Гори, гори, моя звезда

      — Ну что, доктор? — парень лихо уселся на скрипучий стул подле мужчины в халате. — Я могу идти?       Доктор задумчиво смотрел на листы, что ему принесли только что. Усталый взгляд скользил по ровным строчкам. Через минуты эти листы уже лежали на столе. Врач шумно выдохнул через рот, снимая очки. Его крупные пальцы потерли переносицу, на которой осталась красная полоска от перемычки.       — Устали, Лев Павлович? — поинтересовался паренек, ерзая на стуле.       — Устал, Стёп. Даже не представляешь, как устал.       — Вот видите! Вы очень устали. Давайте, скорее, назначайте мне время завтрашней встречи, и я пойду, чтобы не тратить ваше драгоценное время.       Лев Павлович измученно посмотрел на молодого человека. Слегка возбужденные карие глаза мерцали из-под густых бровей, взлохмаченной каштановой челки и толстых линз очков. На щеках здоровый румянец. В руках набитая сумка. «Прямо из института», — мелькнуло у доктора в голове.       Врач посмотрел в окно. Несмотря на поздний час, было светло. Густые сумерки, которые должны были окутать город, просвечивались отражающимся от окон солнцем. Включились фонари. Их бесполезный свет смущенно заглядывал в кабинет Льва Павловича, преданно смотрел в его грустные глаза, закидывал одну ногу, застывал, готовый услышать грозный окрик доктора: «Марина Евгеньевна, включите свет! Не видите — за окном уже фонари горят вовсю!», и убежать, если что, но, не уловив колебаний в воздухе, подтягивался всем телом и второй ногой на подоконник с фиалками, поудобнее устраивался и замирал.       Доктор с трудом выбрался из-за стола, за которым провел больше четырех часов. Нечаянно рукой он задел ручку. Она покатилась к краю стола и сорвалась вниз.       — Опа-па! — радостно вскрикнул Стёпа, подбирая её на лету. — Я поймал! — похвастался он.       Но Лев Павлович его не слышал. Тяжелым шагом он подошёл к окну. Потирая правой рукой сухие губы, подбородок и колючие щёки, он бездумно смотрел вдаль, в проем между двумя высотками, где можно было видеть рваный клочок вечернего неба.       — Стёп, скажи, как ты себя чувствуешь?       — А? — парень был удивлён вопросом. — Хорошо, — он аккуратно положил ручку на бумагу рядом с собой. Его взгляд мельком пробежался по листам, которые несколько секунд назад держал в руках врач, и зацепился за собственные инициалы. — Даже очень! Мне даже кажется, что я стал видеть лучше, представляете?       — Да? — с надеждой спросил Лев Петрович. Потом его плечи резко поникли. — Лучше, — тихим шёпотом добавил он. — Лучше…       Отражение солнца начало тускнеть, превращаясь в теплую карамель, которая стекала по домам вниз. Медленно, тягучими каплями прямо во двор, на купол башенки с детской площадки, на ровный ряд припаркованных автомобилей, на плечи прохожих.       — Знаешь, Стёп, мне нужно, чтобы ты завтра привел свою маму.       — Зачем? Я уже не маленький! — рассмеялся Стёпа, поправляя на коленках тяжёлую сумку. — Если опять нужно какие обследования проводить, то я не против. Мне есть восемнадцать. Могу паспорт показать! — и паренёк опять засмеялся чистым смехом.       — Паспорт, — хмыкнул врач, слегка улыбнувшись. — Дался мне твой паспорт, Степан. Я его уже сотню раз видел. Мне бы пора уже наизусть его тебе зачитывать, — он вернулся за свой стол. Упершись руками в стол, доктор медленно начал оседать на стул. Пальцы правой руки заскользили по застеклённой поверхности, но их успела остановить ручка. Она опять покатилась и сорвалась вниз.       — Лев Павлович, аккуратней! — Стёпа вновь успел подхватить ручку на лету. — Второй раз ведь уже падает!       Доктор проследил, как паренёк качает головой и возвращает ручку обратно на свое место. На глаза невольно навернулись слезы.       — Стёп, помнишь, вчера ты проходил обследование? — доктор начал шуршать листами на своём рабочем месте, перекладывать справки из одной стопки в другую, заполнять квиточки.       — Да. Как же не помнить! Это же вчера было.       — Вчера… Да. Точно. Так вот, — врач запнулся. — Я не просто так попросил тебя пройти именно это обследование.       — Ой, Лев Павлович, вы так это страшно говорите! Я боюсь, — Стёпа изобразил на своём лице неподдельный страх. — Маленьких пугать нельзя!       Доктор не улыбнулся.       — Степ, — он скривился. — Короче, результаты анализа подтвердили мои мысли.       — Мысли? Какие?       — Степ, тебя перевели ко мне сравнительно недавно. И может, я тоже виноват в какой-то степени. Надо было сразу провести все обязательные и… даже необязательные анализы, — горячо заговорил мужчина. — Отчего-то я доверился записям твоего предыдущего лечащего врача…       — Я не понимаю. О чем вы говорите, Лев Павлович? — Стёпа продолжал улыбаться, только пальцы на сумке чуть заметно побледнели.       — Стёп, твои глаза. Ты скоро полностью потеряешь зрение. У тебя не близорукость, как было нами… мной установлено вначале.       — А что? — слабым голосом спросил Стёпа.       — Катаракта. Врождённая, — доктор поднял листочки и надел очки. — Я всё сомневался. Слишком мало у тебя признаков этой болезни. Да к тому же она очень редко встречается у детей, тем более у подростков. Вот у взрослых людей, пожалуйста, на каждом шагу… Я бы никогда и не подумал. Ты только вчера рассказал мне про то, что еще где-то в пятилетнем возрасте видел всякие колбочки, линии, фигуры, которые проплывали перед глазами.       — И что? Разве это что-то значит?       — Значит, Степа! Значит! И многое, чёрт возьми, значит! — врач отшвырнул от себя ненужные листы бумаги с анализами. Один из них, сделав в воздухе круг, приземлился под ногами Степы. Молодой человек наклонился, подобрал листочек: «Иванков Степан Родионович… скоро… по причине врождённой катаракты глаз… полностью лишится зрения. Шансы удачной операции…»       Лев Павлович выдернул из рук парня бумагу, ожесточённо смял и выбросил в мусорное ведро. Так же доктор поступил и с другими листами. А потом скинул очки и обхватил голову руками.       — Ты прости меня, Стёп, — глухо прошептал врач. — Херовый я доктор. Не доглядел… Ведь знал, что надо проверить, знал.       Степа сжал ремешок сумки так, что побелели костяшки пальцев, но улыбаться не перестал.       — Ну что вы… С кем не бывает. Это не вы виноваты. Надо было с самого начала всё рассказать. Просто… я как-то не подумал, — он бесшумно поднялся со стула. Не раздалось ни единого скрипа. Так же тихо Стёпа накинул на плечо сумку. — Я, наверное, пойду. А завтра… Завтра я приведу свою маму.       — Стой, Стёп! — Лев Павлович будто очнулся. — Ну, куда ты пойдёшь в таком состоянии? — он привстал и сделал шаг к пареньку. — Лучше посиди, приди в себя.       — А? В себя? — молодой человек остановился около двери. — А я и так в себе, доктор! Всего доброго, Лев Павлович.       Врач дёрнулся вслед за парнем, но носком зацепился за стол. Споткнулся, и, чтобы не упасть, рукой попытался схватиться за что-то, что могло предотвратить его падение. Проехавшись по столу, она вцепилась в угол и крепко сжала его. Дверь за пареньком щелкнула в унисон со слабым звуком. Ручка все-таки упала на пол.       Стёпа мягко прикрыл за собой дверь в кабинет. Он застыл на месте, сжимая ручку двери в руках. Коридор, освещённый люминесцентными лампами, слаженно гудел последние аккорды своей песни: через несколько минут больница закроется.       Паренёк сделал пару бодрых шагов, остановился, привалился к стене. Хватая ртом воздух, впитавший в себя фенол, Стёпа начал сползать вниз. Из широко распахнутых глаз покатился непрерывный поток слез. Они скатывались к подбородку и тут же падали на больничный пол. Некоторые попадали в рот, но тут же перемешавшись со слюной, предавая ей горьковатый вкус, и тоже вытекали изо рта. Беззвучный крик, загнанным в угол кроликом, носился в узком коридоре, натыкаясь на закрытые двери, стёртые пороги и скамейки для больных. Ноги ослабели, и молодой человек рухнул на колени. Рядом с ним упала сумка. Обхватив себя руками, он молча прорыдал:       — Почему-у-у-у-у?! Почему-у-у я-я-я?! ***       — Рома?       — Привет, Стёп, — тихо отозвался родной голос из трубки.       Парень прикрыл дверь в свою комнату и для большей безопасности заговорил шепотом:       — Ромка! Это ты? Почему ты так поздно звонишь? Что-то случилось? На тебя напали?       — Эк, ты погнал! — рассмеялся в ответ мобильник. Стёпа посмотрел на часы. Время подходило к одиннадцати: поздновато для звонков «просто так». — Нет, со мной всё хорошо, не волнуйся. А чего так тихо говоришь? — голос тоже зашептал, видимо пародируя его. — Маман рядом?       Стёпа плотнее прижал трубку к уху:       — Нет. Она в зале. Просто уже в привычку вошло, — он заговорил нормально. — Так зачем ты звонишь мне?       — Я соскучился. Не мог бы ты выйти?       — Что? Ром, ты в своём уме?! — парень хлопнул себя по губам. Слишком громко. Уже тише добавил: — Ты видел сколько времени?       — Видел, Стёп. Поэтому прошу просто выйти, а не погулять, — пробурчал мобильник. — Не будь букой! Мы не виделись с тобой почти неделю! Разве ты не хочешь меня увидеть?       Стёпа ещё раз посмотрел на время. Увы, стрелки не перевелись на три часа назад. Они упорно показывали, что сейчас мама его никуда не пустит. Даже просто выйти.       — Ром, ты прекрасно знаешь: меня никуда не пустят сейчас.       — Я обиделся.       — Ром!       — Я, правда, обиделся. Я, значит, только вернулся с соревнований, не помылся, не поел, не перекинулся с родителями ни одним словечком, сразу к тебе, как дурак, помчался. Стою, вот, около входной двери, пинаю твой порожек, а ты мне — я не выйду.       — Ты здесь? — удивленно прошептал Степа.       — Нет, у твоей бабушки! — огрызнулся голос.       — Это моя шутка.       — И что?       — У нас «табу» на чужие шутки. Ты сам говорил.       — Я тебе сейчас такое табу, блин, устрою! Выходи! — прорычала трубка.       — Нет, Ром, — как бы Стёпа ни хотел сейчас выйти, как бы ни хотел увидеть его, — иди домой. Мы завтра с тобой в институте встретимся.       — Я сейчас начну петь, — угрожающе сказал Рома.       — Что?       — Если ты не выйдешь, то я запою!       — Ром, что ты такое говоришь?       — «Ой там на горі, ой там на крутій», — фальшиво заголосил Рома.       — Рома! Перестань! Ты соседей пребудешь!       — Ты выйдешь?       — Я же тебе сказал.       — «Ой там сиділо пара голубів», — продолжил Рома.       Стёпа вылетел из комнаты, сбив на ходу себе половину правого плеча, и понёсся к двери. Пробегая мимо зала, он затормозил.       — Мам, я выйду на площадку. На минутку.       Мама ничего не ответила. Она сидела, уставившись в экран телевизора. В руках она всё ещё сжимала уже остывшую кружку чая, которую приготовил ей сын пару часов назад. Она сидел в той же позе, в которой её застала новость Стёпы.       Парень хотел было подойти к ней, но из трубки послышалась грозная ругань соседки.       — Я всего лишь на минутку…       Быстро всунув ноги в тапки, Стёпа открыл дверь и выглянул наружу.       — Ишь, распелся тут, певун несчастный! Вон, вон отсюда! Практикуйся у себя в подъезде, на своих соседях! А у себя я не потерплю такого безобразия! — соседка заметила высунувшуюся голову Стёпы. — Что, Стёпа, и тебе этот облезлый соловей мешает концерт Ротару слушать?       — Ага, — согласно кивнул парень. Боковым зрением он прошерстил всю площадку и обе лестницы. «Соловей» смылся. — Расходились тут всякие! — быстро добавил он. А потом в отместку, не сомневаясь, что его слышат. — Хоть бы петь для начала научились, чтобы в чужих подъездах по ночам песни горланить! Альбина Адамовна, вы идите, а я ещё покараулю этого певца. Вдруг ему понравилось здесь петь?       Соседка расплылась в улыбке, показав Стёпе почти всю вставную челюсть, и скрылась за дверью.       Постояв пару минут за дверью — Альбина Адамовна громко пыхтела за своей, не желая бросать своего соседа в столь опасном деле по поимке «соловья», но не выдержала и, захлопнув глазок, ушла вглубь квартиры, к концерту Ротару — Стёпа вышел на площадку.       — Ром, ты здесь? — неуверенно спросил он пустоту. Никто ему, безусловно, не ответил. Стёпа огляделся по сторонам. Вздохнул. Закрыв дверь, парень двинулся вниз по лестнице. — Ром, если это опять твои шутки, то мне не смешно, — он боязливо повел плечами. На нижней площадке было настолько темно, что хоть глаза выкалывай. Не спасал даже свет от лампочки с этажа Стёпы. — Ром, честно, это не смешно! — молодой человек застыл в полоске света, не решаясь зайти за черту, где начиналась неосвещённая часть площадки. — Я дальше не ступлю ни шагу! И вообще, — Стёпа развернулся, — я пойду в квартиру! А ты оставайся здесь и пой до посинения, пока Альбина Адамовна не вызовет полицию!       Не успел он и ноги поставить на первую ступеньку лестницы, как чья-то большая рука схватили его за туловище, а другая — закрыла рот.       — Разве я не учил тебя, не поворачиваться спиной к тёмным местам?! — жаркий шепот обжег ухо парня. Его потащили туда, где не было света. — Не понятно кто затаился там, готовый напасть на тебя, стоит тебе лишь повернуться пятой точкой, — Стёпу прижали к стене и навалились на него всем богатырским весом. Дыхание переместилось от уха к губам. — А вдруг этот затаившийся — сексуальный насильник? Маньяк, который хочет коснуться тебя. — Обжигающие пальцы дотронулись до голых плеч парня, медленно поползли вверх, заставляя Степу взволнованно замычать. Но пальцы не остановились. Описав последний невидимый узор на шее, они потянулись к губам парня. Указательный палец первым коснулся нижней губы, за ним средний, потом большой. Они начали нежно ощупывать каждый миллиметр, пока указательный не проник в чуть приоткрывшийся рот. Наткнувшись на преграду — язык Стёпы — он отступил назад, но вернулся уже с подкреплением. Вместе со средним они быстро загнали его в угол, зажав его между собой, чуть надавив с двух сторон. — поцеловать тебя. — Пальцы выскользнули изо рта. Стёпа попытался отвернуться, но его тут же поймали за подбородок и впились в губы. — А потом, — что-то тяжелое уперлось в пах парня. — Ничего себе, Стёпа. Тебя тут лапает насильник, а ты уже в боевой готовности! Не знал, что тебя заводят такие ситуации… — рука псевдонасильника, которая прикрывала рот парня, скользнула вниз. Прямо в шорты Степы.       — Не надо! — зашипел он, из последних сил упершись в каменную грудь руками.       — Чего не надо? — страстный шёпот снова обжег его ухо. Будто по телу пропустили слабый электрический заряд. А за ним ещё один, когда его возбуждённый член обхватили прохладные пальцы.       — Ах… Этого! Не надо…       — Почему? — спросил «насильник». Он обхватил Стёпин член и провёл по всей длине. Парень не ожидал этого и издал пошлый приглушённый звук, выгибаясь. Рука псевдонасильника замерла. — Повтори!       — Что? — всхлипнул Стёпа.       — Я сказал: повтори! Повтори, пожалуйста.       Стёпа в конец растерялся.       — Что повторить?       — Ох, черт, Стёп… — на плечо парня упала голова с намокшим лбом. — Что я делаю?       Стёпа не удержался и уткнулся носом во взмокшие волосы. От них пахло пылью, потом и чем-то до боли родным, отчего Стёпе становилось спокойнее.       — Вроде ты что-то про насильника говорил, — сиплым голосом сказал он.       — Стёп, слушай, я же возбудился не по-детски…       — Ну?       — Ну что «ну»? Если мы продолжим, я тебя прямо на лестнице возьму. И никакая Альбина Адамовна меня не остановит!       — А мне что предлагаешь? Вот в таком виде домой возвращаться?       — И что нам делать? — Рома поднял свое лицо и посмотрел в глаза Стёпы.       — Что-что… Как будто ты не знаешь что!       — Я тебя за язык не тянул.       — Да, ты меня не за язык тянул, а за другое место, — пробубнил Стёпа.       Рома зашуршал. Через секунду что-то пылающее и большое коснулось возбуждённого члена Стёпы. Парень сглотнул.       — Руки… Стёп, возьми его в руки. Возьми в руки… Чё-ё-ёрт!       — Тебе не нравится? — издевательски поинтересовался Стёпа. — Мне остановиться?       — Нет! Только… — тело Ромы затрясло. — Стой! Я хочу, чтобы мы вместе кончили! — Стёпа передёрнулся от возбуждения, когда его член вновь обхватили.       Надрачивая друг другу, они не продержались и минуты. Кончили, как и хотел Рома, вместе. Оба дышали как два загнанных коня. Стёпа чуть было не закричал от накрывшего его оргазма, но Рома успел впиться в его губы страстным поцелуем.       — Я не могу поверить в то, что мы сделали это в моём подъезде, — Стёпа еле стоял на дрожащих ногах.       — А ты ещё не хотел выходить! — Рома оскалился, придерживая парня за плечи.       — А если бы кто из соседей-полуночников захотел покурить выйти?!       — Ой! Выйти! — тихий смешок. — Мы с тобой и не в таких местах баловались, Стёпа. Или ты не помнишь, шалун? — Рома наклонился к Стёпе ниже и глухим голосом прошептал: — Стёп, я по тебе безумно скучал.       — Знаю.       — Очень-очень сильно. Я думал, что с катушек съеду, если останусь там ещё на один день. Я ведь занял это грёбаное первое место. Я взял этот хренов кубок! Так знаешь, что сказал мне тренер? Этот говнюк сказал: «Если ты уедешь, Святоплясов, я не поставлю Стёпе „зачёт“». Он меня шантажировал тобой, жирный кабан.       Стёпа с обожанием смотрел на горячившегося Рому. У того даже при полном отсутствии света были видны стальные, с голубоватым оттенком глаза. Они неотрывно смотрели прямо на Стёпу. Безумные смоляные вихры на голове, ярко выступающий кадык, который сексуально ходил словно маятник: туда-обратно, туда-обратно, и могучая фигура боксера — мечта любой самки, будь та пубертатного возраста или которая достигла кризиса среднего возраста. У Стёпы перехватывало дыхание всякий раз, когда он смотрел на Рому. И не только оттого, что он непростительно красив и великолепно сложен, а потому что…       Мысли, как и слова, застопорились где-то внутри него. Что-то важное, что-то настолько главное промелькнуло на секунду в мозгу Степы, что тот от удивления даже открыл рот. Его сердце защемило. И так захотелось расплакаться, громко-громко, чтобы его услышали. Так хотелось донести это важное до всех. До каждого в мире. Особенно до того, кто стоял сейчас напротив него.       — Рома, я тебя люблю.       — Что? — на лице Ромы застыло какое-то глупое выражение. — Повтори, я не расслышал.       — Чего-о-о?! — Стёпа возмущённо оттолкнул от себя парня. — Не расслышал?! — весь дух той волшебной минуты, который охватил всё существо молодого человека, враз испарился. — Ну и катись домой, раз не расслышал!       Стёпа кинулся к лестнице, но его удержали за руку. Причём именно за ту, в которую кончил Рома.       — Стёп, — Стёпа не повернул головы, — что-то случилось?       Парень вздрогнул.       — С чего ты взял?       — Просто… Я не знаю. Мне кажется, что что-то не так, но я никак не могу понять что. Вроде и я вернулся, и приз этот получил, а главное с тобой, в конце концов, встретился. Но почему-то неспокойно мне. Грудь режет весь день. Пока ехал в поезде, весь извёлся: связи не было, и мне всё казалось, что с тобой какая-нибудь пакость произошла. Стёп, скажи, с тобой точно всё хорошо? Ничего плохого не случилось, пока меня не было? ***       — Я могу заплатить любые деньги, Лев Павлович! Слышите?! Любые! Я ничего не пожалею для своего сына! Ничего! Только скажите: сколько? Сколько нужно заплатить? Я готова оплатить самую дорогую операцию…       — Мария Захаровна, милая, я всё понимаю, — Лев Павлович накрыл подрагивающие руки женщины. — Но я ничего не могу сделать. Ничего.       — Не может быть так… — рассеяно пролепетала она. — Сейчас всё лечится… За любые деньги.       — Мария Захаровна, если бы было что-нибудь, хоть какой-нибудь шанс, самый-самый невероятный, думаете, я вам не сказал про него?       — Доктор, — женщина не могла сдержать слез, — доктор. Помогите, прошу. Пожалуйста! Ему же только девятнадцать. Девятнадцать! Как он может ослепнуть? Ну как? Так не должно быть, — она подняла своё почерневшее лицо, отчаянно всхлипывая. Свалявшиеся за ночь пакли волос падали ей на мокрые щеки, прилипая намертво. Губы никак не могли совладать с дрожью, поэтому беспрестанно открывались, сжимались, закусывались кончиками жемчужных зубов. Глазные белки покрылись красными пятнышками и прожилками.       — Мария Захаровна, не нам решать, как должно быть, а как — нет. Я не могу помочь Стёпе. Никто на Земле не может помочь Стёпе. Такой запущенный вид катаракты неоперабелен.       — Не может быть, — неверяще продолжала женщина. — Этого просто не может быть. Кто-то должен. Кто-то обязательно должен был заняться этим вопросом. Стёпа, он ведь не один такой на Земле.       — Да, Мария Захаровна, не один. Но поймите, поймите меня! — руки врача сильнее сжали вырывающиеся женские. — Никто в здравом уме и твёрдой памяти не станет оперировать такой запущенный вариант. У нас нет таких технологий, которые позволили сделать бы это безопасно и без какого-либо вреда пациенту. Даже в Израиле — государстве, где развита офтальмологическая медицина — воздерживаются от операций на такой поздней стадии.       — Я всё равно не верю. Должно быть что-то. Или кто-то, кто мог бы помочь моему сыну. Я не верю, что ничего невозможно сделать, — хрипло отозвалась женщина. Её плечи вздрагивали, а на белой юбке расплывались чуть темноватые водяные разводы.       Лев Павлович хотел повторить всё, что сказал ей секунду назад. Но не дал себе сделать этого. Бесполезно. Она его не слышит. Отчаяние полностью охватило её. Чувство страха и лживой надежды, которой доктор не давал ей, заставляли женщину пытаться верить, что еще не всё потеряно. С каждым новым «не верю» у неё появлялась лживая иллюзия.       Доктор видел это не в первый раз. За многолетнюю практику он насмотрелся на такие случаи: родители до конца не теряют веру, что ещё всё может наладиться. Перестают думать обо всём и превращают эту иллюзию в смысл жизни. А потом умирают. Душевно. Когда иллюзия отказывается становится смыслом их жизни.       По-другому родители и не могут. Что бы сделал сам Лев Павлович, если бы его ребёнку что-то угрожало? Разве бы не бился за эфемерную надежду? Разве не верил бы, что всё можно исправить? Разве не сделал бы всё, не отдал бы всё, чтобы не допустить никакой беды? Он запросто обменял бы свою душу за призрачный шанс, пустышку, иллюзию. За всё, что угодно. Что могло бы ему хоть на секунду дать уверенность, что ничего не угрожает его ребёнку. Ребёнку, которого у него нет.       — Мария Захаровна, дорогая, пожалуйста, услышьте меня. Шансов нет. Никаких. Ни маленьких, ни больших, — женщина согнулась и начала вздрагивать сильнее. — Значит, так надо. Такова судьба, — врач сам с трудом сдерживал слёзы. Чуть дрожащие нотки всё-таки проскальзывали в стальном голосе доктора.       — Это не судьба. Это наказание. Такой судьба не бывает.       — Бывает. И не такой бывает.       — Тогда это не судьба, раз она так поступает. Тогда судьбы вообще нет! — женщина резко подняла голову и в упор посмотрела на врача. Он слегка смутился. В некогда печальных глазах плескалась непокорная воля и злость.       — Возможно. Я не буду спорить. Я не в том состоянии. Поверьте, я не спал всю ночь. Я старался. Я обзвонил всех своих знакомых. Всех, кто хоть как-то просвёщен в этом вопросе, — надежда в красных от слез глазах забилась сильнее. — Единственное, что я могу сделать, это положить его в стационар на месяц, — врачу самому стало горько от произносимых слов, — после того как он потеряет зрение. Ему надо будет лечь на реабилитацию. На привыкание уйдёт много времени. Но первый месяц лучше, чтобы он провёл под наблюдением врачей…       Громкий крик заставил врача оборвать свою речь. Мать Стёпы завыла белугой, раскачиваясь на стуле. Сумка вывалилась из её рук и с громким шлепком упала вниз.       Эта сцена повторялась почти каждый месяц. Отчаявшиеся, но не потерявшие надежду родители сидели раненным зверьем в кабинете, истекали кровью, но держались, пока последние слова, как добивающее копье или выстрел, не наносили им рану, несовместимую с жизнью.       Мария Захаровна стонала, сквозь непрекращающийся поток слов, пытаясь вымолвить членораздельные звуки. Но все ее попытки тщетно тонули в хриплом скулеже и задыхающемся кашле.       Лев Павлович привык к таким сценам. Он переживал за всех своих пациентов, но про себя. Или в тишине квартиры, где его никто не видит. Напивался, а потом всю ночь напролет курил на балконе, смотря, как в небе гаснут звезды — огоньки чьей-то души. А потом, снова на работу. Снова к гаснущим душам и разбитым мечтам.       Женщина перестала громко рыдать. Теперь она лишь тихо всхлипывала.       — Мария Захаровна, может вам валерьянки налить?       Та отрицательно качнула головой.       — Вы готовы меня дальше слушать?       Положительный ответ.       — Сегодняшнее обследование Степы показало, — врач меланхолично дотронулся до сегодняшних листков с анализами, — что его зрение, в сравнении с вчерашним днем ухудшилось в 1,5%. Это очень много. Изначально он видел только на 60%. Если в те дни я еще как-то мог замедлить это, то сейчас, — мать Степы замерла, — это практически бесполезно. Катаракта вошла в последнюю стадию. Каждый день его зрение будет ухудшаться с катастрофической скоростью. Сейчас главное — не давать ему беспокоиться. Как можно меньше переживаний. И с его, и с вашей стороны. Меньше нагрузок и отрицательных впечатлений. Насколько это возможно, отгородить его от всего плохого.       Мария Захаровна рассеянно кивнула.       — Постарайтесь провести с ним все последние дни. Дарите как можно больше хороших моментов. Пусть он запомнит свои последние дни во всей красе, насколько это возможно.       Женщина поднялась со стула, нагнулась за сумкой.       — Завтра я жду вас в это же время.       Опять кивок.       Около двери она остановилась. Будто что-то вспомнила.       — Доктор, а сколько у него осталось времени?       Лев Павлович кинул взгляд на бумаги.       — Меньше недели. ***       — Степочка, смотри под ноги! — Мария Захаровна потянула сына за футболку. Тот в ответ ей лишь громко рассмеялся. — Хватит размахивать мороженым!       Парень, не переставая хохотать, дернул рукой, в которой сжимал рожок. Она описала почти законченный круг и угодила прямо в лицо матери.       — Ой, мама! — Степа испуганно отдернул руку. Рожок шмякнулся на землю. — Прости меня! Я не хотел! Честно-честно! Это самой собой получилось! — он посмотрел в лицо матери и расхохотался. — Прости, мамуль, это я не над тобой, — сквозь смех проговорил он.       Мария Захаровна тихо спросила:       — Все настолько ужасно?       — Нет-нет, — новый приступ смеха, — тебе даже идет.       — Представляю, — она посмотрела по сторонам, но никто не обращал на них особого внимания. Была парочка родителей, которые тоже стирали с лица холодное шоколадное месиво. С ними рядом стояли маленькие дети, которые с громким плачем трясли сломанными рожками. Некоторые прохожие посмеивались, но скорее больше над ситуацией и поведением маленьких деток, чем над незадачливыми взрослыми. Мария Захаровна вздохнула и начала откупоривать бутылку минералки, что держала в руке. Сумку она втиснула смеющемуся сыну и строго приказала: — Достань салфетки, пускатель рожков.       Через минуту они сидели на скамейке в тени высоких тополей. Женщина усердно стирала остатки липкой коричневой смеси со своих щек и носа, всматриваясь в свое отражение. Степа радостно оглядывался по сторонам, мотая головой и не задерживая взгляд на чем-то одном.       — Мам, какая классная идея сходить в детский парк! Я сто лет в нем не был! Даже забыл, что бывает так весело! Мам! Мам! Смотри детский паровозик! — парень с детским восторгом смотрел на тутукующий красный паровозик, который катал маленьких по парку. — Мам, а я помещусь в него? Можно я попробую? Мам?       Мария Захаровна с сомнением посмотрела на своего сына и на маленькие вагончики.       — Нет, Степушка, такая дылда, как ты, не поместится в паровоз.       — Почему сразу дылда? — опечалился он, но ненадолго. Его взгляд приметил лошадь, которая катала всех желающих по кругу. — Мама! Смотри! Лошадь! Я забыл, когда в последний раз их видел. Ло-о-ошадь!!! — Степа сорвался со скамейки и помчался прямо в гущу детей, которые толпились около наездника. Женщина опустила зеркало, наблюдая, как молодой человек галопом доскакал до лошади. Мягко растолкав ребятишек, протиснулся к наезднику, что-то спросил, получив утвердительный ответ, засунул руку в карман, а через секунду уже сидел в седле и дергал уздечку. Громко захохотав и чуть не упав спиной на круп лошади, Степа нашел глазами свою маму и замахал ей рукой. Мария Захаровна помахала в ответ. Она даже улыбнулась. Но когда сын отвел глаза, поникла и еле удержала себя от того, чтобы расплакаться.       Руки с зеркальцем и платком бессильно упали на колени.       Сегодня пришлось снова менять линзы в очках. Лев Павлович трепал Стёпину голову и говорил, что изменения почти незаметные. Тем временем слезы Марии Захаровны падали на листок с анализами, где диаграмма зрения ее сына резко падала вниз.       