—— Часть 3 — Вероотступничество ——
Меня хотела накрасить милая девушка-гримёр, но её вместе со стулом отодвинул Фабрис. Одежды с собой я почти не брал, для яркой сцены ничего не годилось, выбиваясь из блёсточного стиля группы, потому решено было меня раздеть. Оголённый торс и необычные длинные волосы привлекли бы сильнейшее — и нежелательное — внимание, угрожая затмить остальных участников группы, но я заранее предугадал эту проблему и отказался. Шевелюру безжалостно собрали в тугой хвост и перетянули проводами — тут я без зазрения совести слямзил привычку у своего брата и признал, что вышло чертовски удобно. Что до одежды, то одну белую, великоватую мне рубашку Дарина я вывалял в перламутровой порошковой пудре для век, после короткого спора с Виктором разрешил не застегивать, частично выполнив условие со скандальным оголением — и был волшебным образом готов. Моё сценическое оборудование состояло из радиомикрофона, изолирующих наушников, док-станции и дистанционного пульта в задних карманах. Последним штрихом непосредственно на сцене в меня, то есть в Fender и в Gibson, воткнут кабель от самого большого в мире маршалловского усилителя звука. То есть он не самый, но я ещё не видел таких огромных профессиональных аудиосистем вблизи. Казалось, что, несмотря на защитные амбушюры в ушах, они разорвут мне барабанные перепонки, если их включат даже на треть мощности. А сегодня их врубят ради большого павильона в Ирвинг Плаза на три четверти громкости. И я это услышу! Если не умру от волнения. Мы прорепетировали десять песен из сет-листа, бренчали без усилков, не заботясь о громкости, с упором на слаженность. По задумке Виктора я поддерживал ведущую гитару Фаби параллельной партией с дисторшн, точным повторением всех необходимых примочек, для создания стены более сочного и чистого звука, похожего на студийный. Тема бэк-вокала не поднималась, но микрофон прикрепили у рта, включили и проверили, я могу и буду подпевать. Общий финальный саундчек занял у техников сорок минут, непосредственно до нашего выхода оставалось полтора часа — мы должны были начать в 21:30. Зрители шумели подобно морю, не умолкая, павильон Ирвинг-Плаза, ими заполненный, казался больше футбольного стадиона, десяти футбольных полей, а я трясся, как осиновый лист, осознавая, что отделен от толпы всего двумя листами алюминия, тканью занавеса и разобранными ящиками из-под осветительного оборудования. Пустой желудок ворчал, но блевать было нечем, если только лужицей соляной кислоты. Фу. Прекращаю об этом думать. Эрл отвлёк меня от паники, когда приветливо кивнул, проходя мимо вслед за своими ребятами в сопровождении танцовщиц — тех самых, в коротких школьных юбочках. Зал ненадолго притих, погружённый в темноту, потом взорвался свистом и овацией, прожекторы разом включились, придя в движение, чужой вокалист задорно проорал: «Раз, два… раз-два-три! Погнали, Нью-Йорк!» — и наш капустник начался. За кулисами мощные басовитые маршаллы звучали не так уж и убийственно, техники-звуковики, светотехники и второстепенный персонал из «принеси-подай» сновали без конца туда-сюда с бутылками пива и содовой, микрофонными стойками, подставками, запасными проводами и батарейками. А мы с DSI сидели островками спокойствия в непрерывном шарканье и топоте, Виктор тихо общался с Мэдхани о чём-то личном, кажется, о семье — тогда-то я и узнал фамилию швейцарца-барабанщика, Дарин вис в своём отдельном измерении, дымя сигаретами и слегка остекленев взглядом, а Фабрис опять ревновал — потому что я захотел познакомиться с Эшем Рекси. — Готическая тусовка в Риме раньше была побольше и поинтересней, — делился Эш в охотку, обрадовавшись мне, как новичок — новичку. — Ребята побросали музыку, чтоб заняться недвижимостью, адвокатурой или встать за прилавок фамильной энотеки — вольные хлеба творчества не очень-то привлекательны в отсутствие стабильного дохода или когда родители лишают тебя даже карманных, считая по жизни несерьёзным. Я был упрямее, жирный счёт в банке привлек меня меньше, чем возможность быть собой, быть свободным художником. Виктора я знал давно, шапочно. Восхищался его энергией и трудолюбием: второго многим из