Сутки

Рассвет Вакана почти не помнит своего детства. Там осколки разбитой кружки, густые волосы, которые так здорово заплетать в десятки кривых косичек, и запах сигарет, смешанный с порохом чистящегося пистолета. Вакана не знает, почему не помнит. Почти десять первых лет жизни не существует для нее. Память, как разноцветные пузыри на экране компьютера исчезла однажды, точно невидимая рука дернула мышкой. Когда Вакану спрашивают о ее детстве и добавляют злополучное слово «помнишь», она весело улыбается, пряча пустоту под ресницами. Утро Ноги утопают в снегу, на дороге высятся сугробы и, кажется, что ты плывешь в снежно-пуховом мире из сказки. Сказки прекрасной, ледяной и опасной. Ноги мерзнут, кончики пальцев на руках немеют, с холодных губ срываются облачка пара, но она все равно идет. Маленький храм на вершине старой тропы встречает ее полуразвалившимися стенами, кособокими тории, давно облупившимися и потрескавшимися, исчезнувшей однажды крышей – улетевшей? Около маленького храма ждут двое: женщина с белым лицом, в белых одеждах и с аккуратными рожками, мелькающими среди черной шевелюры и маленький, рыжий кидзимуна. Вакана присаживается рядом с ними, и троица наблюдает за кружащимся вокруг них снегом. Ведь это было давно. Когда встретились. Когда перестали быть одни. На следующий год Вакана вновь придет сюда. День Вакана убаюкивает сопящего на руках новорожденного сына. В соседних комнатах веселятся, пьют и горланят песни чудовища, окружая весь мир Страхом. Вакане не страшно. Ей хорошо. А еще… …счастливо. Сумерки Первый поцелуй совсем не как в романе. Последующие поцелуи – тем более. Они с металлическим вкусом крови на губах, с яростью и адреналином после битвы. Эти поцелуи рвут ее душу в клочья, подчиняя желтоглазому хозяину, который берет, что может, не спрашивая. Все, что он хочет. Владеть ей. Всегда. Закат Вакана замирает на пороге дома Клана Нура. - Вакана, ты идешь? - Пошли с нами! - Ты снова останешься дома? - Не устала еще от четырех стен? Вакана отмахивается, ласково улыбается гулякам-екаям, лохматит непокорную гриву волос сына, проводит по щеке ухмыляющегося Рихана. - Нет, не хочу. - Нет, не пойду. - Нет, не устала. На лице улыбка – неизменная. А в горле кровавый комок. Нет, не могу. Кандалы на руках, на ногах – невидимые – никому не под силу их разбить. Возьмите меня с собой. Заберите. Уходят. Вечер Вакана протирает влажной марлей лоб, мечущегося в бреду Аотабо, меняет окровавленные повязки на плече Куротабо, осторожно кормит с ложечки Кубинаши, и не смотрит никому в глаза. Они думают… …что боится… …что переживает… …что слабая… …что не для войны… Они думают, что это ничего страшного. Ведь она всего лишь человек. Она… всего лишь. Вакана прячет за длинной челкой пустые глаза. Все, чего она боится – быть такой беспомощной. А рука все равно тянется к давно уснувшему где-то далеко лезвию, давно молчащему где-то глубоко пистолету. Ночь Вакана знает. Ямабуки красивая, куда красивее, чем вторая жена. Ямабуки не человек. Рихан любил – любит? – ее «до». Вакана знает. Проклятия больше нет. Ямабуки здесь. Рихан здесь. Вакана знает. Пора уходить. Полночь Вакана замирает на пороге. Не оглядывается. Слышит отголоски прошлого: теплого и незабываемого. Вакана делает шаг и старые, въевшиеся в плоть цепи падают на землю, оставляя черные шрамы на запястьях, лодыжках. - Ты идешь? – шепчет ей тьма. – Теперь ты можешь уйти с нами? Вакана не оборачивается. Любит. И отпускает. - Иду, теперь иду.