То, о чем молчат

- Фили, твое место в отряде! - Мое место рядом с братом! Я поспешно отворачиваюсь от дяди, зная, что весь мой гнев отчетливо написан на лице. Подумать только... Мгновение назад Торин лишил моего брата мечты. Нашей общей, одной на двоих мечты: отвоевать Эребор. Мы не просто желали, мы обязаны были быть там, когда распахнется в Горе тайная дверь, озаренная последним лучом закатного солнца в День Дурина. Быть там, когда, быть может, понадобится сложить голову в битве со зверем, защищая обретенный дом. И вот, в одночасье, этой мечты не стало. И все же, это был бы уже не я, если б хоть на секунду позволил себе пожалеть о своем решении остаться в Эсгароте с раненым братом. Оставить Кили? Немыслимо! Невыносима сама мысль о том, что я предал бы этим своего младшего братишку, самого родного, так больно и запретно любимого... Подойдя к Кили, я подставляю ему плечо, бережно приобняв за пояс. Я чувствую, как он с облегчением переносит свой вес на меня, почти полностью облокотившись о мою спину. Он страдает. И я чувствую, что рана его на деле гораздо серьезнее, чем всем нам казалось. Когда Оин остается в Озерном Городе с нами, мне становится немного спокойнее. Однако, глядя вслед отплывающей лодке, уносящей наших товарищей вперед, к цели похода, я буквально кожей ощущаю боль Кили, которую он тщетно пытается скрыть. Подоспевший Бофур кричит вслед остальным гномам, но вскоре оборачивается к нам. И выражение его лица мгновенно меняется с раздосадованного на обеспокоенное... Он тоже видит, что происходит с братом. Все то время, что мы пробираемся по узким, темным и склизким от рыбьего жира улочкам Эсгарота, я не свожу глаз с лица младшего. Я тихонько молю Махала о том, чтобы Бард пустил нас к себе, не позволив Кили остаться на улице. И когда тот, все же, пусть и нехотя, распахивает перед нами дверь, я с облегчением помогаю уложить ослабшего братишку на кровать, которая слишком велика для него. Как же так, брат? Отчего так случилось, что ранили именно тебя?! Оин говорит, что стрела была отравлена, и эти его слова повисают в моей разом опустевшей голове липким маревом страха. Сквозь пелену слез, застивших глаза, я гляжу на болезненно побелевшее лицо Кили, осторожно убирая с него мокрые от пота пряди волос. Нет. Невозможно. Неправильно... Мой брат не может умереть! Только не мой Кили... Но ни звука не срывается с моих губ все то время, что Кили кричит от нестерпимой боли, пока Оин, всеми известными ему способами, старается облегчить его страдания. По лицу старика я вижу, что противоядия у него нет. Он знает, что брату осталось недолго. По моему подбородку бежит тонкая струйка крови из прокушенной губы, теряясь в бороде. Пожалуйста. Пожалуйста, пусть эта боль заглушит ту, что грызет сердце! Кили кричит. Мой братишка кричит в немыслимой муке, всем телом извиваясь на кровати. От него веет жаром, и я, дрожащими руками, снова и снова обтираю его лоб влажной тряпицей. Где-то во лбу пульсирует страшная мысль: все бесполезно, Фили. Брат угаснет на твоих глазах... И когда в дом врываются орки, слепая ярость охватывает меня целиком. Нечетко, будто в горькой дымке, я вижу уродливые тела, лезущие в дверь, проламывающие крышу... Словно сквозь вату я слышу крик дочери Барда. У меня нет оружия, и я бросаюсь на врагов с голыми руками, надеясь хотя бы своим телом защитить беспомощного сейчас брата. А потом начинается бойня, и я уже не вижу ничего, кроме белого лица Кили, когда он из последних сил обрушивается с кровати на спину одному из орков. Тварь издыхает, булькающе хрипя, и я с затаенным восхищением и гордостью убеждаюсь, насколько же силен и храбр мой брат. Вот только эта его отчаянная удаль неуместна была сейчас, когда смерть уже протянула к нему свои костлявые пальцы... Брат мой, держись. Прошу тебя, брат... Так неожиданно и вовремя появившиеся эльфы спешат уйти. Что ж, мне все равно, пусть проваливают. Я благодарен им за помощь, но не более. В конце концов, если бы не они, Кили сейчас мог быть здоров! Но эльфийка медлит. Она останавливается на пороге, и, на секунду оторвавшись от лица Кили, которому стало намного хуже, я встречаюсь с ней взглядом. Вздрагиваю. По моей спине пробегает невольная дрожь, когда я вижу в глазах этой девы, представительницы такого чуждого нам народа, сострадание. И нежность. Нежность к моему Кили. Мои ноги подкашиваются, когда она обещает излечить брата. Невероятное облегчение ослабляет все еще напряженное после драки тело. Я неловко устраиваюсь прямо на кровати брата, возле его головы, и склоняюсь к нему, пристально вглядываясь в милые сердцу, сейчас осунувшиеся и искаженные болью черты. Кили начинает тихонько бредить. Его мутный взгляд рассеянно шарит над собой, пока не натыкается на мое лицо. Бескровные губы шепчут что-то, но я не могу разобрать слов. А Кили глядит на мои спутавшиеся усы, бусинки с которых давно потерялись, и...