Шедевр

      Когда я открываю глаза, картина выглядит несколько нечеткой, контуры расплываются, превращая обстановку комнаты в абстрактную картину в духе Сальвадора Дали. То, что лежу я на чем-то мягком, здорово обнадеживает. Засыпать, сидя в канализации, мне до этого еще ни разу не доводилось. Видимо, эта моя самоотверженность таки растопила сердце Оскара, и он избавил меня от необходимости валяться на бетонном полу.       Впрочем, каким-то особенным откровением эта комната для меня не становится. Я ведь уже была здесь, когда меня скрутил аппендицит, просто тогда была в таком состоянии, что было как-то не до глядения по сторонам. Помещение оказывается намного просторнее, чем любой из виденных мной наблюдательных постов. Куча мониторов, рычагов, кнопок присутствуют и здесь, практически ничем не отличаясь от тех, что я уже видела. Но это только часть комнаты, причем, часть незначительная. Большую же часть пространства занимает лаборатория. По крайней мере, выглядит это именно как лаборатория. Различные колбы, реторты с разноцветными жидкостями, трубки, идущие вдоль стен, пола и потолка, и, конечно же, до боли знакомые цилиндрические сосуды. Пустые. Значит, вот где они хранятся. Интересно, как Оскар их отсюда вытаскивает? Ведь судя по моим ощущениям и логическим предположениям, эта комната находится под землей, а единственная заметная дверь слишком маленькая и узкая.       Сама же я валяюсь на мягкой кушетке, накрытой длинным клетчатым покрывалом. Освещения в комнате немного, оно ограничивается несколькими настенными светильниками, так что по глазам ничего не бьет, давая нормально осмотреться. Вздохнув, я сажусь, свешивая ноги на пол. Хочется верить, что я не провалялась несколько дней, хотя если судить по тому, как жалобно урчит мой желудок, такой вариант вполне имеет место быть.       По привычке почесав бок, обнаруживаю, что швы, о которых мы со всей этой ситуацией с грабительским налетом совершенно позабыли, исчезли. Вот только легче не стало. Я уже перестала обращать на них внимание, только чесотка осталась.       А еще я снова совсем одна, пусть даже и нахожусь там, где мне, по логике вещей, находиться не положено. Но наша игра давно уже вышла за рамки всяких там "можно/нельзя" или "стоит/не стоит", не спросив нашего мнения на этот счет.       Возникает резонный вопрос к самой себе: ну и что изменилось? Зачем я вообще так рвалась попасть сюда снова? Стоило ли это затраченных усилий? Стало ли мне легче? Да ничего подобного. Ничего не изменилось. Может, я просто на шаг стала ближе к Оскару. Где он, кстати, опять пропадает? Решил прятаться от меня постоянно, ходя от одного наблюдательного пункта к другому? Неужели настолько доверяет мне, что оставит меня одну в святая святых, своей лаборатории? Она ведь не видна ни из одной из тех комнат, это я точно помню. Да и камер тут я не вижу, как и динамиков. Но это и логично, учитывая, что большую часть времени он тут проводил сам.       Не знаю, что мне делать. Пойти снова его искать? Ага, а он тайком вернется сюда и черта с два пустит меня обратно. Просто сидеть тут? Скучно, а я и так уже от тоски на стену готова лезть. Найти себе занятие? Какое, интересно знать? Тут даже книг нет. А что есть?       От нечего делать начинаю ходить по комнате, разглядывая приборы, о назначении которых приходится только гадать. Черт, если Оскар все это сделал сам, он гений не только искусства, но и механики. Лично у меня от одного только вида этих конструкций мозг начинает кипеть. Особого внимания заслуживает секционный стол, почти как две капли воды похожий на тот, что стоял в морге в полицейском участке. Надо думать, в прошлый раз я лежала именно на нем, до сих пор помню холодную металлическую поверхность.       – Осваиваешься, Эмеральда?       