Досчитай до

Раз. Билл морщит нос. Чешет ухо. Размазывает тушь по лицу. Биллу неудобно лежать на скользком и нагретом, и он постоянно ерзает. Ему хочется вынуть наушники из ушей и пощекотать пальцем ноги топорщащиеся волоски на шее Тома. Они такие дурные, невнятные, почти детские, что в носу щиплет и слипается. Биллу хочется, очень хочется спать и смыть с себя влажную автобусную дурноту. Биллу хочется всего лишь дотянуться, но как назло. Тому хочется пить. Хочется одернуть штаны, которые прилипли к заднице, как банный лист. Хочется вытереть пот со лба, но потом саднит пальцы и следы на сидении. Тому хочется так, чтобы поймать рукой и замереть. Тому хочется выкинуть диван, на котором лежит Билл, из автобуса, но как назло. Два. Билл держит трубку слишком близко к уху, и Тому кажется, будто липкие блестящие пряди вот-вот склеятся с пластиком. У Билла почти нет акцента, когда он говорит это свое «Халло» неопределенное, черт знает на каком языке, будто нарочито, и Тому кажется, что различий стало слишком много. Билл говорит: «Ты такой милый. Мы тоже проголосуем за тебя», и Том рывком нажимает на громкую связь – он терпеть не может липкое. Билл думает, что Николь Шерзингер явно не будет в восторге от их разговора по центральному телевидению, но Тому все равно, он движим инстинктами – увести, запутать, вызвать огонь на себя. «Сдохни,сдохни,сдохни», - с шипением прямо в волосы выдавливает, с запахом клубничной жвачки и химикатов, чтобы немного успокоиться, чтобы сделать вид. Билл бесится, он еле удерживает дружелюбный тон, но он соскальзывает с языка, словно развинтившийся шарик от пирсинга. Ведущий прощается с мерзким смешком, Том думает, что у того на лице один из тех псевдо голливудских оскалов, от которого хочется блевануть прямо себе под ноги и вытереться рукавом неловко. Трубка заброшена под кровать, но только после гудков, надо дать Георгу отсмеяться. Том сползает спиной на сидение и, похабно улыбаясь, начинает двигать бедрами вверх-вниз, повизгивая за фигурантку телефонного разговора. Он дурачится изо всех сил, кулаки только сжаты крепко, но под бейсбольной курткой не видно. Три. Том думает, что это определенно удачная идея. Отли-чаться. Похо-дить. Какая чушь, в самом деле, несусветная. Ну как объяснить им, что не было ведь ни разу так, как они думают. Не задумывался он никогда, просто слепо глаза в глаза со зрачками этими невозможными – их сходства и различия. И ресницы – как приклеенные, из магазина, но Том точно знает, что свои – у него такие же. Он точно знает, даже если бы Билл нацепил на голову кастрюлю или удалил себе все ребра – они все равно бы походили друг на друга. Как две капли, ага. Как два брата. Чушь же, согласитесь. Поэтому, когда Том красит волосы, а Билл щеголяет с дредами, – никто не удивляется. Вернее, как, удивляются, конечно, не потому что они снова однородные что ли, а потому что Билл ведь совсем на девочку похож стал, но это не напрягает. Тома сначала дергает, словно эпилептика, словно куклу на веревочке, но он принюхивается, пробует на вкус – свой. И словно приняв какое-то решение, подстраивается, меняет форму, потому что самое главное для них – это соответствие, мимикрия. И решительно ничего странного в этом нет, серьезно, потому что Билл как черное, а Том – как белое. Потому что Том, как Билл, а Билл, как Том – черно-белое, не смешивается, а перетекает. Но, когда вручают заветный шарик на сцене из рук того самого, которому накостылять хотелось до одури, по крайней мере Тому, чьи кулаки обычно за двоих чесались, - Том не находит ничего лучше, чем в несколько секунд объятий уложить «Я тебе нос сломаю, если его хоть пальцем тронешь». Плечо дергается как наэлектризованное , и Том удовлетворенно кивает сам себе – дошло, значит. Билл улыбается так, что рот не закроешь и плоскогубцами, не состыковывается зубами об зубы, только пальцами рук