Развилка

— Ну же, Доктор, что ты скажешь на это? Перекошенное в невеселом, безумном хохоте лицо. Пальцы, сжимающие верную отвертку. Кровь, кровь на костюме, на рубашке Мастера, на его собственном лице. Доктор до сих пор не может поверить. Неужели этот безумец и тот, с кем вдвоем они носились по ярко-красной траве — один и тот же человек? Доктор упорно твердит себе об этом, чтобы скрыть другие мысли — мысли о том, что это его вина. То, что стряслось с Кощеем. Он просто пытается скрыть, что ему больно смотреть на то, что осталось от его лучшего друга. "Не забывай, осталось по твоей вине." — Я не... — шепчет Доктор, сам себе не веря, и безумец склоняется ближе, приближая свое ухо к его губам: — Что? Ты что-то сказал, Доктор? Доктор не отвечает, смотрит в пол — между ступней, поставленных на подножки инвалидной коляски. Просто притвориться ничем. Не смотреть в безумные ореховые глаза. Доктор не может глядеть ему в глаза. После того, как он вспомнил, что он сделал когда-то с жизнью Мастера, Доктор больше не может смотреть ему в глаза без чувства вины. В тот момент это было так просто: лежавший на берегу Леты округлый, обкатанный волнами речной камень, вихрастый затылок Торвика перед его глазами, кашлявший и захлебывавшийся Кощей — все почти смазалось, переходя в его сознании из одного в другое, переплетясь причудливей, чем в детском калейдоскопе. И он думал, что никогда не забудет этого ощущения — как камень с хрустом провалился в череп. Доктор видит, как Мастер, со смехом отворачиваясь от истерзанного тела Джека Харкнесса, вытирает руки белым, но быстро краснеющим платком, видит, как он быстрым движением растирает виски. Эта привычка появилась у него вскоре после того, как они украдкой вернулись в Академию, вздрагивая и озираясь. Тогда они – ну, по крайней мере, Доктор, – не могли думать ни о чем, кроме содеянного и скрытого. Он как сейчас помнит, до чего боялся того, что кто-то мог увидеть погребальный костер, устроенный ими Торвику. Или того, что кто-то мог заметить его отсутствие слишком рано, связать его исчезновение с ними двумя. Тогда он заснул с тяжелыми мыслями и наутро проснулся с тяжелой головой, не помня, что именно произошло с ним ночью. Долгое время он не помнил, и в его памяти не в его руке был зажат занесенный камень... пока она не рассказала ему. — I can't decide, whether you should live or die... — песня гремит, отдаваясь в ушах Доктора, а Мастер постукивает в такт по ладони своей отверткой и подпевает, словно утонченное издевательство смакуя слова. Доктор старается отрешиться от этих звуков, но не может этого сделать, и на мгновение ему представляется, что это он сам — там, впереди, с отчаянным хохотом звонит в колокол, привлекая к себе внимание. Это заставляет его содрогнуться — и в то же время испытать жгучий укол вины, ведь это — его судьба, его карма, которую он перенес на другого. Да, по незнанию, да, он боялся, но... "Возьми его". Он струсил, он поддался, выбрав не себя. Маленький напуганный мальчик, стоящий перед самой Смертью, предлагающей ему выбор: кого ей забрать — самого мальчика или его друга? Кого ты выберешь, Тета? Кому из вас двоих расплачиваться за гадкую мелкую душонку Торвика, не понимавшего, чем люди отличаются от муравьев? "Возьми его". Доктор вспоминает своего бывшего друга — шумного, говорливого, вечно чем-то увлеченного, и в то же время бывавшего спокойным и прилежным Кощея. Мастер же исступленно смеется, хлопая в ладоши и резко отходя, почти отбегая от тела Джека Харкнесса, кровавым мешком повисшего на цепях. Доктор смотрит на его суетливые, хаотичные жесты и все яснее понимает, что никогда не простит себя за тот давний выбор. Никогда.