Семнадцать братьев

Вопреки расхожему мнению о том, что девушки не страдают манией пунктуальности, опаздывать я не люблю. Особенно на репетиции оркестра, когда мне в спину дружно пялятся семнадцать пар глаз. Ура, сегодня я снова молодец — влезла в битком набитую маршрутку и не опоздала на первую пару. А не то пришлось бы протискиваться на своё место между лопоухим ударником, при моём появлении в аудитории вечно играющем на своём ксилофоне туш, и озабоченным баритонистом, который сидит аккурат позади меня и в паузах тренируется на моих волосах косы заплетать. В колледже своя атмосфера, особенная. Но я всё же предпочитаю приходить на оркестр раньше основной массы, не торопясь разложить ноты на пульте, открыть свой футляр и собрать флейту. Пришёл мой сосед по пульту Лёша. В новых джинсах и, как всегда, благоухает хорошим парфюмом. Сидит и целуется со своей флейтой, смотреть противно. Лучше бы на помидорах тренировался. Или на девушках. Отвернулась. Я была по уши влюблена в него весь первый курс и даже писала ему любовные письма а-ля Татьяна Онегину, даже не подозревая о том, что мой драгоценный Лёша встречается со скрипачом Толиком из двести восьмой комнаты. Ну, по Лёше никогда не скажешь, что он не того, это меня тромбонист Костик просветил, что означает серёжка не в том ухе. Эх, Лёша, Лёша… Не устаю радоваться собственной скромности, не позволившей мне таки отправить свои любовные письмена этому Лёше. Пусть горят они синим пламенем, как и моя любовь к нему. Прямо под ухом пронзительно хрюкнул саксофон. Я аж вздрогнула от неожиданности. Обернулась — Гоша расплывается в кошачьей улыбке. — И тебя с добрым утречком, — говорю и хлопаю его по белобрысой башке нашими с Лёшей нотами. — Эй, поаккуратнее! Я переписывать второй раз не буду! — возмущается Лёша. Но его все игнорируют, даже Гоша, который преспокойненько собирает рассыпавшиеся листочки по полу и с милейшей улыбкой отдаёт их мне, мол, бей меня на здоровье сколько твоей душе угодно. Не перестаю удивляться этому Гоше, с которым мы чуть ли не с памперсов знакомы: мне всегда было интересно, кто больше весит — его саксофон или он сам? И как он вообще умудряется не падать в обморок с его-то весом, когда играет? Гоша вообще похож на свой саксофон — такой же изогнутый сколиозом, громкий и твёрдый, в смысле костлявый. Но на самом деле играть на флейте ничуть не легче, чем на саксофоне, потому как звукоизвлечение у моего инструмента особенное — воздух не весь попадает в него, а в лучшем случае — половина. В то время как во все остальные духовые инструменты — целиком и полностью. Ну да я почти с самого своего рождения знала, что я человек особенный. Чего только мои имя и фамилия стоят. Ох, как я намучилась с ними… Замучилась доказывать всем и каждому, что Женя Остапенко, то есть я, — девочка, а не мальчик. С детства отращиваю волосы, заплетаю косички, ношу юбочки, чтобы ни у одной живой души даже мысли не возникло о том, что некий Ж.Остапенко — особь мужского пола. Но всё же случаются разные эксцессы. Взять хотя бы выпускной класс в музыкальной школе, когда наш оркестр выступал на главной городской площади в День Победы. Выдали нам костюмы — красные брючки и белые рубашки; были ещё красные пилотки — наследие далёких советских времён, не иначе, — но их надевать никто нас не заставлял. Ну да ладно. Дело не в цвете, конечно, а в том, что мне тоже выдали такие вот штанишки, в которые, будь Женя мальчиком, как все остальные, в них без труда бы влезла. А наш школьный дирижёр Карл Иванович и завхоз Нина Поликарповна не учли того, что в четырнадцать лет девочки от мальчиков уже немножко отличаются… Пришлось мне по площади перед ветеранами маршировать в короткой красной юбчонке, которую я одолжила у пианистки Ленки, подруги моей. Эх, завидовала я ей чёрной завистью до поры до времени. Вот и в колледже я, снова каким-то чудом оказавшись единственной девушкой в мужской компании, поначалу придерживалась старого бабушкиного правила: белое не носить, обтягивающее не надевать. А потом плюнула, всё равно эти мальчишки своим дружеским вниманием меня