нервно за край чужой футболки, которую носит за закрытыми дверями гостиничного номера. Четыре. - Ты думал когда-нибудь о пересадке лица? – Билл сгибается пополам. Билл одергивает манжеты кружевной кофты, она раздражающе съезжает с острого плеча. Рас-тя-ги-ва-ет-ся. Георг смотрит на Билла, Билл смотрит на Тома. Если уж по-честному, Билл всегда смотрит на Тома, украдкой, словно удостоверяясь – «рядом». Том тоже всегда смотрит на Билла, украдкой, словно удостоверяясь, - «на месте». Это такая игра, знаете ли. В ней невозможно победить, зато куча проигравших. Мама, которая натянуто улыбается, когда их забирает очередной автобус, когда их забирает очередной город, когда их забирает очередной мир, в котором, как ей кажется, не хватает места для нее, вы-те-сня-ет. Дэвид, отчаянно пытающийся заставить работать хотя бы одного из двоих, когда близнецы, словно издеваясь, засыпают на диване поочередно, как только внимание Йоста переключается на другого. Георг с Густавом, толкающие друг друга к выходу из комнаты, как будто вдруг становится тесно и душно от их присутствия, выдавливает, как пасту из тюбика. - Только, если ты оплатишь мои расходы. Пять. У Билла мигрень, хронический недосып и насморк. У него невроз и прыщи на лбу. Но Билл не жалуется, словно у него внутри тонкая стальная пружина дергается, но не рвется, только складка на лбу становится глубже. Том же ноет так, что у Билла, вдобавок к головной боли начинает сводить зубы. Он говорит "прекрати", говорит " пожалуйста", говорит "заткнись, твою мать". Том издевательски тянет сквозь зубы: «Это и твоя мать тоже, кстати», и съезжает с кожаного кресла, складываясь, повторяя его изгибы, словно двухмерный герой глупого диснеевского мультфильма. Кепка сползает на глаза, и Билл не может удержаться от хохота, раздражение испаряется, провисает в воздухе, словно сдувшийся шарик. В какой-то момент , Билл точно не может понять в какой именно, ладонь Тома скользит по его предплечью вниз, слегка поглаживает острый локоть, очерчивая складочки, и от этого аккуратного прикосновения Билл теряет ориентацию в пространстве, оно пережевывает его и выплевывает на гостиничный ковер, словно кусок жилистого мяса. В какой-то момент, Том точно не может понять, в какой именно, пальцы Билла проводят по его губам и подбородку, ощупывают вслепую, неаккуратно, по-детски. И от этого движения ему становится так тоскливо, накрывает воспоминаниями, словно молочной пеной, которую они с Биллом так не любили в детстве. В какой-то момент, оба точно не могут понять, в какой именно, границы стираются, и остается только это животное желание вдавиться друг в друга, перемешаться. Они так же в детстве футболками обменивались, с такой же легкостью меняя «я» на «мы», природой же заложено. Вот и сейчас природой, видимо, – смятые простыни,футболки и штаны в кучу у кровати, влажные волоски на загривке, короткое «я больше не могу» на выдохе, и пульсация во всем теле. Природа, она, знаете, странная штука. Шесть. Тому кажется, что все эти люди из их окружения, случайные знакомые, даже все эти люди по ту сторону секьюрити просто не догадываются, что значит иметь близнеца. Они кидают на них заинтересованные взгляды, кидают раздраженные взгляды, кидают влюбленные взгляды, кидают заискивающие взгляды, кидают непонимающие взгляды. Лю- бо-пыт-ные. Том хочет нарисовать на лбу огромный стоп-знак, но он очень устал объяснять, что хоть ты десять раз зачекинься в BTK TWINS, ближе к разгадке не станешь ни на миллиметр, в этой локации нет паролей, а значит входить некуда. Чернобыль местного значения. Запретная зона. И каждый раз, когда Том хочет сказать брату что-нибудь резкое, сказать что-нибудь гадкое, сказать что-нибудь грубое, он вспоминает смятую салфетку на полу, на которой карандашом для глаз криво выведено « I am not part of his picture anymore» и кучу огрызков от ногтей с облупившимся