Я даже пикнуть не успеваю, как его ладонь опять, как и тогда перед вальсом, закрывает мне глаза. Откуда он там взялся?! Я же ничего не слышала! Абсолютно бесшумная походка, как у прирожденного хищника. И как он вообще оказался у меня за спиной, когда дверь всегда была в поле моего зрения? Очередной тайный ход? Вполне может быть.       – Можно и так сказать. – Делать хорошую мину при плохой игре всегда удавалось мне на славу, вот и сейчас голос не дрожит, а я отчаянно делаю вид, что ничего из ряда вон не случилось. – Уютненько у тебя тут. Хотя снаружи все-таки лучше.       – Уходила бы ты отсюда, – внезапно говорит Оскар, так резко меняя тему, что я аж вздрагиваю. Что-то не нравится мне тон его голоса.       – Зачем ты тогда меня пустил? – осведомляюсь я. Что, решил взять реванш за недавнее выбивание из колеи? Снова моя очередь пребывать в ступоре? Я уже привыкла…       – Я имел в виду вообще уйти, – произносит он. – Вернуться к себе и делать вид, словно ничего и не было.       От этих слов меня ледяными объятьями сковывает ужас. Что случилось? С чего такое внезапное решение?! А какая-то часть моей души панически и истошно орет, и ее крик превращается в сплошную череду нечленораздельных звуков.       Нет-нет-нет! Не прогоняй меня! Позволь мне остаться! Я не хочу! Не хочу уходить отсюда! Не оставляй меня! Не уходи и не оставляй меня снова одну!       – Я… – дыхание перехватывает, и слова застревают в горле, вырываясь рваными звуками. - Я никуда не уйду. Не уйду, – шепотом повторяю я, чувствуя, как предательски задрожали колени.       Черт, как же я хочу посмотреть ему в глаза! Они бы не соврали, по ним я бы поняла, всерьез он говорит, или это опять какая-то изощренная насмешка?       Думаю, не закрывай он мне глаза, сейчас в них застыло бы выражение затравленного зверя, загнанного в угол и понимающего, что надежды на спасение нет. До этого мне претила сама мысль, что меня могут просто выставить вон. И сейчас, когда она была озвучена, меня словно паралич хватил. А часть души, та самая, что намертво привязалась к Оскару и его миру, продолжала истерить, буквально оглушая меня своими отчаянными воплями.       – Ты не можешь остаться, Эмеральда, – спокойно говорит Оскар, словно речь идет о сущих пустяках.       – Могу, – не раздумывая, отвечаю я, тряся головой. – Могу остаться. И останусь. Ты не можешь просто так… – я не могу заставить себя произнести эти страшные слова. – Мы ведь еще не закончили… Я останусь. Мне все равно, чем придется за это заплатить, я все равно останусь.       Кажется, я пребываю на грани истерики. Но, в отличие от обычных женских истерик с криками и слезами, мои глаза абсолютно сухие, а голос, наоборот, превращается в едва слышный шепот. И я боюсь, до смерти боюсь, что мое решение не возымеет эффекта, что Оскар все равно поступит по-своему. Что уже скоро я проснусь в своей комнате дома, словно все это было лишь длинным красочным сном.       Не контролируя себя, я отчаянно вцепляюсь в его руку, что закрывает мне глаза. Не отпущу… Пусть делает, что хочет. Не отпущу!       – Не прогоняй меня, – шепчу я. – Пожалуйста… не прогоняй меня… Проси все, что угодно, только позволь мне остаться.       Оскар только тихо усмехается не то моим словам, не то своим мыслям.       – Стокгольмский сидром. Жертва привязывается к похитителю, встает на его сторону, принимает его принципы и взгляды на жизнь и все ее проблемы. Всегда находил это достаточно занятным, – говорит он. – Не думал, что доведется столкнуться с ним на практике.       – Лимский синдром, – эхом отзываюсь я. – Похититель привязывается к жертве настолько, что не может ей навредить, а наоборот проникается к ней сочувствием и пониманием. Можешь сколько угодно говорить, что все это чушь собачья, мои надумки, но… Твои действия выдают тебя. Ты ведь и сам это понимаешь.       