Не уходи

Существуют «фразы жизни». Это такие слова, которые причиняют больше всего боли и оказывают самое резкое влияние на жизнь. Они у каждого свои, особенные. Например, кого-то в дрожь бросает от слов «я тебя ненавижу». Ну или еще каких-нибудь. Моя фраза была особенной. Самое интересное, что говорил ее всегда только я. Сколько бы случаев ни представлялось, чтобы ее сказали другие, ее говорил я. Раз за разом. Изо дня в день. От человека к человеку. Момент, когда «фраза жизни» вот-вот сорвется с губ, я чувствую задолго до того, как открываю рот. И долго силюсь, чтобы все-таки промолчать. А что там? Зачем унижаться? Потом мне улыбаются, обещают вернуться и поворачиваются спиной… - Не уходи! - не выдерживаю я. Он останавливается. Чувствуя себя ни на что не способной тряпкой, никем, вымаливающим кого-то, я бормочу: - пожалуйста, останься еще не надолго. - Я только на неделю уеду, Грелль, дело не терпит отлагательств. Не волнуйся. - Нет. - Боже ты мой! Одна неделя. - НЕТ! Я загораживаю ему проход и смотрю в упор. Бьет мерзкая дрожь, и кость застряла в горле. Сколько можно меня бросать? Почему он не понимает, что нужен сейчас, в эту минуту, когда мне страшно, а не через неделю? Гробовщик не привык к таким истерикам, вид у него немного растерянный, удивленный, а уголки губ опущены вниз. - Мне нужно ехать, Грелль, я ничего не могу поделать. Прости. - Ну пожалуйста, пожалуйста, какая разница, будешь ты там завтра или на день позже? Пожалуйста! Я покрываю лихорадочными поцелуями его бледные руки. Если бы знал, кому продать свою душу, чтобы он остался, я бы продал. - Там, куда я иду, война - это не то дело, которое можно взять и бросить ради собственной прихоти. Все, хватит, Грелль. Пожалуйста, отойди. В этот момент все рушится, и время замедляет ход. Что-то заставляет меня остановиться и дать ему пройти. На секунду. Потом боль, которую я так хотел сгладить, взрывается; она похожа на опухоль, раздувающуюся внутри. Мерзкую, огромную и воспаленную грыжу, вытесняющую изнутри все. Я раздираю горло криками и швыряю ему в спину вещи. - Сваливай. Больше никогда не приходи! Пошел вон. Потом я просыпаюсь в луже крови на ковре из осколков разбитой посуды с ножом в одной руке. Во второй зажата светлая прядь - не хочется вспоминать, как я ее отрезал, но я все равно невольно вспоминаю. Голова тяжелая, тело ноет, ломит. Смутно помню, что напился и крушил свою держащуюся на честном слове квартиру. Встаю, кашляю, как будто дым переполняет легкие, распихиваю ногами мусор по пути в кухню. В животе урчит, но есть нечего. Тогда, стараясь заглушить голод и головную боль, я иду лежать в обмороке дальше. На кровати. Твердой и скрипучей. Когда понимаю, что уснуть не смогу, я встаю и режу своими маникюрными ножницами прядь, украденную с его головы, в серебристую пыль. Дело в том, что я его очень люблю. Нет, я его люблю ненормально, безмерно, я его обожаю. Он для меня как тяжелый наркотик, без которого не можешь жить, как только он исчезает, но иметь его при себе постоянно не хватает наличности. Кто я такой? Что я могу дать Легендарному взамен времени, которое он тратит для меня и на меня? Когда он приходит, я накидываюсь на него, как изголодавшийся по ласке щенок, наслаждаясь дозой своей любви. Он тоже меня любит, я это чувствую, и от этого счастье становится настолько сильным, что распирает изнутри грудь. Мои суетливые действия далеки от его темперамента, он нетороплив и обходителен, но ласки принимает и отвечает с нежностью и заботой. Даже страсть у него похожа на любовь: сильная, эмоциональная, глубокая, направленная только на меня. Я люблю засыпать, когда он обнимает меня, позволяя улечься на его груди, перебирает мои волосы, рассказывает что-нибудь тихо, убаюкивая. Мне кажется, что, когда мы лежим так близко, прижимаясь друг к другу, из моего тела в его медленно уходит моя душа и жизнь. Мне ничего не нужно в эти моменты - только время, как можно больше. Как только он отдаляется, я становлюсь слабым. Выцветшим. - Ну не уходи. Ну пожалуйста. Холодные