лаком вокруг. Том больше не водит девочек в их берлинскую квартиру, не закрывает дверь в свою комнату и больше не признается никому в любви. Он как никогда четко осознает, что не имеет на это права. Он часть картинки, та самая, которой никогда не хватит духу отделиться. В школе одноклассники назвали их сиамскими, конечно-конечно, два шизанутых братца, два придурка из параллели. Тома любили, несмотря ни на что. Он был более социальным, что ли. Располагал к себе. Умел уживаться, так это называлось. Флиртовал с одноклассницами, дрался с одноклассниками. Билл был странным, если к нему можно было отнести это плоское слово. Коронованный принц с галерки. Девочка, которая притворялась мальчиком. Мальчик, который был лучше любой девочки. Иногда Том благодарит Бога за то, что их двое, в одном человеке это волшебное, что было в его брате, просачивалось сквозь капризность, замкнутость и слои неумело наложенного макияжа, оно просто исчезло бы, растворилось, как сахар в горячем чае. - Билл был лузером, - говорит Том в камеру, скалясь, и на мгновение как обухом по голове бьет: может лузером как раз был он, Том, потому что никогда не мог быть собой. Семь. Иногда Биллу приходит на ум, что проще отступиться. Не ебать себе мозг, знаете ли. Отойти в сторону. Озарение, вроде того. Но не может – проклятая мимикрия, и пока Том смотрит на Рию, Билл продолжает смотреть на Тома. «Том - мой брат-близнец, и связь между нами намного сильнее, чем между обычными братьями и сестрами. Рия приняла это. Чтобы все сработало окончательно, ей пришлось принять и меня, и у нее это получилось» – говорит он журналисту Браво. Он сглатывает намного чаще, чем следует, и руки трясутся, но на фотографиях все равно не видно. Поэтому именно сейчас можно поверить в собственные слова, на секунду умиленно оказаться по ту сторону глянцевой страницы, в теле прыщавого подростка, в теле школьницы, сбривающей половину хреново прокрашенных волос над раковиной, в которой мокнут страницы с его фотографией. И в этот момент так остро, что хочется разрыдаться, но Билл не плачет. Ни-ког-да. Картонный Билл скуксивается, скукоживается, девочка по ту сторону реальности размазывает над раковиной по лицу мамины тени. Билл меняет решения сотни, тысячи раз. Он хочет сломать Тому нос, хочет валяться у него в ногах, вытирая волосами язычки на кроссовках, хочет уничтожить, хочет очиститься , хочет утонуть в грязи, зачерпывая ее ложками, обмазать Тома этой грязью с ног до головы, чтобы он тоже испачкался. Чтобы они были грязными вместе, на-все-гда. Билл пробует это слово на вкус, перекатывает его во рту словно конфету, когда Том вдруг отчаянно дергает его за волосы, сминает пальцами выбеленное, ломкое, в какой-то ошалелой попытке соединиться, найти потерянное, заглядывает прямо в глаза, и Билл ничего не может поделать. Он как в замедленной съемке хватает брата за толстовку, зацепляясь за него всеми этими цепочками своими, заклепками и браслетами, срастается с ним заново. Первородный грех, мутные капли на шмотках от Кельвина Кляйна. И Билл умирает, отращивая за спиной искусственные черные крылья, дешевка на подиуме, валютная проститутка. Рия приняла это. Сработало. Окончательно. Их второй секс не похож на первый. Вообще не похож на секс, если честно. Том думает, что кончит слишком быстро, потому что они как животные, цепляются друг за друга, не в силах оторвать руки. Билл ощущает , как напрягается каждая мышца, каждый маленький сустав в пальцах, но пол будто горячий, хоть он и лежит на нем голой ягодицей, паркетная доска впивается невыносимо. Холодное. Билл отстраненно думает, что завтра заболит горло. Опять. Он остервенело стягивает майку, и слово, которое приходит неожиданно, когда в щетину щекой на выдохе – «нужда». Слово, которое приходит на следующем вдохе – «поглощение». Синоним – «колодец». Им не выбраться. Том двигается