Его рука, которая закрывает мои глаза, внезапно смещается вниз и в следующий миг с силой сжимает мою шею. Ощущение не из приятных… Но я не сопротивляюсь. Даже когда хватка усиливается, и на шее обещают остаться красочные синяки.       Но панических мыслей нет. Я не чувствую опасности. Не прошу отпустить. Потому что верю. Потому что знаю.       – Не боишься, – констатирует Оскар, разжимая пальцы и продолжая стоять у меня за спиной. – Ни капли не боишься.       – Не боюсь, – так же спокойно подтверждаю я, медленно делая несколько глубоких вдохов, чтобы привести дыхание в порядок. – Ты ничего мне не сделаешь, иначе давно бы сделал. У тебя были сотни возможностей, но вместо этого ты раз за разом спасал мне жизнь. Наверное, будь я на твоем месте, поступала бы точно так же.       – Ничто не вечно, Эмеральда, – отрешенно произносит он. – А то, что здесь происходит, тем более. Конец уже близок, ты ведь тоже это чувствуешь.       Я только киваю. Еще бы я не чувствовала. Попробуй тут не почувствуй, когда твоя душа рвется на части от боли и тихо плачет от беспомощности.       – Приводить тебя сюда с самого начала было моей ошибкой, – продолжает Оскар. – По сути, ты и есть моя ошибка. Все шло своим чередом и так бы продолжалось до сих пор, не появись ты здесь и не разрушь все, что я создавал годами.       Слышать подобное на удивление больно. И, как ни странно, одновременно приятно. Причиняющие боль слова прозвучали как самая лучшая музыка для моих ушей. Потому что это правда, и мы оба понимаем это слишком хорошо.       Наша взаимная одержимость друг другом пустила коту под хвост все, чему мы посвящали свою жизнь до нашей встречи. Но я ни о чем не сожалею. Предложи мне все переиграть, я бы ни за что не отказалась пережить все эти дни заново. Даже если в итоге это навсегда разобьет мне сердце. Я готова пожертвовать этим. Снова и снова, лишь бы встретить его. Лишь бы быть здесь с ним.       Мы оба слишком заигрались. В нашей игре никогда не будет ни победителя, ни проигравшего. Потому что ни один из нас не позволит проиграть другому. Мы слишком нужны друг другу. Нам важно, чтобы все оставалось так, как есть.       Две идеальные половинки одного целого. Инь и Янь. Так бы я могла сказать о нас, если бы хоть на секунду верила в нелепую теорию о двух предназначенных друг для друга людях.       Это любовь? Не знаю. Люблю ли я Оскара? Не знаю. Я никогда в жизни никого не любила, ни в кого не влюблялась. Я не знаю, что такое любовь. Мне никто не был нужен. До недавнего времени никто. Это любовь? Почти физическая необходимость быть рядом, чувствовать свою нужность. И боль от разлуки, которая приходит несмотря на самовнушение о том, что ее нет.       Ты ведь тоже это чувствуешь, да, Оскар? Я знаю, что чувствуешь. Слышу в твоих словах, ощущаю в твоих прикосновениях. Никакая маска не поможет тебе скрыть это. Скорей уж наоборот. Даже хорошо, что ты прячешься от меня за ней. С закрытыми глазами я вижу еще больше, чем с открытыми.       Так что же это? Влюбленность? Дурацкое слово, которое абсолютно ничего не значит. Зависимость? Вот это ближе. Ты так и не рассказал мне о своей второй мечте, Оскар, но, думаю, я и сама поняла, о чем ты тогда говорил. Ответ все это время лежал на поверхности, а я не замечала его по той простой причине, что искала на глубине. Не замечала простое человеческое желание доверять, не прятаться и в любой ситуации оставаться собой. Желание, чтобы нашелся кто-то, кто смог бы видеть сквозь искусственно выстроенные барьеры и маски. Смог видеть и не отвел бы взгляд.       – Давай снова потанцуем, – наконец, произношу я, в и голосе моем одновременно звучит и отчаяние, и смирение. – Если конец и правда близок, почему бы не провести время в свое удовольствие?