нас не хватает, а первого хоть отбавляй, но куда, куда мы направляем эту энергию? Вечно куда-то не туда. А он единственный, кому я верю, что он никогда не бросит своё детище. Он помогает встать на ноги тем, кому повезло меньше. Ты в курсе, какой он крутой продюсер? Недооценённый. У меня есть мини-проект, нулевая реклама и продакшн, чистое творчество. Пою я плохо, голос как из задницы, хотя пробую снова и снова, вдруг однажды получится. С фортепиано и программными фишечками лучше срослось. А у тебя что и как? — Я полдетства провёл в домике на дереве, — ответил я без всякой лжи. — У нас не слушали Луи Армстронга, Нила Янга или Black Sabbath, семья, далёкая от музыки, если ты понимаешь, о чём я. Только старший брат напевал мне колыбельные. У него очень странный своеобразный вокал: на большую сцену его бы ни за что не взяли, но в резкости и некоторой скрипучести его голоса я находил особенную прелесть, я заслушивался, засыпая… в чём до сих пор ему не сознался, если честно. — Да ты тот ещё засранец! — улыбнулся Эш и дружески толкнул меня в плечо. — Не ладишь с ним показушно, ага? Но любишь его. Вижу, что любишь. Он твой тайный кумир? — Нет, и никогда не был. Вторую половину детства я увлёкся компьютерными играми, аниме и мангой. Скучно и предсказуемо, наверное. Но я тебе скажу вот что: самым главным для меня был саундтрек. Невозможно играть или смотреть на видеоряд, если музыка кажется мне недостаточно крутой. Из того многообразия рока и техно, что я послушал, рубя большим мечом полчища монстров или переживая за японских лоли с розовыми волосами, экстремально быстрая и виртуозная игра на гитаре показалась мне высшим классом. Недостижимой вершиной. Потому что выпросить себе дешёвый музыкальный инструмент у маман было отдельным трудным подвигом. Мало-помалу, вооружившись самоучителем, я понял, что хороший повар сварит классный суп в любой кастрюле, лишь бы не в грязной и не ржавой. Моя гитара была не худшей, поэтому дальнейшее зависело только от меня. Хватит ли мне пальцев. Умения. Терпения. Есть ли у меня талант. А если нет таланта — заменит ли его упорная многочасовая тренировка. — И что ты скажешь теперь, Ману? — Да, заменит. И нет, не заменит. Я не переставал болеть сильными и красивыми голосами, кроме чистой музыки я заимел и слова. Голую музыку хотелось одеть в эти слова. Но сам я ощущал себя немым, таким, которого никто не услышит, даже если я заору что есть мочи, во всё горло. До сих пор ощущаю. — Но ты нашёл голос? Если не в себе, то в ком-то другом. — Нашёл. С этим всё не так просто… И я скучаю по играм. И по переодеваниям. — Что? — А что? — я прикусил язык. До чего же глупо я проговорился. — В персонажей манги. Может, тебе это знакомо, называется косплеем. Парик, антураж, макияж, если нужно, всякие накладные штуки, зубы или уши, иногда носы, но главное — это одежда. Шить её сложно, долго и дорого, специальные одноразовые костюмы, знаешь, как взятые напрокат, потому что… ну не будешь ты разгуливать по городу в доспехах самурая или средневековом платье в пол и ярко-красном плаще. — То есть ты кроссдрессер? Женские персонажи аниме изображал тоже? И бельишко примерял? Белое, с оборочками, японские девочки только его и носят. Я видел, к чему он клонит. Видел, что уши Фабриса с нами, внимательные и ревнивые. Я стыдился, но сам точно не знал, чего именно стыжусь. Я был похож на девушку больше, чем на парня, при этом я вовсе не тяготел к строго женской одежде, мне нравилось переодевание как таковое, процесс превращения в сказочного персонажа. Я не желал быть собой, я бы навечно остался в каком-нибудь образе, нажал бы на кнопку «сохранить». Я не копался в себе на щекотливые темы, времени не хватало, да и компьютер я давненько не включал. Но я знал и помнил, кем хотел стать, мой идеальный образ — напарника, друга и помощника для Кристофа Эскофье, серийного убийцы, хладнокровного и острого на язык, талисмана game-студии «Прометей», персонажа, тащившего на себе всю франшизу «Assimilation Mortelle». Он завалил в постель каждую встреченную по сюжету женщину, экран гас, когда это происходило, а я мучился, потому что хотел видеть… и хотел оказаться на их месте. И