ладони сжимают мое лицо, поворачивая к волчьим янтарным глазам. - Я скоро вернусь. Кто же еще потрудится мир спасти, как не твой разваливающийся шут? Никто. - Разваливающийся? Не надо напрашиваться на комплименты, легенда. - Легендам положено быть полузабытыми и валяться на пыльных полках, чем я и занимался до сих пор. Но у нас намечается третья война, и кому-то неожиданно понадобилась эта старая сказка. А ведь все хорошо лишь в свое время, понимаешь? Отыгравшим не стоит возвращаться в игру. - Ты же не имеешь ввиду.. Смешок острый и обжигающий, как солнце по самым глазам. - Нет. Я просто разглагольствую, - короткий поцелуй в губы. Я настойчиво кладу ладонь на его затылок, не давая отстраниться раньше, чем мне удастся как следует насладиться. Впрочем, я мог бы стереть губы, и вряд ли сказал «хватит». - Попытаешься сбежать сейчас, сломаю тебе шею, - в доказательство я толкаю его, заставляя лечь на спину, и нависаю сверху. Гробовщик размышляет пару секунд, оценивая степень моей серьезности, и кончиком языка облизывает губы. Я завороженно наблюдаю, думая, что вот пусть только попробует сейчас сказать, что ему пора уходить - выполню обещание, как нечего делать. - Думаю, часа два у меня еще есть. Я выдыхаю. - Хорошо. - Да… - по его лицу расползается легкая заинтересованная ухмылка. - И что мы будем эти два часа делать? - Ну уж не чаи распивать, - ворчу, снова клеймя его теплые губы своими - на этот раз глубоко и долго. Он уходит, и половинка меня, способная разве что есть, спать и бродить по комнатам, вновь остается одна. Этим она и занимается следующие две недели. Впрочем, в Департаменте мне все еще доверяют некоторые задания. После того, как я завалил важную операцию, позволив демонам растащить около двадцати бессмертных душ, меня там не особенно жалуют, если не сказать - не терпят. До сих пор я и сам не слишком рвался на работу, потому что все это время зализывал раны после того случая, а потрепали меня изрядно. Но сейчас мне просто нужно чем-то себя занять, чтобы не думать, и я берусь за любую предложенную работу. Мотаюсь по земным странам и забираю низкосортные души детей, стариков и шлюх, совсем как когда-то, выслушиваю монотонную критику Уильяма и заполняю скучные выматывающие документы. Прихожу на все вечеринки, корпоративы, личные встречи, куда меня приглашают, и остаюсь допоздна. А иногда целые вечера просиживаю в архиве отдела кадров, сортируя досье бывших сотрудников и слушая очередной рассказ Ронни о какой-нибудь длинноногой красотке. Я очень стараюсь убивать все свое свободное время, чтобы не думать. Чтобы в голове не звучало тревожным набатом: «Отыгравшим не стоит возвращаться в игру». Но, видит бог, - впустую. - Почему он не возвращается? - негромко говорю я, сдавливая бокал вина так, что тот норовит треснуть. Нокс допивает свое пиво и здраво замечает: - Это же война. Ты ждал, что он придет на следующий день? Вот уж сомневаюсь. Там есть чем заняться. - С ним что-то случилось. - Брось, он же Легендарный, что с ним случится?.. Все будет хорошо, Грелль. - Не-ет, я чувствую, что что-то случилось, - мне горько и неприятно, хочется разбить этот бокал о стену, выйти, хлопая дверью, из клуба и пойти - просто быстро, быстро двигаться, неважно в какую сторону. Гробовщик никогда не вставляет драматические обороты в свою речь просто так, для красного словца. Он вообще никогда не говорит, что чувствует. Есть ситуация, есть необходимость, а субъект - малозначительная деталь. Прекрасная теория для солдата и руководителя боевого отряда. Прекрасно, чтобы убедить меня - все будет замечательно, - и пойти на верную смерть. В первый раз я срываюсь через месяц после того, как за ним закрылась дверь. Мне слишком плохо, чтобы думать об осторожности и конспирации, и я спускаюсь на землю видимым - распугивая прохожих, заставляя женщин завизжать и броситься в стороны, а мужчин - напряженно проводить взглядом и пытаться остановить. Это они зря. То, что в моих руках дрожит ревущая бензопила, не самое плохое, плохо то, что я