***

      И снова мы кружимся в вальсе, думая каждый о своем. И на этот раз только больнее. Какая-то часть меня радуется, что это происходит вновь, что я снова здесь, в его объятьях, в то время как другая плачет в предчувствии, что этот танец окажется последним. Что в любой момент настанет конец.       Но что это будет за конец? Меня найдут, а Оскара предадут справедливому суду? Все начнут жалеть меня, говорить, какая я бедная и несчастная, сколько ужасов перенесла, находясь в плену у серийного убийцы. И никто даже и не подумает послушать, что я скажу. Никому не будет дело до правды. Всем будет все равно, что никаких ужасов со мной не происходило, что я в кои-то веки была по-настоящему счастлива. Нет. Пресса будет рада раздуть из этого дела "бомбу", обрезав все до формата сказки, которую с готовностью проглотят все. И родители ни в коем случае больше не позволят нам увидеться.       И что делать? Как предотвратить это? Бежать? Собрать вещи и рвать когти в страну, с которой не заключен договор об экстрадиции? Ничего не выйдет. Оскар ни за что не бросит свой дом. Он говорил правду: этот дом – его жизнь. Здесь всё. Оставить все это все равно что безвозвратно потерять часть себя. И я тоже не могу уйти. Оказавшись вдали отсюда, я просто зачахну. Окончательно и бесповоротно.       Так что ничего не поделаешь. Что будет, то будет.       – Ай!       И все-таки в танце вслепую есть и минусы… Вроде бы движения отточены и выверены, и тело выполняет их уже на автомате, но от ошибок все равно никто не застрахован. Вот и сейчас я, неудачно переступив, запинаюсь о собственную ногу. Но в парном танце вслепую есть и несомненные плюсы, потому что Оскар благополучно удерживает меня от позорного растягивания по полу.       – Ну, и о чем же ты задумалась на этот раз?       – Обо всем понемногу, – пожимаю плечами я, вовсе не собираюсь в красках пересказывать тот букет сумбурных мыслей, что получился у меня в голове. Вместо этого я следую недавнему примеру Оскара и тоже меняю тему. Вот только тема выплывает… – Например, о том, как я восхищаюсь твоей тактичностью. Волею случаев ты уже столько раз видел меня голой, но так и не позволил себе лишнего. Или, как девушка, я не кажусь тебе привлекательной?       Нашла, о чем спрашивать! Из всех возможных тем вытащить самую идиотскую – это, я вам скажу, уметь надо!       Хотя через несколько секунд появляется мысль, что вопрос позвучал достаточно провокационно. Не только ему ставить меня в неловкое положение. А значит, тема, возможно, не так и плоха.       По крайней мере, я чувствую, что Оскар изрядно озадачен моим вопросом, так что мне даже самой становится интересен его ответ.       – Я никогда не позволял себе ни к кому привязываться, – наконец, отвечает он. Вальс все еще играет, видимо, поставленный на бесконечный повтор. И наш разговор наверное выглядит, как сцена из какого-нибудь фильма. Мысль об этом смешит меня безмерно. – Ни к кому. Даже к Еве.       Надо полагать, Ева – это та девушка из оранжереи, которую он описывал, как свою возлюбленную. Похоже, ситуация начинает проясняться.       – Она чувствовала это. Мы жили в разных мирах. Я не мог дать ей ничего. Она лелеяла насчет меня напрасные надежды, а когда поняла, что им не суждено сбыться… Мы оба знаем, к чему это привело.       – Выходит, в ее измене есть и твоя вина, – констатирую я, про себя отмечая, что до обсуждения чьих-то походов налево мы еще не опускались и вот, наконец, свершилось. – Люди не изменяют без причины. Ни мужчины, ни женщины. И безразличие по отношению к себе – это то немногое, что ощущается всегда.       – Это не оправдание, – качает головой Оскар.       – Конечно, нет, – улыбаюсь я. – Ведь для подобных случаев и существует такое понятие, как "расстаться". – А потом беру серьезный тон. – Я тоже держала всех на расстоянии. Никто не знал, что на самом деле происходит в моей голове. Я никому не рассказывала того, что рассказала тебе. Возможно, встреться мы при других обстоятельствах…       Он не дает мне закончить, просто приложив палец к моим губам.       – Тогда это были бы уже не мы.       И я уже в который раз не нахожу, что возразить.