никакого напарника у Эскофье не было и быть не могло. Он работал один, воевал против всего мира, который породил его по ошибке, вследствие катастрофы и чудовищной случайности, он ненавидел и стремился уничтожить всю планету, с ним боролись, он был неоднозначно плохим, но всё же плохим — а я болел за него. Я разделил бы с ним ненависть и жажду разрушений. А в итоге… не пришлось. Кристоф растворился в серости выключенного экрана монитора, Кристоф был симпатичным мужчиной, трёхмерным и довольно детально прорисованным, но всё равно плоским и выдуманным. Он сослужил мне службу, он больше не был нужен. Когда появился реальный убийца. Не серийный маньяк-убийца. Не вшивый наёмник-солдат удачи. И не ошибка в ходе научного эксперимента. Наоборот. В мир пришло идеальное зло, тщательно и любовно прописанное с охренительной мотивацией, неразрывно сплетённое с историей мира, зло библейское, что в особенности красиво… и регулярно умирающее от скуки, о чём я успел проболтаться в одной из песен. Почему так? Да потому что оно настоящее. И сила его тоже неподдельна. А настоящий куцый мир не предлагает для ежедневного прохождения сложные уровни с интересными монстрами и финальным «боссом» в конце. Вот и получается, что зло скучает и ищет развлечений. Оно знает сокрушительную силу своих кулаков — когда для изощрённого убийства хватит и мизинца — и не применяет их против ползающих под его ногами червяков. А когда не с кем драться, что ещё остается делать? Я разгадал его. Я должен быть счастлив. Наверное. Я пытаюсь не погибнуть в нём (стадии собственной смерти сложно поддаются протоколированию). Пытаюсь прекратить восхищаться (для этого мне нужно полностью заткнуться, потому что плевки и негатив всё равно его прославляют). Пытаюсь назвать моральным уродом (и это самый лёгкий пункт моего плана). Пытаюсь убежать (один раз три шага за ворота, не понравилось, больше не хочу). И что? Я преуспел? Нихуя. Я для него пишу самую лучшую музыку. Я для него сегодня выйду на сцену с тобой, Эш. Я прошёл долгий-предолгий путь до пластикового чемодана из-под звуковой аппаратуры, на котором покоится мой зад за кулисами Ирвинг-Плаза, и толкнул меня на этот путь — он. Эш… признания жмут, давят, выжигают мне грудную клетку, я так хочу выложить всё как на духу, до последней строчки нытья о несправедливости. Но не могу. Мой внутренний монолог глуп и бессмыслен, закончится ничем. Потому что он не придёт. Я шёл сюда впустую, старался впустую. Нечего сотрясать воздух жалобами. — Ману? Я смутил тебя? Ты здесь? Ау. О чём ты задумался? — О… — я выдавил улыбочку, не зная, как долго Эш зовёт меня. — О чём мы говорили? — Платья, женские трусики. — А, — больше меня нельзя смутить. Косплей — невинная забава из моего вчерашнего прошлого. — Да, носил. Кроме трусов. К счастью, мой брат — прирождённый модельер, он помог мне с кроссдрессингом, сам о том не подозревая. Он не шил и не кроил, но он рисовал головокружительные наряды, круче, чем те, что я находил на страницах манги. Я тихонько крал и копировал рисунки, и относил куда надо. Кое-что подшил и подрезал сам, не безрукий, кое-что мать помогла и её швейная машинка. — Ого. Твой брат выучился впоследствии на дизайнера и кутюрье? — Не-е-ет, что ты. Он слишком крутой и пафосный гений, чтобы заниматься сторонней ерундой. — Мадонна миа, да кто же он? Не мадонна, а чёрт, чёрт бы меня побрал. Ну не умею вовремя прикусить язык. Наша двойственная сущность строжайше охраняется, но об ELSSAD общественности известно, как и об отдельных выдающихся личностях корпорации. Ксавьер был одной из них. Необязательно, что конкретно эти парни, далекие от IT и тяжёлой машинной индустрии, о нём слышали, но итальянцы не в меру общительны, сарафанное радио мигом запустится, фамилии сопоставят — и прости-прощай мой статус будущей рок-звезды. Я превращусь в брата Того Самого Санктери. Нет, нет, в жопу. — Это долгая история, Эш. Давай после концерта вернёмся к ней. Я всё ещё иногда переодеваюсь в красивые многослойные шмоточки из дорогого шёлка или сатина. Но музыка — главная страсть моей жизни. Я не Виктор, я боюсь зарекаться, вдруг я брошу однажды то, что сейчас так люблю. Но я бы