Музыка — универсальный язык человечества.*
(Глава-предисловие. Пока ни о чем)
Каждый раз, когда во время шумного бала вечер плавно переходит ночь, во всей зале воцаряется невероятная атмосфера. И атмосфера эта обыкновенно наполнена душой того, кто действо сие организовал, и кто помог ему быть. Это может быть хозяин торжества, или же какой-то особый гость. А может быть, это скромный маэстро, пристроившийся теперь где-то неподалеку от оркестра и хохочущий втихомолку вместе с ним. А все потому, что к ночи обыкновенно большая часть гостей расходится. И те, кто остается, уже не так напряжены и не так заботятся о том, как себя вести. Вот и сейчас у белой мраморной колонны стайкой слетелись барышни. Они долго что-то бормотали друг другу, и время от времени одна особо симпатичная бросала кокетливые взгляды на молодого скрипача. Смущаясь, тот только отворачивался, по рассеянности своей снова пропуская несколько нот. У самых окон стояли одиночки, которые не ушли просто для того, чтобы, в конце концов, сойтись у выхода и о чем-то поговорить. Здесь же стояла и прислуга, некоторые представители которой так и не отделались от разносимого шампанского и теперь стояли, подбирая удобный случай, чтобы кому-нибудь его пихнуть. Тем не менее, ни одному из этих одиночек, ни гостю, тихо стоящему где-то в углу залы, шампанское уже не было нужно, а оркестранты были еще отчасти заняты. Ну, играли они уже, что взбредет, скорее для себя, но не бросать же им инструмент посреди симфонии только ради выпивки. Вот и стояла прислуга, кидая усталые взгляды на все вокруг. И если бы не музыка, то и эти усталые взгляды стали бы чем-то озлоблены. Однако, скрипка все еще стонала в руках скрипача, не смотря на женские уловки, маэстро все еще подкидывал ноты оркестру, а благодарные слушатели все еще не разошлись по домам, и музыка звучала. Мелодия, въедающаяся в душу, и в то же время от нее ускользающая. Та, что способна очаровать на начальных нотах и та, что нотам была не подвластна. А подвластна только чистому, как слеза, слуху человеческой души. Именно за ней-то и наблюдал стоящий в углу. Не сводя глаз с оркестра, он все ждал, когда же наступит тот самый момент, и можно будет уже подойти, не стесняясь прервать мелодичное звучание инструментов. И вот, наконец, этот момент настал. Уставшие и уже на все наплевавшие музыканты закончили играть и завели живую беседу о предстоящей ночи. Маэстро же схватил стоящий неподалеку стул и уселся напротив всего коллектива, объяв руками спинку стула и что-то активно разъясняя. И пронесся по зале смех и беззаботное девичье щебетание у все той же колонны. И именно тогда мужчина отважился-таки двинуться с места и потревожить всеобщее веселье. Завидев, кажется, уже знакомого человека, несколько музыкантов притихли и приветственно покивали. Еще несколько сбавили тон ровно на половину, чтобы не взболтнуть на полный голос чего лишнего. И только один маэстро оставался все так же невозмутим ровно до той поры, пока за его спиной не раздался сдавленный кашель. - Прошу прощения, - уточнил мужчина, и маэстро обернулся. – Не уделит ли мсье Моцарт ничтожную долю внимания своему слушателю? На что, собственно, сам «мсье Моцарт» (названный так, безусловно, в насмешливой форме), заулыбался своей извечной улыбкой. - О, Антонио, друг! И давно ты здесь? – можно было не сомневаться в том, что на протяжении всего вечера Сальери останется незамеченным для глаз Вольфганга. – Я не видел тебя среди танцующих. И Сальери это не удивило. Действительно, он мало того, что пришел не с начала, он еще и не принял участие ни в одном танце. Все по той же причине: наблюдать за Моцартом из неподвижного состояния было гораздо проще. Зачем он за ним наблюдал? Вот это уже вопрос иного характера. При всем уважении к Вольфгангу, мужчину жутко раздражала эта его ветреность, не столько в отношении к другим, сколько в отношении к жизни и поведению в целом. Он позволял себе гораздо больше чем стоило, и порой это вызывало неоднозначную реакцию со стороны окружающих. И даже сейчас, в этой самой комнатке, наглец обслужил танцем, кажется, всех