готов встретить ею горло каждого, кто ко мне приблизится. Я дефилирую по улице, ослепительно улыбаясь, бреду по уже знакомым проулкам меж низких обветшалых домов. Что ж, раз я так вымотан, а Гробовщик так далеко - меня некому удерживать, и я буду выживать так, как делал это раньше. И энергию черпать старыми, полузабытыми методами. Подходящая женщина находится где-то возле Уайт-стрит. Невысокая, лет тридцати на вид, в старомодном вычурном платье грязно-белого цвета, она попыталась предложить мне себя, но быстро рассмотрела лучше и насторожилась. Да, понимаю, нетипичный вид для Лондона. Сумерки и безлюдность этого места надежно прячут нас; как же это глупо все-таки - бродить в одиночку по таким глухим местам. Ее горло клокочет и выталкивает хрип, когда окровавленное лезвие Косы вырывается из ее спины. В ноздри бьет запах крови, и я приближаюсь так, чтобы почти окунуться в широко распахнутые глаза, в их меркнущий свет. А потом остается только одно: Красный. Запах, цвет, настроение, боль, ликование и торжество, лучи июльского заката. Я упиваюсь, наслаждаюсь этими секундами, звонко смеюсь в внимательно слушающую темноту. Меня переполняет восторг и энергия. Снова - как будто в первый раз. - Вообще-то, дорогая, ты не виновата в моем расстройстве. Но ты ведь не против сослужить мне добрую службу, стать желанной? Что это грязи вроде тебя? - рассуждаю я, обращаясь к мертвой голове, которую сжимаю за волосы и держу на весу. Вот он я, настоящий. Полный. Смотри - не хочу. Я прекращаю безумствовать только ближе к рассвету, окончательно приходя в себя. Меня одолевает сильная тошнота и головная боль. В остывших сумерках на грунте передо мной то, что я натворил, и теперь это больше не вызывает ни капли восторга, лишь отвращение. Пресыщенность. Пожалуй, мне хватит. Я поднимаюсь, слегка пошатываясь, утираю с лица чужую кровь и бреду в сторону зданий. Дома я долго тщательно моюсь и падаю на кровать, чувствуя, что абсолютно вымотан. И изнывая от одиночества. От боли, ржавыми тисками сдавившей сердце. Я больше не думаю о том, что совершил. На обратной стороне век словно выжжено родное лицо, янтарные глаза и доброжелательная полуулыбка. Как я хотел бы сейчас быть рядом с ним, чтобы он обнял, бессловесно успокоил, заставил поверить, что мир не так уж плох, а я не так уж безумен. Я не много прошу, - просто помоги мне жить, полюби меня, дай немного заботы - и я не буду петь тебе серенады, я просто лягу у твоих ног. Он дал мне это, и я люблю так, что не хочу вставать с земли. Пусть он вернется. Как долго мне существовать в подвешенном состоянии, считая секунды, убивая шлюх и просыпаясь от собственного раздирающего горла крика, видя в темноте того, кого там по определению не может быть? Слыша вдруг тихое «привет» из ниоткуда, или неожиданно замечая всполох серебристых волос в толпе безликих людей… наверное, я всерьез схожу с ума. Он не может быть здесь, безмолвно наблюдая за моими мучениями, - он в Аду, на войне. Оттуда не приходят быстро, даже если с победой. А я слышал, что у демонов огромный численный перевес. И Гробовщик может подставиться под удар, уводя других. И его схватят. Допрос, увечья, если повезет - смерть, нет - вечное заключение. Однажды с ним уже церемонились, устроив красочный допрос на эшафоте в самом сердце преисподней, - и он легко ушел. В этот раз цепи будут прочнее, а конвой безжалостней. Быть может, он уже мертв. Лежит на рыхлой горячей земле, глядя в огненно-рыжее небо, и ветер шевелит светлые пряди, оглаживает знакомые черты. Я стискиваю зубы. Нет, нельзя думать так. Что угодно - только не это. Утро приходит поздно, рассвет наползает на небо неохотно, и он такой безликий и серый, что я сразу начинаю его ненавидеть. Сон так и не приходит, бодрость тоже. Думаю, сегодня я никуда не пойду. Бесспорно, потолок не так интересен, как толпа людей и работа на земле, но, по крайней мере, перед ним не требуется натягивать маску. Я устал. Я хочу только одного… пусть он просто наконец вернется, чтобы я мог его больше не отпускать.