хотел, чтоб меня похоронили с гитарой. Серьёзно. Или сожгли дотла вместе с ней, а прах высыпали в Саргассово море. — М-м, — Рекси переглянулся с Фабрисом. — Не знаю, что там себе думает Виктор, но я бы тебя не отпустил, когда тур завершится. В готической тусовке Рима хватало фриков, но фриками они были внешне, уродовавшими себе тела и лица в угоду эпатажа и повышения самооценки. То, чем они есть снаружи, ты носишь внутри. Без обид, это комплимент, я считаю тебя неимоверным. Симпатичный белый паренёк — не в белом офисном воротничке, не на футбольном поле и не на подиуме. Что с тобой не так, Ману? — Всё. Всё со мной не так, — просто ответил я и предложил им пройти ближе к сцене. — Давайте, собирайтесь. Где инструменты? Я не Виктор, чтоб командовать, но «Бёздеи» своё отпели, скоро наш выход. — Я должен был умереть от заикания из-за постоянных упоминаний в вашей болтовне, — отозвался Вик и тепло потрепал меня по голове. — Действительно, раскомандовался тут самый маленький и наглый. А свою «летающую пятёрку» не забыл в мусорке? — Не забыл, — я подумал, что, в сущности, делал то же, что и он с Марком Мэдхани — говорил о личном, о семье. С потенциальным другом. Мы стихийно разбились на две с половиной группки по интересам (где инертной половиной был Дарин, наслаждавшийся обществом себя любимого и наркотиков). Вытащив гитару из нашей общей кучи барахла, я ощутил на левом бедре, на задней (и очень беззащитной) его поверхности, большую ревнивую руку. — Ты мог рассказывать всё мне, а не Эшу, — со свистом выдохнул Фабрис, но промахнулся с моим ухом, взяв выше. — Я хотел узнать тебя получше, я, не он. Так почему он? Почему не я? — Ты же рядом сидел. Каждое моё слово ловил. Я открылся вам обоим, но не выдавая тебя и твою повышенную заинтересованность, лопух. Не засветился с каким-то особым предпочтением. — Он понравился тебе? — Фабрис подозрительно напоминал человека, который не слышал меня и не слушал. — Почти такой же длинноволосый, как ты, тоже юный, очень смазливый… — Хочешь поцеловаться? — перебил я. — Первый раз всё-таки, мандраж. Поцелуй меня на удачу? У меня скромная роль твоего гитарного дублёра, но я хочу, чтоб всё прошло великолепно. Или хотя бы сносно. Фаби. — Нет! Я кончусь на месте, если сделаю это, — он отшатнулся от меня со страхом, написанным поперёк покрытой блёстками физиономии. — Я не смогу играть. — Но ты и так регулярно лапаешь меня, — я удивился, и неприятно. — Полапай ртом? Мы провели от двадцати до пятидесяти минут, втиснувшись вдвоём в душевую кабинку в Париже. Ты вежливо не потрогал самые торчащие мои… э-э, уши. Но ты мог. И определённо не умер бы от этого. — Я так сильно хочу, что у меня мозги перегрелись и дымятся, я точно сдохну, меня на части разорвёт, — простонал он и добавил что-то ещё по-итальянски, судя по интонациям — крепкое ругательство. — И Виктор меня убьёт за нечаянный саботаж. — Во-первых, к моменту претензий от Виктора ты и так уже будешь мёртв, — подсказал я с чарующей улыбкой юного садиста, взял ситуацию в свои руки и придвинул его обратно к себе. — Во-вторых, невелика потеря. Я же твой дублёр. Я подменю, выступление продолжится. — А Эша потом тоже поцелуешь? — Придурок горячий средиземноморский! — упрекнул я, потеряв терпение, и насильно полез целоваться. Я тоже поступаю как придурок, но Фабрис десять раз выбесил необоснованной ревностью. Дурацкая итальянская мыльная опера! Лучше бы к Эмили додумался ревновать! Но до такого неслыханного безобразия додуматься ухитрился только Дарин, который восхитительно умел хранить секреты и, кажется, ловил кайф, что вокруг меня они множатся и множатся, а он их без труда разгадывает и владеет безраздельно, посмеиваясь над менее наблюдательными коллегами. Он непринужденно оторвал меня от переставшего дышать Фабриса, промокнул нам губы и заново подрисовал помаду. Я смотрел на него во все глаза, мои мозги не отказывали и не дымили, но в них замыкались тонкие провода — на одной чрезвычайно смелой и опрометчивой мысли. Что если я признаюсь? Моя душа скинет многотонный груз. Я продолжу хранить миллионы тайн, и лишь одна ненавистна мне так, что снова хочется вскрыться. — Извини меня, Фаби, — вымолвил