Когда я умру я стану ветром

Каждое утро Феликс вплетает в свои безжизненные, блёклые светлые волосы новые птичьи перья. Они словно приближают его на пару шагов ближе к небу. К такому светлому и далёкому, словно глаза Питера. Жестокому, грозовому и жадному до кислорода. Он словно птица с переломанными ногами – он родился с ними, живой и подвижный, но потом Питер взял его хрупкое тело в свои грубые ладони и сломал их, лишив возможности улететь. Но взамен он подарил ему небо в своих глазах и Феликс, который смирился со всем этим уже давно и почти успел забыть об этом, вновь готовился уйти в высь. На все самые сложные и нереальные свои задания Питер всегда отправлял именно его. Словно в насмешку – Феликс, ведь ты даже по имени – птица, так лети на встречу своей безумной судьбе и сделай всё именно так, как я приказал. Хотя для Феликса приказы Питера были скорее просьбами, чем вынужденными действиями – за десятилетия службы ему он, в отличии от новеньких и ещё не оперившихся новичков прекрасно знал разницу между степенями желаний Питера. Иногда те, кого он посылал по приказам умирали, не отойдя пару шагов от лагеря – Питер уже видел, как они провалят его и вновь оборачивался к костру спиной, ища в тени его. Феликса. И улыбался ему своей безжизненной улыбкой, которая всегда доходила до глаз именно по этой причине, и посылал следом, зная, что он сделает. Выполнит, что бы ему это не стоило, и вернётся назад. Или уже после откроет глаза, вновь сидя у костра, и потом пару недель будет судорожно вздрагивать по ночам, когда вместо снов будет приходить ведение недавней смерти. Очередной. Одной из многих. В последнее время всё чаще он стал ощущать себя старой птицей. Неповоротливой, высохшей и ненужной, слишком много требующей и как всегда мало получающей в ответ, он жадно пил прикосновения Питера – холодные и именно для него – не вынужденные, и закусывал губу до крови всякий раз, когда Питер улыбался не ему. Феликс страстно хотел вспыхнуть в костре планов Питера, сгореть в нём без остатка и никогда больше не возвращаться. Развеяться пеплом так, чтобы даже всемогущий вечный мальчик не смог собрать его воедино. В то же время это было тем, чего он боялся больше всего на свете. Каждый раз, открывая глаза у костра, заботливо закутанный в ново-старый поношенный плащ с плеч Питера и чувствуя на языке горечь протухшей воды или кислоту крови, он дрожал, впиваясь пальцами в ткань и старался отогнать от себя страх. Ужас, не перекрываемый ничем, безмолвный мрак отчаяния человека, который точно знает, что однажды песни дудочки будут звучать не для его ушей. Каждое задание может стать последним – это знание Феликс устало носит на плечах, невольно горбясь. Ведь среди мальчиков он уже теперь – и самый взрослый тоже. Вначале – самый тихий, самый умный, самый приближенный. Теперь и это. Эти исключения накапливались между ним с Питером лишком долго, и Феликс надвигает капюшон на глаза плотнее, стараясь вдохнуть больше дымного воздуха в покалывающие лёгкие. Ведь в любую минуту Питер может повернуться ко всем спиной, поднять на него глаза и жестом подозвать к себе, требуя и получая в эту же секунду всё внимание Феликса. Всё, которое он может отдать и на которое вообще способен. И Феликса вновь сладко пленит его залом бровей, мазонёт по животу теплом обманчивая хрупкость запястий, и он с радостью поддастся этой невообразимой магической мощи, из которой состоит Питер. Подчинится ему. Отдавая всего себя, и будет со страхом и неизменным трепетом ожидать нового приговора. Который, возможно, и в этот раз будет последним. Но, в отличии от мальчишек, которые приходят и уходят, Феликс знает своего господина, своего создателя и убийцу намного лучше их. Возможно, конечно, он видит лишь то, что Питеру удобно, но даже этому он предан до конца. Даже обманчиво-прекрасное небо он не променяет на того, кто столько лет помнил о нём, возвращал и лечил, улыбался и дарил крупицы настоящего внимания. И пусть Феликс до боли в сердце уверен, что Питер не способен чувствовать, он верит лживым словам, которыми Питер усыпляет его самыми неспокойными ночами, лёжа позади и не грея своим теплом. Для него они – прекраснее птичьего пения, волшебнее бега облаков и желаннее чувства принадлежности. И, закрывая глаза в луже собственной крови, он отсчитывает последние удары своего сердца, посвящая их Питеру. Зная, что оно и так принадлежит ему, и надеясь никогда вновь не открыть глаза у костра. Последней мыслью приходит глухая печаль о том, что, возможно, Питер и не вспомнит о нём больше. И когда небо вдруг взрывается перед ним миллионом оттенков серого, голубого и чёрного, он плачет, уже ничего не чувствуя, но зная, что глаза Питера на самом деле намного прекраснее чуда перед ним. А потом смаргивает слёзы, понимая, что они от дымного костра поблизости, открывает глаза и вновь попадает уже в своё, нужное и правильное, небо, имя которому Питер Пен.