не обделяют, будь я хоть в английской твидовой юбке времён Второй мировой войны или казацких шароварах с саблею наперевес. Вот и наш дирижёр Кирилл Палыч (в простонародье зовущийся просто Копатычем), дядька с круглым пивным животиком лет так слегка за тридцать, как пришёл на урок, так сразу и решил предупредить всех нас, почему-то при этом пристально посмотрев на меня и на сидевшего в первом ряду кларнетиста-первокурсника Васю: — Повторяю для особо непонятливых — белый верх, черный низ. Черный низ, — Копатыч насупил брови и ткнул волосатым пальцем в вытянувшегося по струнке Васю, — значит, весь низ черный! Носки тоже черные! А не белые! Как в прошлый раз! — Так у меня белые парадные, — проблеял Вася. Грохнул дружный взрыв смеха. Дэн даже свою трубу из рук выпустил, и та со звоном покатилась по деревянному полу. Ударники тоже постарались — один проехался палочками по ксилофону, другой загремел начищенными до медного блеска тарелками. От улыбки не удержался даже Копатыч. — Мы всё поняли, — спешу я предотвратить реплику Копатыча о том, чтобы на концерт я надела брюки. Однажды, когда у нас была фотосессия всего духового отдела, я пришла в юбке — ну что тут такого, спросите вы? Ан нет, я, видите ли, слишком выделялась на общем фоне со своими длинными ногами, облегающей блузке и волосами по пояс. Это разве плохо? Между прочим, отличные фотки получились. Но, как я уже говорила, я с детства особенная. Мне по жизни везёт обычно. Вот мне и повезло в мой первый же год пребывания в колледже — двадцать третьего февраля провалялась дома с высокой температурой. А то я, правда, не знала, как буду выкручиваться, всё-таки в нашем оркестре семнадцать мальчиков. Зато в канун восьмого марта повезло — мне подарили целых семнадцать роз. Такого букета я ещё в жизни своей не получала. Говорю же — мне по жизни везёт. Вот тогда я и перестала Ленке завидовать. У них в группе двенадцать девчонок и на всех всего лишь один Гарольд. Нет, Гарольд русский — он по фамилии Прошкин — только его мама, будучи беременной, чего-то там умного начиталась. Мы все дружно зовём Гарольда Прошкина Гарри Поттером, только препод по истории почему-то упорно именует его Игорьком. А за вас дрались когда-нибудь мальчики? За меня однажды — все семнадцать, даже хилый Гоша и гомик Лёша. Это уже на втором курсе было, когда на новогодней дискотеке меня попытался поцеловать Питер. Питер Старр — это сценический псевдоним Петьки Шапкина, нашего сильно зазвездившегося эстрадного вокалиста. Он возомнил себя поющим не хуже Мити Фомина, ну, знаете, у которого «всё хорошо, куда бы ни пошёл». Вернее, куда бы ни послали. Так вот. Питер свалил в общагу с дискотеки, подсвечивая себе дорогу фонарями под своими размазанными от туши глазами. А за Питера почему-то вступились и мальчишки с отделения народных инструментов, те, которые на баянах-аккордеонах-балалайках играют. Может, вступились ещё и потому, что один из них когда-то потерпел фиаско, пытаясь пригласить меня на свидание. Правда, после этой знаменитой драки Витька Сизый, домрист, вылетел из колледжа за то, что сломал нашему парикмахеру-баритонисту два пальца (а что такое музыкант со сломанными пальцами, особенно в период новогодних корпоративов, когда за неделю можно срубить больше, чем в конце года снять в банкомате сразу всю нашу несчастную стипендию?), остальные же участники драки на весь следующий семестр лишились стипендии. Ну да никто из них на меня за это не обиделся. А вы говорите — плохо быть одной девушкой в мужском коллективе. Очень даже хорошо, когда у тебя семнадцать братьев, готовых драться за тебя, если что. Именно братьев. Потому как никто из них на свидания меня не приглашает. Уж не знаю, почему. Может, ждут, пока я сама кого-нибудь из них выберу, как думаете? А пока что и я отношусь к ним, как сестра к братьям — то Гоше с задачкой по гармонии помогу, то Костику пуговицу к рубашке пришью, то Лёше серёжку в ухо вдену, то ещё что по мелочи. Зато в шоколадках и цветах у меня никогда недостатка нет. Всегда мечтала иметь старшего брата. А тут — целых семнадцать привалило.