я второпях не очень искренне. — За придурка. Надеюсь, это было не противно. Иди… я догоню. Рот Фабриса хранил молчание. И следы моих страстных зубов. С ним я ощущал химию, которой и в помине не нашлось в объятьях Эмили. Он злится или умирает в экстазе? Он на автопилоте поправил висящую через плечо гитару и исчез за занавесом. Ну, по крайней мере, он выжил. А если нет, то пусть его остывающий труп сыграет со мной синхронно и слаженно, надоело переживать за чужие растревоженные чувства. Дарин, не будь дурак, ждал. Мы последние, мы наедине, но у нас секунд восемь, от силы десять. Что я могу сказать за это время? — Я оборотень, — усталые пальцы разбинтованы, я поднёс их к прекрасному, но опять до отказа забитому кокаином носу, чтобы близорукий Йевонде рассмотрел впритык: пластины ногтей, их материал, то, как растёт кожа вокруг, размер клеток, всё. Я вскрылся. — Я так и знал, что ты особенный, — с фирменной, дошедшей до абсурда невозмутимостью ответил Дарин. — Спрячь. И никому не показывай. Мне тоже не поверят, если я скажу, что однажды ты летал на драконе. — Э-это было вчера! — я поперхнулся. — Я не совсем летал, но он поймал меня, когда я… падал. И он не то чтобы принял обличье дракона… — Замолчи, или нас упрячут в сумасшедший дом. Но если у меня есть прикрытие в виде колумбийского «снега», то твои россказни посчитают необоснованным взрывом фантазии и назначат пятьсот врачебных консультаций, тестов и психиатрических экспертиз. — Но ты мне веришь? Правда веришь? — Конечно верю. — Почему?! — Да как ты не понял? Встречался я с ним неоднократно. Он объединил нас под флагом хорошей музыки и психотропных веществ. Он приходит ко всем, кто на него похож — к отбитым от реальности, кайфующим, но не пропащим, с искрой внутри. Он спасает нас, не давая негативным эффектам наркотиков взять верх. Он огромный, но шустрый, скрывается вне поля зрения, и если бы я проговорился, его приняли бы за моего воображаемого друга детства, а меня отправили бы на принудительное лечение. Но я здоров. Просто, хм, восприимчив. К паре ненормальных. — Господи, ты видел! Видел этого… «дракона», — я был потрясён, как… как… — Пора, народ нас требует. Коротенький финальный саундчек, подключение к нижним и верхним динамикам, строгое напутствие Виктора. Поправь микрофон, кнопки mute и unmute на пульте сбоку справа, а пульт вынут из твоего заднего кармана и закреплён на штанах, не упади и не смахни его нечаянно. Удачи, маленький зверь, — он ласково сжал мою ладонь и довел до сцены — в темень, где еле-еле угадывались контуры проводов на полу. Овации в третий раз за вечер прогремели и стихли. Раздавались лишь отдельные хлопки и одобрительные выкрики, пока Эш пускал на синтезаторе интро, тихое, но быстро нарастающее. Я вцепился в Gibson мёртвой хваткой, заставляя себя не зажмуриваться в ужасе, а прожекторы проворачивались вокруг своей оси и заново загорались, сначала зелёные, потом синие, и наконец белые, ярко осветившие Dope Stars Inc и меня — перед более чем тысячью возбуждённо замерших людей.* * *
Интро перешло во вступление песни Multiplatform Paradise, Фабрис выкрикнул в зал что-то весёлое и заводное и предложил вскинуть всем присутствующим руки повыше. Три имевшихся гитариста и один басист разом вдарили по струнам, звук обрушился ниагарским водопадом, а голова Мануэля закружилась как никогда прежде. Но он не терял сознание, не грохался со сцены, не спотыкался и не норовил скатиться кубарем в зрительский зал. Он прогнозировал свой провал ещё дюжиной способов, но они не сбылись. Он играл, играл синхронно с Нотте — и именно это от него и требовалось. Сет-лист для него приклеили под ближайшим прожектором, помимо названий песен там было указано и время исполнения каждой, и длительность интервалов между, запутаться и испортить что-либо не представлялось возможным. Ману играл, его голова успокаивалась, в глазах не троилось и даже не двоилось. Виктор через раз фальшивил и потел, но это не имело значения, потому что музыка лилась ровно, как вода в душевой по запотевшему стеклу, толпа собравшихся фанатов казалась надёжно спрятанной за этим стеклом, далёкой и безопасной. Ману играл