Навзрыд

Раз… два… три… Время ожило где-то внутри, но остановилось снаружи, нарушив все законы мироздания. Пальцы двигаются неохотно и резко, как наэлектризованные, обглоданные часами неподвижности и колючим морозцем до костей. Она не моргает — не знает, открыты ли в этот миг её глаза — тьма пожрала пространство вокруг, а внутри — она — маленькая, невесомая. Стоящая поперек горла Смерти и нестираемая черная полоса, помеха в жизни окружающих. Ошибка природы, её зреющий годами гнойный нарыв, изъян, допущенный по божьей некомпетентности. Страх живой. Страх — отдельная сущность в её подсознании, шестое чувство и третий глаз. Она пытается вздохнуть полной грудью, но воздух здесь вязкий и ледяной, оседающий послевкусием щетинистого мха по всей полости рта, а легкие словно напичканы кубиками льда. Качок сознания, как в кабинке застывшего Колеса Обозрения, от безумия до реальности и от реальности к безумию. Страх трансформируется в шипящих змей по темным углам, зловещее ведьмовское гоготание отскакивающим эхом и голодный рев монстров, нарисованных фантазией кинорежиссеров. Она дрожит, смаргивая навязчивые видения, созданные сплетением звенящей в ушах тишины и собственного воображения. Так воет в трущобах сухой — иссушающий — ветер, так скулит, не двигаясь с места, под ударами перебравшего вина хозяина верная псина. Она дрожит, но легкие напичканы кубиками льда, и болят, обгрызенные стынью, голосовые связки. Спина деревенеет, и доски под нею, над нею — мокрые и деревянные. Она дрожит, водя ладонями по узким стенкам, в которых замурована. Живая — мясной стейк с мерзлой кровью из расцарапанных рук с выдернутыми под корень ногтями, содранных об крышку; ископаемое для плотоядных насекомых. Слезы затекают в ноздри и рот. Тело ломит от боли в тысячу вольт, что распыляется под кожей ленточными змеями, впрыскивающими оцепенение кубиками льда. Она все еще дышит. Но только «пока». Эфемерные тени сгущаются векторами чернильных рук, тонкими, искривленными пальцами впиваются в горло, вышибая из легких остатки кислорода. Она давится слюной, расцарапывая горло, — время катится медленно, словно перекати-поле, но ей некуда спешить. Она как никогда близка к эпилогу — на несколько метров под землей в темной, мокрой могиле. В голове рекой воспоминаний мельтешит бесполезная жизнь, и осколки несбывшейся реальности вгрызаются в поток не её памятью. Она видит его, как наяву, словно не бредит в предсмертной агонии, — незнакомого мальчика, протягивающего ей руку, за которую она с робкой надеждой цепляется. — Спаси меня! Пожалуйста! Только ты можешь! — кричит она навзрыд из последних сил ослабевшим голосом, и сыплются прахом осколки чужих реальностей, вновь погружая её в темноту. Заперта. Заживо заколочена в тесные стенки гроба. Пока спящая принцесса умирает внутри деревянной скорлупы, и люди в траурных одеждах, чьи лица сушат не слезы, а маски, рыдают навзрыд, принц разлагается внутри стеклянной банки, наполненной физраствором, и совсем скоро будет распущен на органы. Когда сказка поворачивает в другое русло, в ней становится слишком мало места, чтобы просто дышать. Раз… два… три…