По подсчетам доктора Стёпе осталось видеть еще три-четыре дня, меняя линзы каждый день. Он не советовал никаких лекарств или капель. «Перестаньте заниматься пустой тратой денег», — на прощание сказал он.       Мария Захаровна старалась не падать духом. Хотя, видит Бог, ей это давалось с большим трудом. Особенно, когда рядом не было Степы. Хотелось плакать и жалеть себя. Хотелось проклинать всех и одновременно просить помощи.       — Соберись. Не падай духом, — одними губами прошептала она, подбадривая себя. Она подняла зеркальце и вернулась к оттиранию засохшего мороженого.       — Ма-а-а-ам!!! Это так классно! Очень классно! Лошадь — это нечто! Вырасту, обязательно куплю себе лошадь, — Степа радостно упал рядом с матерью. — Они такие покладистые и красивые. А еще, еще сидишь ты на лошади, а на тебя все смотрят. Клянусь, мне показалось, что весь парк смотрел на меня.       Мария Захаровна улыбнулась, захлопывая зеркальце. Она потянулась к сыну и поправила съехавшие на кончик носа очки.       — Конечно, смотрели. Всех деток маленьких раскидал и сам уселся на лошадь. Кто так поступает?       — Я! — рассмеялся Степа. — Они все равно просто так стояли. Им родители зажмотились пятьсот рублей дать на поездку.       — Сколько? — подавилась Мария Захаровна.       — Пятьсот. Мам, ну это не деньги. Особенно для такой лошади, — он кинул взгляд полный обожания на гнедого скакуна, который лениво щипал траву под ногами маленьких, редко поднимая морду, чтобы с видом великого одолжения принять сахарок из детских пальчиков. — Красавец!       — Ты у меня тоже не лыком шитый. Вот, какой молодец вырос, — мать коснулась каштановых кончиков.       — Ма-а-ам, — парень смущенно отвел ее руку в сторону, — люди смотрят. Не такой я уж и красавец.       — Не скажи. Была бы я на пятнадцать годков помоложе, обязательно глаз на тебя положила.       — Мам! — парень покраснел, но видно было, что ему приятно. — Я бы сам на тебя глаз положил.       — Подхалим, — Мария Захаровна отвесила ему слабый подзатыльник.       — Отчего сразу подхалим? Ты у меня очень красивая! А еще хорошо сохранилась, в отличие от других, — полушепотом сообщил он, чуть прикрыв рот. Мимо них в это время проплывала грузная мадам, второй подбородок которой дотягивался до спасательных кругов на талии.       — Степа! — зашипела Мария Захаровна, но не смогла сдержать улыбку. — Спасибо, милый, мне очень приятны твои слова.       — Мой отец натуральный кретин, раз смог уйти от тебя к кому-то другому.       — Степ, — серьезно произнесла женщина его имя, как бы отдергивая. — Мы не имеем права его осуждать. Отец… Вспомнил тоже. Чего ты вообще о нем заговорил?       — Да просто так. Неужели та, к которой он сбежал, была лучше тебя? — Степа поправил съезжающие очки.       — Не помню, Степ. Восемнадцать лет прошло все-таки. Может, дело даже не в красоте, — Мария Захаровна взяла прядь собственных волос и заткнула за ухо. — Ведь иногда уходят не из-за какой-то божественной красоты, которой не одарили твою половинку. Нет. Мне кажется, что он ушел от меня, потому что я была маленькой. Мне тогда казалось, что в жизни главное — это любовь. И требовала этой любви. А твой отец все время пропадал на работе. Он хотел купить нам отдельную квартиру. Работал не покладая рук. Ужасно выматывался, шел домой. Ему хотелось, чтобы дома я его поддержала, помогла раздеться, накормила горячим ужином, а вместо этого я требовала от него любви. И обижалась, если ее не получала. Мне все казалось, что он меня не достаточно сильно любит. Пропадает целыми днями на заводе, а дома, поев, тут же засыпает на диване. Ну и какая это любовь? Глупая была. Не видела, как он старается, выматывается, силы все свои вкладывает, за наше счастье борется. Только без конца его пилила и обвиняла. Наверное, он просто устал от такой жизни. И может, у него никого и не было, просто именно такая причина на тот момент могла заставить меня отказаться от него.       — И ты его так запросто отпустила? Может, он тебя любил и ждал, что ты это поймешь.       — Может, — лицо женщины разгладилось. — Может, он и ждал. Но хоть я и была маленькой и глупенькой, все равно прекрасно видела, как он страдал, покуда со мной был. И от этого сама страдала. Знаешь, Степ, нельзя человеку делать больнее, чем есть на самом деле. Не тебе давали такие полномочия. Никому из людей. Не тебе и причинять боль. Твой отец, да никто из людей, не заслуживает страдать. Я тогда именно так подумала. Глупая, — Мария Захаровна слегка ухмыльнулась. — Не знала, что людям совершенно плевать на это. Никому до этого дела нет. Но я тогда решила, что больше никому больно делать не буду. Ну, или постараюсь не делать.       — Поэтому ты и уехала от бабушки? — Степа внимательно посмотрел в лицо матери. Оно оставалось таким же безмятежным.       — Да, поэтому. Ей очень нравился Родион. Он был непохож на все остальных парней. Она мне так говорила. Он ей казался вдумчивым, ответственным, порядочным. Она говорила, что Родион — дар небес. Только она не учла, что дочка у нее не оттуда же, — сказала она и чуть погрустнела. — Когда Родион ушел, я побоялась рассказать своей маме об этом. Я не хотела делать ей больно. К тому же я уже была беременна тобой, Степ. Она всю жизнь растила меня одна, без какой-либо поддержки. Маялась, работала на четырех работах, чтобы прокормить меня, соплю несчастную. Она даже от личной жизни отказалась, лишь бы на меня времени хватало. Иногда я слышала, как она по ночам плакала в ванной. Она думала, что включенная на весь напор вода, заглушает звуки ее рыданий, — Мария Захаровна судорожно вздохнула. — Я тогда поклялась, что больше такого в жизни у нее не повторится. Поэтому собрала вещи, написала письмо, оставила ключи от квартиры и в добрый путь! В первое время, как устроилась, все порывалась написать письмо ей. Прощения попросить, но все откладывала и откладывала. А потом ты родился и времени уже думать об этом не оставалось. Все-таки я думаю, что у нее все хорошо. Я верю в это, — тут женщина очнулась. — А чего это мы о грустном? Мы пришли сюда, что делать? Веселиться! Так, куда мы с тобой пойдем?       Степа счастливо повертел головой, разбрасывая блики от толстых линз.       — Автодром! Хочу на машинках покататься!       — На автодром? — мама Степы колебалась. Но увидев горящие огнем глаза сына, весело отозвалась: — А почему бы и нет? Давай посмотрим, кто кого! ***       — Ну что, Степ? — Лев Павлович похлопал парня по плечу. — Как всегда держался молодцом. Не пищал, не брыкался, по коленкам меня ногами не лупасил.       — Это было всего лишь раз, Лев Павлович, — сконфузился Степа. — У меня просто ногу судорогой свело.       — Причем обе и не один раз, — заметил врач. — Так, — он посмотрел на паренька, — Степка, ты нам в принципе больше не нужен. Можешь идти в коридор. Мне с твоей мамой нужно перекинуться парой вещей тет-а-тет.       Степа поджал губы и резко встал, спиной пятясь к двери.       — Только вы смотрите, Лев Павлович, мама моя — женщина сильная. Если что она знает в каких местах мужчинам больно.       — Степа! — Мария Захаровна стушевалась. — Хватит молоть чепуху!       Степа лишь расплылся в улыбке.       — Лев Павлович, я не шучу, — и молодой человек скрылся за дверью.       Врач хохотнул.       — Хороший у вас парень, Мария Захаровна. Диву даюсь, как вы такого отличного парня одна вырастили! Поверьте, не каждая женщина способна на это.       — Спасибо, Лев Павлович. Мне очень льстят ваши слова, — женщина скромно улыбнулась. Но ее улыбка продержалась недолго. Уже через пару секунд она превратилась в жалкое подобие ухмылки, а еще через секунду уголки губ упали вниз.       — Мария Захаровна, не надо, — доктор вытянул из кармана платок и протянул его женщине. Пальчики выхватили его из мужских рук и прижали к глазам. — Не надо плакать. Степа не дурак, заметит, что у вас глаза красные. Потом мне еще достанется за то, что домогался вас, — он попытался пошутить, чтобы хоть как-то разрядить атмосферу.       — Я не плачу. Просто глаза защипали.       — Обещайте мне, что сейчас не пророните ни слезинки. В противном случае я вам ничего не скажу, — пригрозил врач.       — Нет-нет, я не заплачу.       — Я вам верю, — ободряюще произнес Лев Павлович, поднимая листочки со стола. — Сегодня показатели Степы ухудшились всего на пару процентов. Это хорошо. Это очень хорошо. Наверное, что-то славное вчера произошло, да?       Мария Захаровна кивнула.       — Мы вчера со Степкой в парк ходили. Весь день на аттракционах катались. Я его таким счастливым давно не видела. Это был самый лучший день в моей жизни, — срывающимся голосом сказала она.       — Я думаю, что для Степы он был не менее счастливым. Вы молодец. Теперь у него в памяти на одно хорошее воспоминание больше, — он замолк, собираясь с мыслями. — Мария Захаровна, мне…я... Я считаю, что Степе пора собираться.       — Что? — слабым голосом спросила она, поднимая широко распахнутые глаза на врача. — Но, но, но… а как же результаты? Вы же сказали, что они хорошие.       — Хорошие? Да, по сравнению со вчерашними показателями, хорошие. Но это не значит, что завтра они будут такими же. Мария Захаровна, это не моя прихоть, я думаю, что так будет лучше Степе.       — Лучше? Запереть его в четырех стенах, пока он хоть что-то видит? Это по-вашему лучше?       — Не поймите меня неправильно, Мария Захаровна. Я не считаю, что это идеальный вариант. Это самый худший из вариантов, что я могу вам предложить. Но он единственный. Завтра или послезавтра Степа будет видеть лишь размытые силуэты. Через два-три дня он полностью лишится зрения. Не лучше ли будет перевести его под надзор врачей, пока он еще самостоятельно способен ориентироваться в пространстве.       — А почему не дома? В домашней обстановке разве не лучше будет?       — А потом? Потом выдергивать его из этой обстановки и везти в больницу? Зрячему человеку на запоминание местности хватает двух минут, когда незрячему для этого нужно чуть ли не неделю.       Мария Захаровна сжала в руках платок, который ей так любезно одолжил врач.       — Лев Павлович, я сделаю все, ради благополучия сына. Только… Только я не могу одна решать. Вдруг Степа сам не согласится ложиться в больницу? Я не буду на него давить, если он откажется.       — Я все понимаю. Я тоже не буду принуждать. Это сугубо Степино решение. Как он захочет, так и будет. Но мой совет: лучше, если он окажется в больнице до того, как перестанет видеть. Не только для Степы. Чем раньше он там окажется, тем быстрее вы, ваши родственники, его друзья, преподаватели смиряться с мыслью, что Степа теперь особенный. Что ему теперь нужно внимание, особое отношение, человеческая чуткость.       — Это называется не «особенный», а «калека». Человек с ограниченными способностями, — холодно заметила Мария Захаровна. — Моего сына теперь не будут воспринимать как нормального человека. Теперь он для всех инвалид. Но если с одной рукой или ногой можно притвориться, что все так и было, то на Степе поставят крест. Все поставят. И преподаватели, и знакомые, и будущие работодатели, даже его девушка. Может, сначала она и будет его любить, но вы же знаете, что это не навсегда. Она начнет его жалеть, потом разлюбит, начнет изменять. А потом просто поставит на нем крест.       — Главное, вы на нем крест не ставьте.       Мария Захаровна отрицательно покачала головой.       — Я никогда не поставлю на нем крест. Никогда, — твердо заявила женщина.       — Я тоже не поставлю на нем ничего. Я считаю, что он сильный парень и не даст себя в обиду, правильно? Он еще всем покажет!       Два собеседника скрепили последние слова крепким рукопожатием. Только они совершенно забыли про одну деталь. Их было не двое. Разве честно человека, который сел за дверью, уже не считать за собеседника? Просто ему там стало удобнее. Он все равно все прекрасно слышал из приоткрытой щели. ***       Степа почти ничего не видел. Перед глазами мелькали цветные силуэты — проходящие мимо люди — и темные пятна — стены — в которые Степа пару раз врезался.       Набив приличную шишку на лбу, Степа замедлил свой шаг. Теперь каждый миллиметр он нащупывал носком кроссовка и невидимым чужому глазу касанию подушечек пальцев стены.       Мимо него проходила молодежь. Все очень спешили на пару, которая началась уже как пять минут назад. Отовсюду слышалось шушуканье. Каждый спешил похвастаться, как его накажет препод по вышке за пятиминутное опоздание, или каким любезным словцом встретит на пороге аудитории преподавательница по ономастике, многие страшными голосами рассказывали, как их четвертует преподаватель по этнологии и социальной антропологии. Степа шел молча, боясь столкнуться с кем-то из людей. Благо, они думали, что он, верно, очень странный и сами обходили его стороной.       — Степандрэ, здорово! — Тяжелая лапа хлопнула по его напряженной спине. — А чего это ты опаздываешь на пару по нашей любимой этике и эстетике? «Небось, все уже знаешь?!» — как не спросит наша уважаемая Сусанна Альбертовна.       — Привет, Макс, — отозвался Степа. Он облегченно вздохнул. — Да вот стараюсь привить себе эстетический вкус, который выдвинул Дэвид Юм.       — Да, брат, к тебе не придраться. А я тогда почему опаздываю, а? Ну не говорить же ей, что проспал!       — Скажи, что всю ночь зачитывался Муром.       — А кто это? — озадаченно спросил Макс. — Это какой-нибудь ее знакомый немец, который повлиял на все течения ее жизни? А теперь они просто друзья? И он ей посылает открытки?       — Почти угадал, — Степа улыбнулся. — Джордж Эдвард Мур — английский философ. Он автор «Принципов этики».       — Классно звучит. А это что? Что-то в постапокалиптическом жанре, да?       — Макс, ты сегодня поражаешь меня своим интеллектом. Да, ты вновь почти угадал. Это первые исследования в области метаэтики.       — Ну ладно, ладно. Харе издеваться. Понял я уже, что не напишу тест по это этике-хуэтике, — мрачно заметил Макс. — Нормальный никто не напишет. Кроме тебя, конечно, Степ. Сколько нужно времени, чтобы запомнить все эти фамилии? Муры, Швейцеры, Тейяры де Шардены, Конфуции всякие.       — Максим, Конфуция, как это ни странно, ты знаешь.       — Правда что ли? Офигеть. Ну, хоть что-то лучше, чем дырка от бублика. А кто он? — недоуменно поинтересовался он. — Эй-эй-эй, Степка, стой, — неожиданно Степу потащили назад. — Ты чего не смотришь по сторонам? Чуть в нашего любимого декана не врезался. Зра-а-а-а-авствуйте, Евдоким Игнатьевич.       — Бусин! Ты ли это? А я же по твою душу тут брожу! — пробасил декан. Степа замер. Он ничего не видел, кроме скопления чего-то темного впереди. — Ты же мне должен, Бусин!       — Должен. Должен, Евдоким Игнатьевич, должен, — согласился скорбным голосом Макс. — По гроб жизни я вам должен, Евдоким Игнатьевич. Вот так должен, — что-то уперлось в спину Степы и начало толкать вперед. — Так должен. Ух, как должен.       — Бусин! Стоять! — толчки в спину стали настойчивее. Степа быстро зашагал, полностью полагаясь на то, что его толкало. — Бусин! У тебя неатестат, Бусин! Ты у меня один из бюджетников такой, Бусин! Бусин, остановись, когда с тобой декан говорит!       — Не могу, Евдоким Игнатьевич. Вот верите, не могу! — закричал ему в ответ Макс. — Степка, подлец, меня тянет и не отпускает. Степка, остановись. Ты разве не слышишь, со мной сам декан говорить желает. Обнаглели Степки, Евдоким Игнатьевич! Совсем страх потеряли.       — Бусин! Неделя! Слышишь, Бусин?! Больше не буду откладывать, ясно?! Не принесешь, не допущу к сессии! Отчислю и даже не пожалею! Бусин, слышишь?       — Слышу, Евдоким Игнатьевич! Две недели! Спасибо вам! За две недели я справлюсь! — Макс втолкнул Степу в светлый прямоугольник.       — Бусин! Иванков! Почему вы опаздываете на пару? Вы знаете, когда она началась?       — Знаем, Сусанна Альбертовна, — Максим перевел дыхание. — Только нас Евдоким Игнатьевич задержал. Он сказал, что ваш предмет не такой важный, в сравнении с его поручениями. Вот гад, да? Я ему: «Что вы, Евдоким Игнатьевич? Как вы смеете так говорить про такой важный предмет, как этика и эстетика, в таком не эстетичном тоне?». Этика и эстетика — наше все. Об этом еще сам Конфуций говорил. Да потом еще не раз в работах Мура упоминалось про фундаментальный вклад этих дисциплин в человеческую жизнь. Это можно отчетливо проследить в его работе «Принципы этики».       — Ты читал «Принципы этики»? — недоверчиво спросила Сусанна Альбертовна более спокойным голосом. Степа никак не мог понять в какую сторону смотреть. Казалось, что Сусанна Альбертовна везде. Ее голос не скапливался в одном месте, он равномерно заполнял аудиторию и вылетел из нее, когда концентрация превышалась. За пределами аудитории голос также равномерно пропитывал коридоры и другие аудитории. Под конец пары складывалось ощущение, что Сусанна Альбертовна везде. И на паре у экономистов, и лингвистов, и даже у машиностроителей.       — Сусанна Альбертовна, целую ночь вместе со Степкой штудировали эту занимательную книгу. Степа не даст соврать, — Степа согласно закивал головой так, что у него чуть не упали с носа очки. — Старались, читали медленно, вдумчиво, что не понимали, перечитывали еще раз.       — А ты не обманываешь меня Бусин?       — Сусанна Альбертовна. Клянусь нашим деканом. Какой обман? Честное-пречестное.       — Хорошо, на этот раз вы отделаетесь простыми замечаниями. Но взамен, к следующей практике, которая у нас послезавтра, вы оба, напишите мини-эссе по прочитанному материалу. Мне очень интересно узнать ваше мнение об этой книге.       — Конечно, Сусанна Альбертовна. Хоть по два мини-эссе, хоть по три, — Степу потянули в сторону. — Старая карга, — Макс толкнул Степу в бок. Тот упал на скамейку за парту. Друг примостился рядом. — Теперь гребаное мини-эссе писать, класс. А то у меня планов на два ближайших вечера запланировано не было. Мучился, что придется провести их бездумно в собственной комнате за кс. Сусанна Альбертовна выручила меня. Спасибо, Сусанна Альбертовна, — Макс со всего размаху ударился головой об стол. — У-у-у!       — Бусин! Опоздал, так хоть не срывай мне пару.       — Простите, Сусанна Альбертовна. Это Степа об стол головой бьется. Он не знает, как мини-эссе писать. Переживает. Не переживай, Степ, я помогу тебе, — рука Максима погладила голову Степы. — Не срывай пару, Сусанне Альбертовне.       В кармане Степы завибрировал телефон. Он вытащил его. И застыл, не зная, что делать дальше.       — Чего это у тебя? — Макс выхватил мобильник из рук Степы. — Ага, смс. От Ромы.       — Что пишет? — шепотом, чтобы Сусанна Альбертовна не услышала, спросил парень.       — Эм. Ну чего… Привет, Степа. Как у тебя дела? Как настроение? Бла-бла, сю-сю, пузики-карапузики. О! «Говорят, что тебя видели рядом с Бусиным. Если этот тёмный типок ещё раз окажется с тобой поблизости, то с ним мои ребята будут говорить. Встретимся во время обеда на третьем этаже». Блин, не повезло этому Бусину. Черт, — Максим осознал, что писали про него. — Бусин — это же я. Во попа-ал… Степ, я не хочу с его ребятами говорить. У него плохие ребята.       — Не обращай внимание. Просто сегодня он проспал, и мы с ним не вместе пошли в университет. Вот теперь он злится.       — Да, Степка. Вот это любовь. Только не пойму, повезло тебе или как. Он же у тебя Отелло законченный. Как ты еще с ним не расстался, — Максим вернул телефон в руку Степы. Молодой человек нежно сжал в руках мобильник.       — Не знаю. Не было повода.       — За три года? Эх, Степка, очки бы тебе сменить надо.       Степа покивал. «Я уже менял их».       Остальная часть пары прошла в относительно спокойствии под монотонный голос Сусанны Альбертовны. Только под конец пары она истерично закричала на Максима, который громко всхрапнул.       — Ты на третий? — Макс догнал Степу, который шел, облокачиваясь на стеночку. — Мне с тобой по пути.       — Перестал бояться плохих ребят?       — Я надеюсь, ты замолвишь за меня словечко. Типа так и так, Бусин — отличный парень. Он к Степе не приставал и не пытался отбить у Ромы. Друзья у него классные, но встречаться с ними Максу не хочется.       — Хорошо. Если получится, скажу.       — Не забудь. Рома всегда держит свое слово. Я не хочу, как Луцко, без трусов по коридору бегать. У него там хоть что-то болталось. У меня там пусто, как в пустыне. Не хочу опозориться. О! Стойте-стойте, — Степу подхватили под руку. — Придержите лифт, — Степа уткнулся в чью-то спину. — Спасибо. Нам на третий. О, Спиридонов, сколько лет. Здорово, брат. Я сегодня в два уже освобожусь. Я видел ты сегодня при тачиле? Отвезешь меня домой, — Степу схватили за руку и вытянули на более-менее свободное пространство. — Я тебе такой фак покажу, мало не покажется. В попу засунь себе. Не отвезешь, ночью приду к тебе во двор и проколю шину. Нет, две! Хер с тобой, четыре! — горланил Макс, пока Степа не услышал, как захлопнулись железные створки лифта.       — Совсем совесть потерял. Так, куда тебе?       — Мне? — Степа на секунду задумался. — Мне к стенду.       — Айда, нам по пути. Про Рому не шутил, — вернулся к прерванной теме Макс. — Ладно Луцко. Он сам нарвался. А вот Медведеву ни за что прилетело. Он всего лишь позвонил тебе, когда вы… ну… как это у вас называется? У геев?       — Так же, как и у вас, натуралов — секс.       — Да? Черт. Я думал, что как-то по-другому. Степ, Степ, Степ, — парня снова схватили за руку и потянули назад. — Ты опять что ли задумался? Чуть стенд не прошел. Слушай, тебе, правда, надо зрение проверить. Мне кажется, ты видеть стал хуже. Нет? — Степа почувствовал, что его властно взяли за плечи. — Слушай, я не пойму, это какое-то странное свечение или у тебя реально зрачки побелели? Нет, не полностью, но… Странно. Та-а-ак, я побежал. Твой Отелло с друзьями на горизонте. Скажи, что это не Бусин, а самоубийца. Вообще ничего не говори. На следующей паре встретимся.       «Не встретимся».       — Похоже, твой Бусин смелый парень. По-моему, я его предупредил. Разве нет? Степ, ты не передал ему мои слова?       Степа постарался точно определить, с какой стороны говорит Рома. Но из-за многочисленных голосов он попросту не мог сосредоточиться. Силуэты чуть оформились. Парень смог различить косичку у проходящей девушки. Он решил обернуться.       — Привет, — он не прогадал. Рома стоял прямо за спиной, откусывая от слоеной булочки кусок. В руке он сжимал пластиковый стаканчик с дымящимся чаем. В двух шагах топтались лучшие друзья Ромы — Антон и Леша. Они махнули рукой, приветствуя Степу. — Ты прости, обнять не могу. Чего-то есть захотелось, вот решил, — жуя, продолжил парень.       — Ничего страшного. Ром, — не стал ходить вокруг да около парень, — я хочу расстаться с тобой.       Рома громко закашлял. Друзья кинулись к нему на помощь, но он остановил их взглядом. С трудом справившись со страшным кашлем, он отшвырнул от себя недоеденную булочку в сторону. По восхищенным голосам было ясно, что парень попал в мусорное ведро.       — Я не расслышал, — он придвинулся ближе к Степе. — Повтори.       — Я хочу с тобой расстаться, — повторил молодой человек. Антон и Леша сделали пару шагов назад, опасливо переглядываясь.       — Расстаться? — Рома угрожающе задвигал челюстью. — Хороша шутка, Степ. Оценил.       — Я не шучу, — спокойно опроверг слова парня Степа. Он видел, что все тело Ромы дернулось и напряглось. Стальные глаза буравили его лицо, а свободная от булочки рука сжималась в кулак. Но он не испугался. Не сделал ни шагу назад.       — Можно узнать почему? — Рома старался не сорваться на крик, хотя его тело жутко трясло. Из стаканчика выплескивался горячий чай.       — Да. Я тебя разлюбил. Я больше не заинтересован в тебе ни как в партнере, ни как в любовнике, ни как в друге. Чтобы не обманывать тебя, я решил, что нам лучше расстаться, — все также сдержанно отвечал ему Степа на вопросы. Он говорил быстро, не запинаясь, будто произнося зазубренный текст.       — Разлюбил, значит, — угрожающе произнес Рома. Рука, в которой был стаканчик, начала сжиматься. Горячая жидкость поползла вверх, вытесняемая сужающимися стенками пластика, пока фонтаном не выплеснулась на руки парня. Они тут же покрылись красными пятнами, но тот этого будто и не заметил. Он смял стаканчик в хлам, дыша все громче и громче. — Разлюбил?! — крикнул он. — Разлюбил??!! — крикнул он еще громче. Рома замахнулся, чтобы кинуть смятый стаканчик в Степу, но резко остановился. Свободной рукой он схватил парня за футболку и потянул вверх. Ноги Степы оторвались от земли. Их глаза встретились. — Повтори, глядя мне в глаза. Все, что ты сказал, повтори.       — Я. Больше. Не люблю. Тебя. Рома, — односложно повторил Степа, не отводя глаз. Он отчетливо видел, как зрачки Ромы расширились, почти полностью закрыв собой радужку.       — Рома, стой!       — Остановись!       Рука парня замерла в сантиметрах от лица Степы. Антон и Леша, оба, вцепились в нее.       — Ты хочешь неприятностей? — Антон дернул Рому на себя. Парень накренился, заваливаясь на друзей. Степа начал падать вместе с ним. В последнюю минуту Рома выпустил футболку парня из своей руки и мягко оттолкнул его от себя, чтобы тот не упал. В его глазах отразилась неподдельная нежность и беспокойство, которую не мог не увидеть Степа.       Когда Рома поднялся с пола, после сокрушительного падения, он безразлично поправил футболку, кивнул своим друзьям. Они двинулись вперед, за ними вслед пошел Рома. Огибая Степу, он на секунду задержался.       — Расстаемся? Отлично, — безэмоционально бросил он. — Береги себя, — торопливо добавил он, засовывая руки в карманы джинсов.       Степа сделал шаг. Еще один. Еще. Темные и светлые силуэты поползли в разные стороны, размываясь. Слабые очертания, которые еще можно было уловить, если приложить усилия, поблекли. Они выцвели и слились с основными цветами. Белая пелена заволокла глаза парня.       Молодой человек припал к стене. Громко всхлипнув, он полез в карман. Вжав двойку — быстрый набор номера матери — он поднес мобильник к уху.       — Степочка, что-то случилось? — обеспокоенно спросила она, удивленная звонку сына.       — Ммам, забери меня, — глухим голосом попросил он.       — Степа, что случилось? — голос зазвенел от волнения. — Степочка, милый, я уже еду. Где ты? Откуда тебя забрать?       Парень начал медленно спадать по стене, прижимая к уху нагревающуюся поверхность телефона.       — Я в ууууниверситете. На третьем этттаже.       — Я скоро буду, дорогой. Я сейчас приеду за тобой, — и она отключилась.       Степа осел на пол, прижимая к себе коленки и утыкаясь в них лицом.       — Никому нельзя делать больно. Я калека. На мне крест. Никому нельзя делать больно. Никому. Никому. Никому, кого люблю. Хотя бы не Роме. ***       — Ну вот, — Лев Павлович закрыл карточку пациента и посмотрел на Степу. — Анализы ты все сдал. Тебе осталось на одну процедуру сходить ближе к ужину. А после я к тебе еще загляну.       — Спасибо, — равнодушно поблагодарил парень.       — Та-а-ак, — врач сделал вид, что не заметил тона паренька.- Мама к тебе уже заходила?       — Да. Она принесла фрукты, овощи. Еще мой плеер.       — Неплохо. Тогда я завтра тебе ноутбук свой принесу. Там парочка фильмов есть. Только не помню каких, — доктор насупил брови, пытаясь вспомнить. — Совершенно не помню. Короче, завтра и посмотрим. Если не понравится, скачаем другие. Я тебе заодно и интернет притащу, чтобы ты смог… — он осекся. — Чтобы ты смог…       — Чтобы я смог выбрать фильм, какой бы мне хотелось послушать, а кто-нибудь из персонала, или мама, или вы скачали мне его, — помог ему Степа отстраненным голосом.       — Верно, — доктор в который раз подивился находчивости паренька. — Музыку свою не предлагаю. Сомневаюсь, что ты уважаешь грубые спившиеся голоса под гитару.       — Да мне и не нужно. Мне мама все принесла. И к тому же, — лицо Степы чуть дрогнуло, — девушка из соседней палаты. Она каждый день поет русские романсы. Очень красиво.       — Ты про Татьяну Базанову? Да, она у нас звезда отделения. Я тоже пару раз приходил ее слушать. Хорошая женщина.       — Так она не девушка? — Степа удивился. — У нее такой голос молодой…       — Нет, Степ, не молодая она, — врач задумчиво посмотрел на стену, за которой была соседняя палата. Неприятное чувство сжало сердце. Чтобы отвлечь себя, Лев Павлович сказал: — Может, тебя познакомить с ней? Она будет рада. У нее нет родственников. К ней никто не приходит. Только вот, послушать.       Молодой человек дернулся всем телом. На лице проступил румянец, а губы тронула слабая и какая-то измученная улыбка. Она озарила его больное лицо. Но не прошло и минуты, как ее свет погас.       — Нет. Лучше не надо. Будет вернее, если я не буду ни с кем знакомиться. Все равно через месяц я уеду. Потом мы общаться не будем. Слишком хлопотно, — спокойным голосом вымолвил Степа.       Врач прижал к себе карточку.       — Не хочешь, как хочешь. Я тебя заставлять не буду. Только тебе нельзя на месте сидеть. Тебе бы ходить. С местностью знакомиться. Стараться привыкать к тому…       — … что ничего не вижу, — закончил парень за него. — Я знаю. Когда приходит мама, мы с ней ходим по палате. Сегодня даже в коридор вышли. Она меня все за руку держала, хотя я еще что-то вижу. Смешная она.       — Степ, — Лев Павлович сделал нерешительный шаг к молодому человеку. Все это время он прямо сидел на стуле, положив свои руки на колени. — Может, ты будешь не против, если я с тобой тоже буду гулять? Одного раза с мамой — мало. Нужно как можно чаще.       — А вас это не очень затруднит? Вы работаете в другом корпусе. Мне кажется, очень волокитно бегать ко мне сюда. Особенно после трудного рабочего дня. Вам отдыхать нужно, а не ко мне бегать, — губы паренька дрогнули.       — Мне нисколько не сложно ходить к тебе. Я даже получаю от этого пользу.       — Какую?       — Жир в боках растрясываю. С таким забитым графиком у меня нет времени посещать спортивный зал. А стоило бы, — доктор опустил глаза на свой живот. Тут он покривил душой. В последнюю неделю, верно, врач скинул как минимум семь килограмм. Живот перестал выпирать.       — Кого вы обманываете, Лев Павлович? У вас очень хорошая фигура! Об этом все медсёстры шепчутся.       Доктор поднял глаза. На секунду ему показалось, что вернулся тот Степа, который к нему поступил полтора года назад. Веселый, живой, открытый. Которым он был еще два дня назад.       — Так уж и все, — смутился доктор.       — Можете мне верить, — парень поднял вверх одну руку и приложил ее к сердцу. — Я не вру. Моя мама тоже считает, что вы отлично выглядите для своих лет.       — Да? — Лев Павлович в конец растерялся. — Тоже так считает?       — Честное Степкино слово.       Доктор был растроган словами паренька. Вроде тут он — взрослый, здоровый дядька, который по совместительству еще и доктор — должен успокаивать. Давать советы. Поднимать боевой дух молодого человека, который сидит перед ним и смотрит, не сводя своих глаз. Своих глаз, которыми он ничего почти не видит. А вместо этого Степка его смешит, подбадривает. Неправильно это все…       Тут в палату ворвался свежий ветер из приоткрытого окна. Он запутался в занавесках, но сумел проворно оттуда выбраться, устремиться дальше, задеть цветы в граненом стакане, поиграть с отдельными прядями волос Степы, чуть не вырвать из рук опешившего доктора листы и смыться в коридор через открытую дверь. Вместе с ним в палату влился красивый и мелодичный звук. Голос женщины из соседней палаты. Он бесшумно проник в помещение, где находились двое мужчин, ласково пригладил растрепанные вихры паренька, помог собрать в кучу чуть не выпавшие бумаги доктору и вслед за бесшабашным ветром выплыл в коридор.       — «Гори, гори, моя звезда/Гори, звезда приветная», — медленно выпевал слова голос.       Лев Павлович и Степа замерли, вслушиваясь в голос женщины, которая одинока. У которой нет родственников. К которой никто не ходит.       — «Ты у меня одна заветная/Других не будь хоть никогда».       Доктор посмотрел на часы и вздохнул:       — Стёпка, я пошел. У меня скоро прием начнется. Но вечером я обязательно забегу.        Парень кивнул.       Врач постоял еще немного. Хотелось сказать что-то хорошее. Чтобы Степа улыбнулся. Чтобы опять хоть на секунду вернулся тот Степа. Но в голову ничего не шло. Только медицинские термины и всякая чушь.       Доктор развернулся и направился к двери.       — Лев Павлович, — голос Степы остановил мужчину прямо пред дверью. — Я хотел спросить.       — Да? — врач посмотрел на молодого человека. Тот уже не сидел, а стоял прямо посередине комнаты, которая на месяц стала домом паренька.       — Я все думал и… Помните тот день, когда вы мне сказали про то, что я скоро потеряю зрение? У вас тогда еще ручка два раза чуть не упала, — врач кивнул. Степка видимо понял это. — Помните? А еще вы в тот день после своих слов швырнули листки с моими анализами. Один из них оказался под моими ногами, и я его поднял, — паренек замолк.       — «Звезда надежды благодатная», — продолжала петь женщина.       — Там было написано про шансы. Про мои шансы, — дрогнувшим голосом произнес Степа. — Я…я не успел прочитать про эти шансы. «Шансы на успешную операцию». Лев Павлович, у меня были шансы? Хоть какие-нибудь?       Доктор вновь посмотрел на часы, попутно скользнув взглядом по листочкам, торчащим из карточки пациента.       — Были, Степ. Были шансы.       — Хорошо. Это хорошо, что были, — молодой человек расплылся в улыбке. Он развернулся и вернулся на стул. — Значит, у меня был шанс.       Лев Павлович толкнул дверь и вылетел в коридор. Карточку он кинул на стол к медсестре, которая опять отсутствовала. Быстрым шагом пересек коридор, спустился по лестнице, поздоровался с пациентами и вышел на улицу. Он остановился около дверей корпуса, где лежал Степа. Вытащив из кармана пачку сигарет, врач вытряхнул одну себе на руку. Покрутив в руках, зажег и затянулся. Никотиновый яд заструился по венам.       «Сколько? Сколько еще душ тебе нужно перебить, чтобы успокоиться? Сколько боли людской испить, чтобы насытиться? Сколько жизней человеческих искалечить, чтобы, — доктор выпустил в безоблачное небо струю дыма, — ты мир сделал лучше? Сколько, ответь? — стайка весело щебетавших воробьев пролетела над головой в сторону жилых домов. — Какой к чертям собачьим ты Бог? Где ты, Бог? Где? Где правда на Земле, о которой ты в писании говоришь? Где „каждому воздастся по заслугам“? Где милость твоя божественная? — врач втянул в себя как можно больше дыма и проглотил. На глаза навернулись слезы. В горле запершило. — За что ты так с ним? За что так нечестно? Ему жить и жить, а ты его калекой сделал! Где ты, Бог? Отчего не откликаешься? Неужели правда в этом? Правда твоя говорящая, всеми людьми воспетая. Почему не заступился за него? Руки не протянул, когда его мать просила? Что же ты творишь, Бог? Учишь людей больно не делать, а сам острым ножом по открытым ранам проводишь? Что ты делаешь? Что же ты делаешь?»       Лев Павлович отбросил от себя дотлевшую сигарету, затушил ее носком ботинка и решительным шагом направился к себе в корпус.       Этим же вечером на стол главного врача легло заявление об уходе. По собственному желанию. На имя Правдина Льва Павловича. А к нему еще и прикрепленный листок: анализы некого Иванкова Степана Родионовича. Человека, у которого в графе «шансы на успешную операцию» стояло — 0,00%. ***       — Аккуратней, Лев Павлович, аккуратней, — взволнованно говорила Мария Захаровна. — Только не поскользнитесь.       — Не бойтесь, Мария Захаровна, все путем. Степка, держись! — каталка поехала по горке вместе с пареньком, который вцепился в ручки кресла. За ним, крепко держа за ручки, с улыбкой до ушей бежал мужчина. — У-у-ухх! — выпалил Лев Павлович, когда они оказались на асфальте. — Формула один — детские шутки в отличие от нас, согласен, Степка?       — А то, — радостно ответил паренек. — Вообще рядом не стоит.       — Вам не стыдно, — Мария Захаровна обеспокоенно заглянула сначала в глаза сына, потом мужчины. — Совсем обалдели. А если поскользнулись?       — Исключено, Маш.       — Да, мам, это не возможно.       — Как же. Сегодня здесь мужчина один навернулся. Я сама видела.       — То какой-то мужик, мам. Мы с Львом Павловичем ни-ни, — Степа поискал глазами мать, но увидел только розоватый сгусток. — Лев Павлович говорил, что он с пяти лет за рулем.       — За каким рулем? За игрушечным? — Женщина пристроилась рядом с идущим Львом Павловичем.       — Обижаете, Мария Захаровна, за самым, что ни на есть, настоящим. Я, к вашему сведению, трактор в шесть лет один водил, — похвастался мужчина, ударив по протянутой ладони паренька.       — Мечтать не вредно, Лев Павлович, — покачала она головой.       — Степка, что же это твориться. Она мне не верит! Грозная женщина.       Молодой человек рассмеялся:       — Мам, он правду говорит. Честное Степкино слово!       Мария Захаровна рассмеялась. По-настоящему. Как не смеялась последних несколько месяцев. Она пригладила свои уложенные волосы, с безграничной любовью смотря в каштановую макушку сына, и сердце ее замирало в щемящей неге.       Это уже третий раз, когда они все вместе выходили из больницы, кишащей больными людьми, на свежий воздух.       После увольнения Льва Павловича прошла неделя. Мария Захаровна еще никак не могла свыкнуться с этой мыслью. Она знала, что этот мужчина, который сейчас дает беззлобный щелбан ее сыну, первоклассный врач. Отчего он уволился? Лев Павлович не сказал. Степка на ушко шепнул, что если по чесноку, то Лев Павлович хочет произвести фурор на нее своей фигурой. Здесь у него было мало времени, чтобы ходить в спортивный зал. Теперь он работает в лечебно-диагностическом отделении рядом с домом. И ему хватает времени на тренажеры. А еще на то, чтобы каждый день навещать Степку.       — Степ, — женщина ласково погладила сына по голове, — как тебе новый лечащий врач?       — Врач как врач, — пожал плечами Степа. — Хороший. Он мне анекдоты рассказывает.       — Смешные хоть? — Лев Павлович тряхнул паренька в кресле. Тот рассмеялся.       — Вроде смешные. По крайней мере, ему смешно.       — Значит, сам пошутил, сам посмеялся, — мужчина обреченно вздохнул. — Говорил этому Лаврухину поработать над юмором. Пациенты жалуются, — пояснил он Марии Захаровне, — что, как закатится от собственных анекдотов, так ему самому приходится врачей вызывать. А им не смешно. Бабка одна, помню, сказала: «Я его только потому слушаю, что жалко мне его. Никто не слушает, а я слушаю. Может, мне и не нравится, а человеку, как отсмеется, лучше становится».       — Хорошие слова, — согласилась женщина.       Они замолчали. Остановились около одинокой скамейки. Она была одна во всем маленьком парке перед комплексом. На ней почти никто никогда не сидел. Обветшала она. В некоторых местах прогнила. Краска с досок облупилась. Ее теперь можно заметить только, когда посидишь: маленькие кусочки прилипают к одежде.       