самозабвенно. Покачивался в ритме, тело соблазнительно изгибалось, иногда почти ложась на сцену, волосы взлетали вверх золотистым облаком. Раз, два, раз, два, раз, точнее и ровнее, чем метроном. С лица не сходила сосредоточенность, и пугающая, и завораживающая. Прижать звукосниматели. Убрать ногу с педали дисторшн. Подпрыгнуть. Крутануться вокруг своей оси — аккуратно, не запутываясь в гитарный кабель. И пальцы как продолжение струн, зачем их чувствовать, если чувствовать нужно одну лишь музыку… Фабрис играл рядом, не сводя с него глаз, не отходя ни на шаг. Напуган и заворожён. Иногда они, меняя положение на сцене вокруг Виктора, вставали впритирку, бедро к бедру, дека к деке. Пальцы Ману не могло отвлечь ничто, хотя шея сворачивала голову к партнёру, тогда напряжённые взгляды встречались — до следующего прыжка и смены позиции. Рот одного продолжал хранить мокрый поцелуй другого. Ману в ярости умудрился слизать с Фабриса стойкую сценическую помаду, напав с остервенением, буквально крадя и пожирая, сначала верхнюю губу, потом нижнюю, и ещё горячее и похабнее это смотрелось со стороны. Настолько грубое обхождение позволялось любовникам… то есть не меньше, чем любовникам. Не друзьям. Фабрис переживал об этом. Чувствовал во рту привкус крови, но играл отменно. Ману ни о чём не переживал, ни о чём думал. Он упивался Rebel Riot. Песня в рейтинге DSI была его любимой из-за необычной плотности и агрессии искажённого перегруженного звука, тяжёлого как нигде. Он играл бы её вечно. Она была экватором концерта, седьмой в сет-листе, подчеркнутая красным маркером. Дарин выпил всего одну бутылку содовой, плюс одну на себя разбрызгал, в то время как остальные участники группы опустошили два полных ящика, и для сохранения жёсткого заводного ритма до конца выступления им требовалось ещё столько же. Толпа бесновалась в экстазе. Виктор поджигал их выкриками в паузах между песнями ещё больше. Его красивые парни разделись наполовину, не специально, ведь они горели на работе, а содовая с пивом плоховато тушили пожар. Ману тоже скинул рубашку, волосы растрепались от бега и прыжков, освободились от сковывающих проводов и облепили его слегка вспотевший торс. Пот с остальных лился ручьем. Кроме Дарина. Его кокаинистые ноздри хранили очередную тайну — о выпитой воде и замедленном теплообмене. — Я тебя люблю, — беззвучно сказал ему Мануэль, доиграв своё дубль-соло в Lost. — Перерыв, — ответил басист, тоже одними губами. И был прав. Когда Lost закончилась, все без исключения прожекторы погасли, отрезая сцену от зала, а Вик скомандовал: — Выдохни и сгоняй в туалет. Остальным не говорю, они знают, что надо делать. Чиби объявит специального гостя. Самое время найти в этом бедламе твою вторую гитару-скрипку. — Её Эмили принесёт. Отдаст мне прямо в руки. Если нащупает их в темноте, конечно. — О, она тебя нащупает, — невинно заметил Дарин под дружные смешки. Он всё-таки был несносным. Но Ману зря переживал о его откровенности. Из-за дружбы с наркотиками его гениальные мысли никем из команды не рассматривались всерьёз. — Ты мне нужен, — отчаянно прошептал Мануэль, вернувшись из уборной и врезаясь Дарину носом в спину. — И почему я не заприметил твой утонченный наркоманский профиль сразу, пока ты ширялся в «Седьмом небе»… — Заметил. Но тебе нужен кое-кто попроще и поосновательнее. Я надёжный банк для твоих информационных вложений, но ненадёжный товарищ. Дружить со мной опасно, ты бросишь тень на свою адекватность, милый вервульф. — Ой, нет, забудь о волках. Я змей. Белый удав. — Мать моя монашка, да ты редкое сокровище, — он восхищённо прищёлкнул языком, поймал уворачивающегося оборотня и чмокнул в щёку. — Вот что. Просто найди, на чём остановиться в мыслях, крепко встань, заройся, как в фундамент. И именно на этой песне Виктор разрешит тебе закрыть глаза. Забудь про нас, про сцену, про ответственность. Слушай, как рождается и умирает твоя скрипка. Тебе будет больно. А нам станет больно оттого, что нельзя прервать игру, ведь в этом случае твои старания пропадут напрасно. Я клянусь, мы доиграем. Ты не станешь звездой сегодня, но они тебя запомнят. Все они. Как уже запомнил я. Топай, топай! Я слышу