения. Наверное, поэтому Юстасс и не подпускает его к своему рабочему месту. Кид говорит, что всё, даже ненависть, должно идти от души, что механизмы надо любить. Кира не может.
Вообще-то, Кира действительно великолепный механик, хоть и без души. Но железяки его, кажется, любят. Так что бросать дело у него причин нет. Киллер посветил технике больше семи лет жизни, но почему-то он берёт в руки кисть.
В голове шумит, будто лопаются тысячи лампочек, комната плывёт, но неестественно белый лист бумаги Кира видит пугающе чётко. Он боится испортить эту белизну, спугнуть этот ужасный морок абсолютной пустоты, уничтожить последний оплот чистоты. Но образ в голове ускользает с каждой секундой, и, кажется, что, если сейчас не поймать его, не запереть в плоскости бумажной тюрьмы, то он навсегда исчезнет.
Кира ищет взглядом карандаш, но очертания всех предметов в комнате расплываются, и ему остаётся провести первый неуверенный мазок кистью. На бумаге остаётся уродливый чёрный порез. Киллер смелеет, и одна единственная чёрная линия расползается отвратительным чёрным пятном.
За окном бурое небо стремительно чернеет и белым снегом осыпается вниз. За окном весь мир держится лишь на контрастах.
На палитре смешиваются белый с коричневым, синим и охрой. Киллер скептически рассматривает получившийся цвет, оттенок его совершенно не удовлетворяет. Но рядом с жутким чёрным пятном появляется тонкая светлая линия, а затем ещё и ещё. Крупными, но аккуратными мазками, десятками светлых оттенков по краю темноты, тихим шепотом по тишине призрачный образ обретает очертания, облекается в полупрозрачную кожу, под которой кое-где сине-зелёным просвечивают вены. Киллер смешивает сотни оттенков золота, столько, сколько только может представить, но их все равно оказывается мало. Золото тонкими линиями, неровными штрихами рассыпается по бледным худым плечам. Волосы струятся, меняя оттенки с античного золота до цвета спелых колосьев ржи, в них еле заметными мазками путаются голубые цветы увядающих васильков. Нежными мазками под глазами появляются тёмные круги, над ними - ровные треугольники татуировок, на шее, уходя на ключицы, чёрным на алебастровой коже расцветает вытатуированный крест.
На Киллера с картины устало смотрит Безил Хоукинс. Смерть, что подарила ему венок из умирающих васильков, чёрной тряпкой лежит у его ног.
***
Гаснут звуки, время тонет в тишине. Остаётся лишь Киллер, у которого от чего-то трясутся руки, и нарисованный Безил с усталым взглядом и мертвенно бледной кожей.
Киллер едва касается пальцами листка бумаги, будто боясь разрушить, сломать... Спугнуть столь хрупкий образ из горького, но прекрасного прошлого, и желанного, но несбыточного будущего. Под его пальцами рисунок покрывается пылью, по краске ползут трещины. От его дыхания рисунок покрывается инеем.
Киллеру кажется, что он сходит с ума.
Всё, что его окружает, - морок его больного разума.
Громко тикают часы где-то на улице, двадцатью этажами ниже соседи устроили пьяную драку, кто-то настойчиво стучит в его дверь. После особенно громкого удара Киллер вздрагивает и нехотя идёт открывать дверь.
С лестничной клетки на него смотрит Безил Хоукинс, смерть, что короновала его венком из васильков, готова упасть к его ногам.
Безил, не говоря ни слова, касается его губ своими. За ним неестественно громко хлопает дверь.
Пахнет розмарином и пихтовым маслом.
Киллер руками зарывается в волосы, в которые он вплетал васильки.
Горько пахнет отчаяньем.
***
Когда Киллер просыпается, перед ним лежит лишь этот дурацкий рисунок. Кира встаёт из-за стола, идёт за зажигалкой, уже зная, как пламя будет плясать, съедая бумагу с краской.
Когда бумага сгорает, напоследок обжигая кожу, в комнате снова пахнет розмарином и пихтой, и... давно увядшими васильками.
