Как создавался Хогвартс

Я почуял их до того, как ими же был рожден. Вот они пришли, промолвив: «Здесь будет дом». Вот они пришли, вздохнули: «Здесь заживем». Да, я помню, их было четверо, как и бросивших их богов. Каждый в эту пустыню севера нес остаток былых оков. Каждый страхи и боли прятал за гордынею и мольбой. Девы две и два мужа рядом стали, споря с лихой судьбой. Первый явно явился с края, где лютует всегда зима. Черный плащ подбит горностаем, с огнем жидким в руках сума; прост узор, что набит на его кирасе, но широк разворот сильных плеч; привлекал мой взгляд мрачный блеск караса, украшавшего его меч. Серые глаза шарили по дебрям, он их щурил, будучи близорук... Родовой кинжал с родовым же вепрем с силою ушел в мерзлую траву. Ощутил я силу, и власть, и слитность вырастаемых серых плит. «Пусть ты также тверд будешь и незыблем, как желает великий Лит!» Он шептал на странном и злом наречье, он приказывал глыбам скал, и они становились как будто легче, я из них стремительно вырастал, как растет зимой ледяная сетка, что стесняет дыханье рек. Мой фундамент, заложенный очень крепко, простоит не один здесь век. Мои стены, башни и подземелья, весь мой мощный литой остов родили из недр своих эти земли для властителя страшных слов, что скелет мой, сильный, единый, вечный, составлял из костей земли. Он создал меня всех металлов крепче, чтоб в стенАх сих покой нашли те, кто раньше, чем свет увидел, познал милость древних богов... Мой создатель, вымотан, беззащитен, пил из фляги жидкий огонь. Его спутница, светлокожа и черноглаза, прикусила, смеясь, губу. «Хорош дом вы построили, эр: ни лаза, ни прохода, хоть лезь в трубу». Все в ней пело, рвалось, искрилось в танце слов и в движенье рук. Запах солнца, хмельная живость и улыбка - все это юг, ее вотчина, родина, край, то место, где впервые раздался крик этой женщины, так естественно исказившей в единый миг самый воздух. Вскинув руки в тревожном жесте, с придыханием тянула песнь... Ее плащ из крашеной синей шерсти взвился вверх как чудной навес, шпильки выпали, тонко звякнули; локоны, что черней самой ночи, пушистым облаком разлетались все перед ней. Из ладоней, вперед протянутых, словно милостыню прося, лился ветер, солнечно-пряный, ветер северный так беся. И столкнулись в споре два исполина, песнь тепла и жестоких зим, и казалось, где-то взошла лавина, сломав шапки седых вершин. И казалось, небо забилось в страхе, потемнев и дно обнажив, и что четверо эти погрязли в прахе, а не в серой пыли вершин, этих самых, стоявших во многих милях от нее, будящей ураган. Повинуясь древней, опасной силе, два потока тихо легли к ногам этой девы, как псы, провинившиеся случайно, пока дома хозяев нет, волкодав и шальная дайна, что способны разрушить свет. Я почуял, как ветер забился бурно в моих каменных легких, несясь все вперед по коридорам ажурным, все исследуя лестниц вязь. Я почувствовал полость, не совершенность, часть меня отобрал буран... Но в моих переходах играла свежесть того сумрачного утра; но в бойницах, и в башнях, и в подземельях столько воздуха набралось; он наполнил пустоты в каменном теле, будто раны заштопал вкось. Невесомость влилась в мои мощные плиты, проникая сквозь кружевность стен, я стоял, безупречный, лучами облитый... «Ну, резвись, вселюбимый Анэм!» «Как красиво... как будто бы статуэтка из агарисского стекла, эти линии, этих узоров сетки, башен светлые купола... Дом Его, и то не был бы краше, только холодно будет нам, - светлокосая дева зарделась даже и смотрела, как будто храм она видела в этом пустынном месте, а не демонских песен плод, - нам очаг бы...» Полилась уже третья песня под мой свеже проделанный свод. Это песня была не ломанье камня, не приказ недругам-ветрам. Колыбельная, выученная от мамы, и молитва при входе в храм, и увещевание у постели больного, ласковое "Крепись, пройдет", и рыданье вдов в церковном пределе, когда тело сложили в гроб. В этой деве сплетались дружно смерти гниль и молитв елей; ее взгляд, ясный и безоружный, сражал смердов и королей; ее платье, старомодное и простое, было будто облито кровью; и на каждом участке ткани витое изображенье Молний. Я навечно запомню щелканье четок, семилучный знак и молитву той, чей огонь был так тих и кроток, что способен камни был сжечь собой. Я навечно стану бояться Молний, седых монахов, трепетных белокосых дев; я горел, я пылал, обращался прахом, жар внутри был подобен белой звезде, что своими семью лучами воровала у солнца сушь; я был злобен, я был в отчаяньи, я мечтал, что кто-то огонь потушит, что растекся как лава по каменным руслам моих вен, причиняя мне боль; я уже не боялся ни боли, ни тлена, лишь бы кончился этот бой, эта вечная мука, борьба меж камнем и небесным живым огнем... Наконец мои стены оставил пламень. «Вот теперь-то мы заживем». Я боялся, я презирал, я почти ненавидел их: и того, что воссоздал меня, и южанку шальную в цветах лазурита, и конечно, хозяйку святого огня. Я смотрел на последнего, был неспокоен, ожидал, куда ляжет удар. Это был лишь юнец, а не дравшийся воин, и в глазах его был не пожар, а туманов седых непроглядные тени, равнодушье ко всем и ко вся. Он вошел, он внутри меня стал на колени, руки вверх, как и все вознесся. В ожиданье очередного мученья, я стоял, беззащитен пред ним. Вот потоков воды пронеслись завихренья по холодным подвалам моим. Я почувствовал чудное облегчение, ото стен вверх летел черный дым. Ниспославший мне в дар от воды исцеление навсегда мною будет храним. А волна летела, лилась, смеялась, ее брызги искрой легли на камень, отнимая боль и гася усталость, словно будь она травяным бальзамом из полынной и вересковой жилы; я б почувствовал горечь воды губами, если б только они в моем теле были. Эти струи прошили мои сплетенья, как листву прошивает лучом в полудень, прорезая призрачные туннели, образуя капканов смертельных зубья, ставя каждому сколу и каждой двери свои личные каверзные пароли, защищавшие лучше любого зверя, мясо бравшего у людей с ладоней. И ловушек сумрачных паутина тонкой нитью своей серебрила башни, оплетая их вязких слов патиной и рисуя кары в нее попавшим; по глазницам окон, пустым и страшным, капельки воды разошлись цветеньем, и ловилось солнце в плен их витражный, дань еще одну заступной системе. Да, отныне я был защищен от любого, кто в этот дом с огнем явится иль мечом. Да, отныне я был укреплен, как реликтовый бастион, от коварства лихих знамен. Да, надежным я стал жильем, в камень кладки моей живьем впаян выдох седых письмен, врезан символ плакучих волн. До сих пор я скорблю о нем... Я почуял их до того, как ими же был рожден.