улыбается? Я слышу запыхавшийся голос Бофура, который что-то бормочет про Королевский лист и свиней, и, обернувшись, осознаю, что Кили смотрел вовсе не на меня... Его взгляд прикован к ней. К эльфийке с огненными волосами, что подходит ближе к его ложу. Скорее же, излечи его, прекрати его страдания, дева! Неужто не видишь, что если не поспешить, жизнь брата вот-вот угаснет?! Когда из ее уст начинают потоком литься исцеляющие слова, полные древней магии, будто животворные токи проходят по моему телу от ладони, что касается обнаженной кожи на предплечье Кили. Я неосознанно сжимаю руку еще крепче, но, вовремя спохватившись, отстраняюсь, боясь перенять на себя часть лечебного волшебства, так необходимого брату. Эльфийка продолжает говорить, прикладывая к ране младшего помятые листки Ацеласа, и я, со странным чувством в груди, вижу, как смотрит на нее Кили. Сердце пропускает удар. Что ж... Главное, что братишка спасен! А я... Я буду счастлив просто знать, что он в порядке. В конце концов, я никогда не ждал взаимности в греховном своем безумии... Когда опадают в воздухе невидимые полотнища плескавшейся там магии, когда меркнет робкий свет, что окружал эльфийскую деву, я отчетливо понимаю, что брат спасен. Он по-прежнему смертельно бледен, но грудь его вздымается уже ровнее, а сквозь зубы не вырываются больше стоны боли. Я чувствую такое невероятное, упоительное облегчение, что когда Оин отзывает меня в сторонку, что-то говоря, я почти не слышу его. Молча помогаю старику делать отвар из оставшегося Королевского листа, в то время, как в мозгу бьется лишь одно слово: жив. Мой Кили не погиб и будет жить! Будет также, как и раньше, радовать мир своей удивительной задорной улыбкой... Улыбкой, которая теперь принадлежит не мне. Не успев еще отойти от потрясения, связанного с чудесным спасением брата, бывшего на волосок от смерти, я оказываюсь в новой, почти такой же глубокой бездне. Бездна эта, черная и пугающая, разверстывается где-то под сердцем, когда я гляжу на этих двоих, там, в углу комнаты. Хриплый голос Оина раздается над ухом, восхищаясь целительными способностями лесной воительницы, в то время как я не могу отвести глаз от сцены у кровати... Кили смотрит. Он смотрит на эльфийку так, как никогда, никогда не смотрел на меня. Он все еще бредит, но уже не агонизируя, как раньше, а словно при опьянении - просто смешивая в одно целое все образы, посещающие сознание. Я знаю, что в таком состоянии он не способен лгать. А его искренние чувства так и рвутся наружу... Кили говорит с ней. С его губ срываются слова, каждое из которых огромным раскаленным камнем падает в мою измученную душу. А рыжеволосая дева внимает ему, не отходя от ложа брата. Я не столько вижу, сколько каждой частицей вопящего от душевной боли тела чувствую, как робко и невесомо соприкасаются их пальцы. Больно. Махал, как же больно слышать несмелый вопрос брата о любви, обращенный к ней! Ноги сами несут меня вон. Вон из дома, подальше от этой боли. К губам, кажется, прилипла полубезумная усмешка, горькая и противная, будто сырой табак. Дыра на месте сердца пронзительно ноет, пропуская сквозь себя зябкий ветер. Гномы любят лишь раз за всю свою долгую жизнь... Лишь раз за всю жизнь... Лишь раз... Прибрежная округлая галька летит в воду, оставляя после себя лишь постепенно уменьшающиеся круги на воде. Я оглядываюсь по сторонам, обнаруживая себя на одной из многочисленных пристаней этого городка. Сидеть на сыроватых гнилых досках довольно холодно, но возвращаться в дом Барда не хочется. Я подбираю еще один камушек из маленькой горки, видимо оставленной игравшими здесь детьми, и без замаха кидаю в воду. Пусть тонет, унося с собой мой грех. Пусть погребет его под толщей темных вод, навсегда скрыв от посторонних глаз. Никто не узнает о том, что за чувство точно также, как этот камень, погребено в моей душе, под слоями лжи о невинной братской любви. А потом налетает ветер. Очередной порыв хищно кидается мне в лицо, норовя выжать слезы, которых уже нет. И я смеюсь. Смеюсь, как безумный, захлебываясь этим скорбным хохотом, рвущимся наружу вместо влаги из глаз. Два рыбака на соседней пристани недоуменно поглядывают в мою сторону, но мне все равно... Потому что в эту секунду, в этот самый миг я окончательно запираю в себе то, чего не должно существовать. То запретное и неправильное, что глодало душу и тело годами. И, отсмеявшись, я поднимаюсь с колен, направляясь обратно к брату. Что, если Кили уснет, а, проснувшись, не обнаружит меня рядом? Что, если он будет беспокоиться? Нужно поспешить... Нельзя доверять подслеповатому Оину промывание раны целебным отваром. Вдруг Кили будет больно? Нужно поспешить...