юбку-каркас Эмили, быстро, проверяй струны, проверяй кабель. И я тоже тебя люблю, змеечеловек. Это была единственная в своем роде песня, которую Ману начинал, продолжал и заканчивал. Его партия скрипки была непрерывной от первой до последней ноты. И первый такт бритвенным лезвием врезался в беззащитные подушечки пальцев. Ни бинтов, ни пластырей, ни напёрстков. Почему? Искусство требовало жертв. Кровавых жертв. Только голыми его искусные пальцы заставляли адский гибридный инструмент плакать нежно и чисто, не хуже, чем разбитая «Мария-Антуанетта». И он берёг себя до самого судьбоносного выхода перед публикой, потому что у него не было запасных рук для репетиций. В глубине души Мануэль подозревал, что ситуация подстроена, чтобы привести его на этот алтарь и ритуально заколоть. Но он был согласен на роль агнца. Ведь жертвенное животное привлекало внимание дьявола. Может, дьявол наконец поимеет совесть, придёт, полакомится и даже останется доволен? Не по-детски больно. Из тонких, фактически невидимых порезов проступили первые капли крови. — Мертвец всё равно оживёт, сучки, — сообщил он противно острым струнам, заодно подпевая Эмили в первом куплете, и приготовился к самым длинным и невыносимым пяти минутам и девяти секундам в своей жизни.* * *
— Почему мы не возвращаемся в космос? Застряли здесь, укоренились на крошечном камешке, мокром и замусоренном. Был ли обмен равноценным? Напряжённый, он не сел на садовую скамейку рядом с отцом, но и просто стоять тоже не мог, ходил взад-вперёд, сглаженный морем гравий под его большими ботинками трещал. — Нет. Но математика и логика спасовали, отдав первенство философии и романтизму. Вы объявили Землю своим домом. Находясь в Крепости Академии за двести сорок пять световых лет отсюда, Ангел затосковал, и его тоска перевесила. Я забрал вас спустя два месяца, позволил прервать учёбу, хотя вы думали, что решение принимала Эллин. — Я помню. Как ты скрывался, наблюдая. Но Земля нам — дом? — Здесь родилась она, ваша сестра. И здесь когда-то зачали меня. Так что да. Земля предков, отголосок Колыбели, охранявшей Талисман. Но ты можешь выбрать любой другой дом, сын. И врата Верхнего Ада гостеприимно распахнуты, там твоя вторая родина. — Зачем Эллин основала корпорацию? Зачем унесла оборотней, украв с их планеты, зачем начала борьбу с суровым необитаемым Марсом и партизанскую войну в бесконечную маскировку, наплевав на чужих праотцев? Было ли это так уж необходимо? — Ты копаешь под истоки или выплёскиваешь утреннее недовольство? — И то, и другое. На меня повесили необычное дело, и прежде чем я попрошу тебя о помощи, я должен понять, не справлюсь ли сам. — Тогда ты споткнулся ещё за версту от истоков. — Ты прав. Я схватился посередине, думая, что нащупал край, — мне очень хотелось коснуться его шестипалой руки, и он дал мне её. — Но я лишь на минуту забыл, откуда пришёл. Туда и надо возвращаться. Отец. Кем записано пророчество, кем оно придумано, кому выгодно? Я не поверю, что сочинители не таили корыстных целей. Талисман по сути, если смотреть глазами примитивистов — источник бесконечной энергии, существо или вещь, не важно, что был разбит и запечатан, потому что нарушал мировой баланс, где вся энергия была задекларирована как конечный, а оттого дефицитный ресурс и превращена в самую важную единицу товарного обмена. Талисман до сих пор не воссоединён — полагаю, по той же энергетической имбалансной причине. Он и не будет воссоединён — то есть я считаю, что не должен, это очень хреновый план. Однако мутные товарищи, сочинявшие пророчество, наверняка захотят распечататься из обветшалых саркофагов и прийти за законной добычей: миллионы лет ожидания прошли, мы ожили и воплотились, значит, и им пора проснуться, сделать зарядку и помаршировать навстречу солнцу с песней. Так кто же они? Они ловко привили нам само понятие чудес, пророчеств и прорицаний, внушили в подкорку доверие ко всякому говну и палкам, нацарапанным на подозрительных булыжниках, но это же смешная ерунда уровня шаманства в африканском племени зулу, гадание по распухшим внутренностям сваренного вкрутую младенца. — Я слышу Ангела в твоей издёвке. Ваш общий гнев не