резко, обхватывая голову брата руками, словно пытаясь вдавить в себя. Билл думает, что у их поцелуев привкус кислого и зависимости. Табак и пиво, смешивается, горчит. Спина съезжает с пуфика, вокруг одежда, как в романах бульварных этих, разбросана. Билл смотрит в потолок и в голове пусто, как в кастрюле на полке в их старом доме в Лойтше. И в разноцветных переливах на оконной раме он отчетливо видит их общее лицо. Оно гримасничает и лопается, когда Билл кончает, слишком громко выкрикнув имя брата. Непозволительно громко в этой ситуации. Восемь. Если вы думаете, что Том не пытался соскочить, вы ошибаетесь. Глубоко. Ровно на глубину влажного рта, в который он проникает в грязном туалете автозаправки, в грязном туалете клуба, в грязном туалете студии, в грязном мире, который он для них придумал. На глубину грубо вставленных пальцев. На ту самую глубину, с которой можно заглотить член, если накануне тебя рвало целый день от смешанного с водкой шампанского. На глубину их утреннего раскаяния. Том думает, что он похож на начинающего торчка, сидящего на кислоте по выходным. Вроде бы ничего такого, но он с завидным чутьем ощущает, в чем состоит опасность. Рано или поздно все дни становятся выходными. Все его дни рано или поздно становятся «без» или «с». И только, когда Билл уезжает куда-то и Том не видит его несколько дней, ломка ослабевает, и он начинает убегать, надеясь, что в этот-раз-то-уж-точно-получится. Круг легко разомкнуть. Но Том не может по одной единственно значимой причине - только в этом коконе он может быть мерзкой отвратительной гусеницей, быть чокнутым извращенцем, быть парнем, который любит дурацкие шмотки. Быть парнем, который еле выдерживает сраную фотосессию VOGUE, после которой до боли мастурбирует в чьей-то ванной. Пожалуй, Том думает, что это слишком большая роскошь, но он готов себе это позволить. Но даже об этом он забывает, чего уж там, он вряд ли может вспомнить, как дышать, когда дотрагивается до мягких волос на затылке кончиком носа и вдыхает. Билл ядовитый, словно волчья ягода, сверкающая красным боком среди зелени. Но Том глотает, как обычно, даже не пытаясь сопротивляться, корчится в конвульсиях, когда тонкие пальцы образуют тесное кольцо вокруг его члена, он может только закрыть глаза и умолять Бога дать ему второй шанс. Родиться с иммунитетом. Девять. Когда Том спрашивает себя, насколько сильно он увяз в этом, он повторяет про себя раз за разом, проговаривает , словно душевнобольной. Меня зовут Том. Мне 20 лет. Меня зовут Том. Я помешался. Когда Билл спрашивает себя, насколько сильно Том увяз в этом, он повторяет про себя раз за разом, проговаривает словно душевнобольной. Меня зовут Билл. Мне 20 лет. Меня зовут Билл. Я для Тома. Том думает, что загвоздка в том, что они будто сделаны друг под друга. Не для, а под. Это важное уточнение. То как ноги брата ложатся на его поясницу, то, как он двигается, это точно до невозможности, отточено, это как механизм, который починили, как пазл, который, наконец, вставили правильно. Слово, которое они впитывают через сросшуюся кожу, болезненно и вязко – «синхронизация». И когда Билл пытается выбраться из вороха простыней, разъединиться, Том прижимает его запястья к груди, захватывает сразу оба, и хрипит на выдохе «Давай побудем синхронизированными. Хотя бы чуть-чуть». Билл думает, что загвоздка в том, что это табу. Яблоко раздора. Плод с древа познания. Или может быть в том, что, мечась по подушкам в холодной гамбургской квартире он месяц за месяцем повторял: «Я хочу, чтобы все было как раньше: только я и он». Десять. А может быть, загвоздка в том, что когда Биллу больно, ну палец там порезал, или еще что, всякое случается, Том дует ему в лицо и просит закрыть глаза. И когда брат доверчиво прикрывает ресницы и морщится, Том целует его в уголок рта и говорит «Досчитай до десяти, и все пройдет». И все проходит.