Лев Павлович выпустил из рук ручки, предварительно поставив коляску на тормоз.       — Ну чего? — весело спросил он. — Ты гуляешь, а мы, как всегда свободны на пятнадцать минут?       — Ага, — Степа встал из кресла и сделал уверенный шаг к скамейке. — Все сам!       — Степочка, может, я останусь? — поинтересовалась мать паренька, прекрасно зная ответ.       — Кыш. Я еще все вижу, — Степа внимательно посмотрел на Марию Захаровну. — Хочешь, скажу, что на тебе? Розовая футболка и джинсы.       Женщина опустила глаза, осматривая себя с ног до груди.       — Ты угадал, сынок, — отдергивая серую кофточку и чуть задравшуюся юбку вниз.       Лев Павлович задумчиво поглядел на притихшую женщину.       Степа врал, что что-то видит. Перед тем, как выйти на улицу, Лев Павлович зашел к Лаврухину. Перед ним лежали листки с сегодняшними анализами паренька. Против правого глаза стояло десять процентов, против левого — всего восемь.       — Сегодня или, на крайняк, завтра, — сказал новый лечащий врач Степы.       Лев Павлович не стал говорить об этом матери молодого человека. Но видимо какой-то потаенной женской интуицией, она сама догадывалась, что ее сыну осталось недолго.       Мужчина мягко взял Марию Захаровну за локоть. Она не стала сопротивляться и двинулась за ним, оставляя Степу одного на скамейке.       Парень улыбался, пока шорох от травы и хруст камешков полностью не затих. Потом он подвинулся ближе к спинке скамьи и замер.       Где-то рядом, может быть, в нескольких шагах шумела автострада. Гудели моторы троллейбусов, автомобилей. В воздухе пахло вечером: сыростью и мокрой землей.       Степа вздохнул полной грудью. Побольше. Еще больше. И громко выдохнул.       — Можно присесть? — вежливо спросил мужской голос.       Паренек вздрогнул.       — Так можно? — не дожидаясь ответа, скамейка заскрипела. Доски ходуном заходили под попой Степы, а потом затихли. — Неужели ничего оригинального не пришло в голову, чтобы соврать мне?       Очередной раздраженный сигнал автомобиля. Ему вторит другой. За ним третий.       — Не проще было правду сказать? — Рома говорил мирно. — Я бы больше времени сэкономил. Сил там и нервов, — он беззлобно рассмеялся.       — Как ты узнал? — только и смог пролепетать Степа.       — Как-как? Нанял детектива. Он там всякие улики собрал, фоточек кучу сделал, следил каждый день за твоей мамой, а потом и на тебя вышел! Еще так мало запросил за свою услугу: кукиш с маслом. Я прямо растерялся. Я ему деньги сую в руки, а он мне: «Ничего не надо. Дай кукиш с маслом» — под конец добавил. — Разве мне нужен кто-то, чтобы узнать, где ты?       Степа промолчал.       — Разве за три года ты не понял этого? Три года — мало? Верно, надо четыре! Пять или, вообще, всю жизнь. Тогда, может, ты и поймешь.       — Ром, я же сказал: я тебя …       — … люблю, — громко оборвал его Рома. — Я это знаю. Знай, ты три года меня уже любишь. Не забывай этого. Кстати, у нас, если ты не забыл, скоро будет четыре года, как мы начали встречаться.       — Не будет, Ром. Мы с тобой расстались.       — Я не расставался.       — Хорошо, — уступил Степа. — Я с тобой расстался.       — Я тебе не разрешал со мной расставаться, — ответил Рома, закидывая одну ногу на другую и откидываясь на скрипучую спинку.       — Мне и не нужно спрашивать твоего разрешения! — вспылил Степа. — Я тебя разлюбил, ясно? — он повернулся в сторону, где, по его мнению, сидел Рома. — Ты мне больше не нужен.       Рома никак не отреагировал на эти слова. Он даже не шелохнулся.       Степа поджал губы, отворачивая лицо.       Город начал готовиться к заходу солнца. Шум постепенно нарастал, говоря о том, что идет тщательная подготовка. Машины бибикали все чаще, всем не терпелось попасть домой. Остро запахло сырыми листьями. Задул ветер, убирая мусор, оставленный за день. Он подметал редкие листочки, заплетал распустившиеся косы у берез, возвращал на места мелкий мусор и шуршащие фантики, вроде даже успевал пропылесосить травяной ковер.       — Степ, я рассказал своим родителям про нас.       — Что?! — Парень подавился холодным воздухом, который хлебнул с избытком. — Сказал? Зачем? Зачем ты сказал? Не надо было говорить. Тетя Алла и дядя Борис меня твоим другом считали! Они же не смогут понять.       — Все они поняли, — обиделся Рома. — Мама сразу сказала, что знала все с самого начала. Папа меня, между прочим, по твою душу, отстегал ремнем. Он полвечера кричал, что я «совратил невинное существо», — пробасил парень, очень точно скопировав интонации собственного отца. — Это тебе мой подарок на наше четырехлетие отношений. Ах да. Я подумал, что лучшим подарком мне, станет то, что ты тоже расскажешь тете Маше про нас. Но зная, что ты очень расстроен из-за больницы, понял, что дождусь я этого очень не скоро. Поэтому я позаботился и об этом. И сам все рассказал.       — Зачем? — всхлипнул Степа. — Зачем ты это сделал?! Разве я не сказал тебе, что разлюбил тебя? Что больше не хочу с тобой встречаться?! — заорал он во весь голос. — Зачем ты все это делаешь? Почему просто не бросил меня? Почему-у-у??!! На мне же крест. Я же по гроб жизни останусь калекой. Инвалидом! Рома, я ин-ва-лид!!! Инвалид я! Я же тебе всю жизнь испорчу. Я всю жизнь буду обузой тебе. Всю жизнь!!!       Рома схватил парня за руку и резко потянул на себя, не дожидаясь, когда тот скажет еще одну глупость. Мокрое лицо уткнулось в теплую грудь, заставляя Степу забиться в истеричных рыданиях еще сильнее. Он сжал свои руки в кулаки и попытался ударить ими Рому. Тот лишь хмыкнул, перехватывая их и прижимая к своим губам.       Практически все приготовления пред приходом ночи были сделаны. Город прощался с солнцем. Загорелся электрический свет в редких окнах. Облака надевали светло-оранжевые и ярко-красные мантии и спешили провожать заходящее солнце.       Неожиданно запел женский голос. Громко. С надрывом. Он доносился из корпуса Степы. Он тоже решил выйти попрощаться с солнцем. «Гори, гори, моя звезда Гори, звезда приветная. Ты у меня одна заветная Других не будь хоть никогда»       Рома крепче прижал к себе парня.       — Это не тебе решать, Степ. Не тебе, — он взял его ладонь в свою руку и сжал, — и никому-либо еще. Помнишь, что я сказал тебе в нашу первую встречу? Я влюбился в тебя без причины... — Стёпа кивнул и в унисон шепотом продолжил вместе с Ромой, — но ты подаришь мне тысячи причин, продолжать любить тебя. Поэтому… — и тут он заплакал. Рома сам не ожидал. Он недоверчиво коснулся своих глаз с намокшими ресницами, щек. — Боже, — прошептал он. Слезы покатились прямо по его пальцам. «Сойдет ли ночь на землю ясная, Звезд много блещет в небесах. Но ты одна, моя прекрасная, Горишь в отрадных мне лучах»       Рома прекрасно понимал, что его ждет, если он не расстанется со Степой. Но еще лучше он знал, что будет, если все-таки это произойдет. Не будет ничего. Будет пустота. Горе. Отчаяние, одиночество. Он сопьется. Забросит спорт. Может, начнет баловаться наркотиками. Его будущее закончится, не начавшись.       Степа значил для него очень многое, чтобы он так легко согласился с ним расстаться. За три года он привязался к этому парню со смешными очками. Настолько, что временами казалось, будто Степа — это он сам. И руки, которые он так любит класть себе на колени, когда сидит. И ноги, которые не любят бегать. И голова с каштановыми прядями, в которой был такой мега-мозг, что позавидовал бы любой ученый. Все-все, каждая часть тела, все это — Рома. Рома, которого отпустил погулять настоящий Рома. «Звезда надежды благодатная, Звезда любви, волшебных дней, Ты будешь вечно незакатная, В душе тоскующей моей»       Степа чуть-чуть успокоился. Он не вырвал своей ладони из руки Ромы. Даже сжал ее в ответ.       Рома поглядел на садящееся солнце.       — Степка, Степка, посмотри, — он затряс плечо паренька, — смотри какая красотища.       Парень оторвал свое лицо. Зрение неожиданно сфокусировалось. Разводы начали приобретать форму, уплотняться, пока не приняли форму каких-нибудь вещей: зеленой травы под скамейкой, веточек кустов, растущих рядом, коленки в джинсах.       Степа посмотрел на Рому. Лицо парня озаряла истинная радость. Рот был наполовину в улыбке, наполовину распахнут. Глаза изумленно смотрели в сторону. Степа проследил за их взглядом.       Это, правда, было поистине невероятное зрелище. Огромное, да что там, просто гигантское солнце заходило за горизонт. Оно величественно спускалось вниз в окружении маленьких барашков-облачков. Они весело столпились около огромного оранжевого светила, помогая ему опуститься вниз. Кремово-розовые, бледно-пурпурные, оранжево-банановые — все протягивали к нему ручки. В благодарность, солнце щекотало их своими лучами, гладило по мягким кудряшкам и заваливалось все ниже и ниже. «Твоих лучей небесной силою, Вся жизнь моя озарена. Умру ли я, ты над могилою, Гори, гори, моя звезда»       Рома почувствовал, что пальцы Степы перестали сжимать его. Он отвел взгляд от заката и взглянул в глаза парня. Последние черные кусочки зрачка пропали под бледноватой пленкой.       Степа обмяк. Его лицо разгладилось. И он наконец улыбнулся:       — Да, очень красиво.       Рома сглотнул комок, давя в себе безумное желание, завопить от страха и боли, которые в один миг охватили его, и прошептал:       — Я знал, что тебе понравится.       Из широко распахнутых глаз Степы покатились слезы. Рома положил свою подрагивающую ладонь на его открытые глаза. И сам беззвучно зарыдал.       Закончился последний закат в жизни Иванкова Степана Родионовича.