выплеснулся весь. Продолжай. — Я знаю, магия есть. Я сам ею владею. Да только это магией зовётся из-за глупых и непосвящённых. Это или Тьма, которая понемногу поглощает. Или Свет, который не даёт собой запросто распоряжаться, он требует врождённого умения и самых чистых помыслов и ничего для себя. Или это Время — третья сила, сплавленная с первыми двумя, объединяющая их для непрерывного и плавного течения. Всё едино. Во мне и вовне. Всё… передо мной. Взгляд Демона остановился. А мрачные тени на мертвенном лице его отца растаяли. — Вот ты и настиг своё откровение. Используй его осторожно, Юлиус. Асмодей начертал в воздухе длинный светящийся знак из четырёх линий — трезубец Левиафана. Постучал тростью по спинке скамейки, пока знак опадал на гравий гроздью жёлтых искр. Отклонился в сторону, сунув нос в бутон ближайшей чёрной розы. Произнёс несколько слов, звучавших жутким змеиным шипением. И наконец, превратился в змею — толстую и многометровую, с крупной чёрной чешуёй в медно-красных прожилках, настолько устрашающую, что её впору было называть чудовищем и никак иначе. Он обвился вокруг сына двойным кольцом, поднимая высоко над землёй, их легко могли заметить соседи… и обделаться на месте — или же нервно посмеяться и уйти по своим утренним делам с мыслью «слишком жутко, чтобы быть правдой». К счастью, зрелище не нашло зрителей, а юный киллер на могучее отцовское объятье не реагировал. Он и не должен был — половиной души находился за тридевять земель. И хотя взгляд его ожил, глаза отражали не чистое рассветное небо Гонолулу, а каменные своды какой-то пещеры или подземного укрытия, и губы шевелились, беззвучно отвечая кому-то с несвойственным им почтением. Тем временем трезубец выполнил миссию, сработав одновременно телефоном и телепортом: перед скамейкой материализовался молодой человек характерной внешности — черноволосый, тощий и бледный как смерть. Почти Асмодей, но ростом чуть пониже и без гетерохромии. Вид у новоприбывшего сатаны был вопросительный, с каплей недовольства. — Ну и чем вы тут занимаетесь? — поинтересовался он, задрав голову. Змеиная морда Асмодея, однако, осталась вровень с землей: киллера он обвивал и поднимал ввысь хвостом. Впрочем, миловидный родич быстро исправился, посмотрев куда надо. — Если я правильно понял, то… вы рехнулись? Несколько последних темпоральных возмущений и так стёрли две страницы из Книги Бытия. Объясни, что происходит? Владыка не явился сюда лично лишь потому, что привнёс бы ещё больше хаоса. Допускаю, он знает, что вы делаете. Но вы-то сами знаете, что делаете?! Мод! — Да, — прошипел темптер. — Гот, мне нужна твоя истинная форма, чтобы удержать его там подольше. — А куда ты его послал? — ворчливо переспросил Бегемот, вытягиваясь на оставшуюся свободную часть розария во вторую ужасную змею, правда, целиком по ширине не влез. Под тяжестью его монструозного тела кусты роз гнулись и трещали, приминаясь по обе стороны гравийной дорожки, но выдержали и не сломались. И его толстые чёрно-оранжевые кольца обвились поверх чёрно-красных колец младшего брата, поднимая Демона ещё выше, над башнями особняка. — Не посылал. Он сам нашёл дорогу. — Э? Твой паренёк беседует со стариком? — Точнее, ты хотел сказать — со стариками. — Да. Вот он удивится… Помню, чуть до слёз не ржал, когда узнал, что их было четверо. — Тихо, тихо. Если Дэз поблизости, услышит — огорчится. — Не нуди, папаша, серафим надолго застрял со своим закадычным врагом в нашей каталажке. Вылечить полудурка от раны, инфицированной чистой матер тенебрарум, оказывается, каторжный геморрой. Можно, конечно, просто зашить проверенным дедовским методом, что Дезерэтт поначалу и сделал, но тёмное вещество множится и прорывает шов, выплёскиваясь наружу вместе с кровью. Тебе вообще интересно? Помолчу. — Я тебя люблю, Готи. — А таким тоном… всё равно что матом обласкал. Ой, ладно. Бегемот укусил Асмодея за плоскую голову, немного накренив венчавшую её тиару из людских черепов, и на этом угомонился. Жерар, который как раз хлопотал у окна и нечаянно взглянул на сад, в феноменальной флегматичности подумал, что братья-дьяволы на редкость хорошо ладят, заботливы и нежны друг с другом.