присутствующих и уже ушедших дам, не удосужившись даже проконтролировать собственный оркестр. А ведь флейтисты бесстыже сфальшивили в нескольких местах. Так вот и спрашивайте теперь, нужно ли за ним наблюдать. - Я не хотел затаптывать в танце прекрасное звучание Ваших нот, - главное для Антонио сейчас было говорить как можно спокойнее. Восхищение, даже оно должно быть в меру открытым. Иначе кто-либо может подумать, что это ложь. - Ох, какие лестные отзывы моей персоне, - Моцарт же снова отшучивался. Ему, несомненно, нравились все эти похвалы. Да и кому же они не понравились бы? Подманив к себе стоящего неподалеку юношу с подносом с фужерами и шампанским, Вольфганг попросил разлить все, что осталось, на него и остальных. Позже, взяв два бокала в руки и отблагодарив юношу, маэстро повернулся к Сальери и протянул ему один из фужеров. - Мы сегодня потрудились на славу. Не хочешь за это выпить? – Антонио молча принял фужер, а Моцарт тем временем продолжал, обращаясь к музыкантам. – Ну а вы, друзья мои, можете быть свободны. Искренне надеюсь увидеться с вами завтра, как и обещал. Принесу показать вам кое что из моей новой оперы, надеюсь, вы оцените. И да, кто-нибудь, принесите флейту. Под последние слова довольные музыканты уже во всю собирали все свое и поспешали прочь. Провожая их довольным взглядом, Вольфганг лишь довольно потягивал шампанское, опираясь свободной рукой о спинку близстоящего стула. «Друг» же его стоял по левое плечо и с непоколебимым спокойствием (не считая некоего подозрения во взгляде) косился на композитора. - Ну что, пошли? – как ни в чем не бывало, и даже не подняв глаза на собеседника, Моцарт слегка оттолкнул стул и протянул собственный опустошенный бокал подошедшему лакею, после чего направился подбирать свои ноты. – Знаю же, ты хотел мне что-то сказать. Сальери только кивнул. На деле же утверждение Моцарта было настолько прямолинейным, что оно заставило мужчину задуматься. А хотел ли он, собственно, что-то вообще спрашивать? Скорее нет, чем да. Он хотел слушать. Слушать, как маэстро играет, раз за разом задевая звуками душу. Но ведь этого он уже добился. - Знаешь, дорогой Вольфганг, - уже выйдя на улицы города, Сальери вдруг понял, что он должен сейчас сказать. – Не все твои мелодии подходят для увеселений. Не подумай, что я против того, чтобы их здесь играли. Хочу сказать только, что есть среди них те, которые более подходят для прослушивания в тишине, когда ничто не отвлекает. На пару мгновений шаги заглушили голоса (просто потому, что оба собеседника молчали). Моцарт, кажется, задумался над сказанными «в небо пальцем» словами. И ведь действительно, звук за звуком, проносящиеся в голове юноши, прежде чем стать произведением, были для него, прежде всего, чем-то сокровенным. Только творец понимает свое творение. И только он знает, для чего оно больше подходит. Но когда эту его незыблемую мысль поднимает на поверхность кто-то иной, создается впечатление, будто что-то вытянули из души, как следует, разглядели и забрали с собой, пусть и спросив разрешения. - А кто-то поначалу упрекал меня в несерьезности. Не напомнишь случаем, кто? – с этими упрекающими словами мужчины завернули за угол, проходя по узеньким улочкам-коридорам меж домами. Куда они идут, знал теперь один лишь Сальери. По крайней мере, так казалось теперь в кромешной тьме, когда не разбираешь особо, куда идешь, если только ты – не направляющий. – Или ты снова сошлешься на то, что плохо меня знал?.. А куда мы идем, Антонио? Сальери знал, что вопрос этот рано или поздно прозвучит. Моцарт разве что выжидал момент, когда можно будет, задавши его, поставить мужчину в неловкое положение. Однако, ответ на него возникал сам собой в свете событий этого вечера. - Вероятно, музыканты уже во всю отмечают прошедший вечер, - с самым дружелюбным видом обернулся Сальери. - Не удостоите ль и меня чести ближайшие часы провести в Вашем обществе? Думаю, двум творцам мелодии будет, что обсудить над нотным станом. Да и, к тому же, мне действительно есть, что Вам сказать. _________________________ * Высказывание Лонгфелло Генри Уодсуорта