Самый темный час перед рассветом

У него раздолбаная дырка. Как будто могло быть иначе. Но, наверное, ты ждал, что это действительно будет иначе, потому что от вида белоснежных бедер и маленьких аккуратных ягодиц, между которыми зияет красное припухшее отверстие, тебя начинает подташнивать. Ты прислоняешься плечом к дверному косяку и делаешь еще один глоток. Пиво только из холодильника и, чуть горьковатое, приятно ложится на язык. Ты смотришь, но что-то сделать не решаешься или просто не хочешь. Все дело в том, что, если ты к нему прикоснешься, тебе вырвет совсем не метафорически? Но это ты привел его. Ты сам. Ты знал, что его нагнула половина школы. Вся мужская половина - в общем, каждый из твоих друзей – в частности. Они предлагали и тебе. Рекомендовали. Вываливали на тебя, ничуть не смущаясь, подробности проведенных с мальчишкой ночей. И, конечно, не знали, что ты этого мальчишку, когда вам обоим было по тринадцать, робко целовал в дрожащие губы, перемежая неуверенные прикосновения громкими – искренними и наивными - признаниями. И, уж конечно, твои так называемые друзья и предположить не могли, что, когда этому мальчишке было четырнадцать, его изнасиловал тогдашний приятель его матери. Матери, которая сначала обвинила его в том, что он отбил у нее мужчину, а потом сама начала водить к нему мужиков, которые готовы были заплатить за ночь, проведенную с юным, почти девственным, нетронутым телом. Он стоит недорого, говорят твои друзья, попробуй. И им никогда не понять, как ты пытался вытащить его из этого круговорота, обещал помочь, предлагал сбежать, шептал на ухо, что будешь работать и достанешь любые деньги, пусть он только перестанет. Пусть будет с тобой. Сбежит с тобой. А теперь он упирается коленями в твою кровать, лежит безволосой грудью на простынях и разводит руками ягодицы. Это ты ему сказал: покажи себя. Это ты каждый вечер смотрел из окна на ваш общий двор и с равнодушием отмечал, что он подхватил нового клиента. Это ты даже не попытался уйти, когда он преградил тебе дорогу прямо перед твоим подъездом. Вы долго смотрели друг на друга. А потом ты – все также без единого слова – кивком пригласил его за собой и услужливо приоткрыл тяжелую металлическую дверь. Это ты почти приказным тоном вывез: раздевайся. А потом: покажи себя. Он показал. А ты теперь запиваешь тошнотворный комок в горле дешевым пивом. Последние глотки. Ты подходишь к кровати, и с этого ракурса видно его лицо, болезненно бледное с плотно зажмуренным глазами. Ты проводишь холодным горлышком по разъебаной дырке, а когда он ежится и приоткрывает глаза, смотрит на тебя с ожиданием, протягиваешь ему пустую бутылку. Говоришь: трахни себя. Уточняешь: этим. И совсем ничего не чувствуешь, видя испуг в зеленых глазах. Он каменеет, а ты пожимаешь плечами, говоришь: ну тогда одевайся, дверь не заперта. И отворачиваешься. Тебе нужно выкинуть бутылку и отлить. На твоем локте смыкаются до побелевших костяшек пальцы. Он кусает и без того кровавые истрескавшиеся губы, шепчет хрипло, но уверенно: я сделаю. У тебя кружится голова. От выпитого ли? Ты брезгливо сбрасываешь чужую руку и отходишь на несколько шагов. Он серьезно? Тебе почему-то больше не хочется показать ему свое место, пусть он просто уйдет. Ты говоришь: пойду поссу. Надеешься, что, вернувшись, застанешь пустую комнату. Неоправданно. Он сидит на пятках, между бедер свисает вялый член. Он прослеживает направление твоего взгляда и сдвигает колени, словно смутившись. Ха-ха. Смущение у шлюхи. Смешно. Ты фыркаешь, а он как-то весь сжимается. Тебе мерзко от того, что ты его хочешь даже такого. Не просто трахнуть, а нежить, ласкать, долго подготавливать тугое отверстие, а потом шептать сорванным голосом всякие успокаивающие глупости, целовать после всего… Но кто целует блядей? Да и дырочка уже не трогательно узкая, сжавшаяся, а хорошо попользованная, готовая к любым извращениям. Засунуть бутылку внутрь? Пожалуйста. Тебе мерзко-мерзко-мерзко. А он опускает глаза и говорит что-то о своем вчерашнем дне рождения и: пусть это будет подарок. Ты смотришь вникуда, с пустотой между ребер прокручиваешь в сознании, как бы оно могло быть, не случись четыре года назад того насильника в его жизни. Восемнадцать лет. Он пришел к тебе именно на восемнадцать. Не семнадцать. Не шестнадцать. Словно, происходи это в иной реальности, именно в восемнадцать он хотел бы подарить тебе свою невинность. И это было бы чем-то вроде того, как девушка впервые ложится в постель с мужчиной лишь в первую брачную ночь. Как клятва. Как обещание. Как великий дар. И это, конечно, все глупость несусветная, но сама мысль… греет невыносимо. Горячо и больно. Тебе кажется, что это никогда не пройдет, не излечится. И вместо того, чтобы в тщетных попытках отгораживаться от себя самого и выставить голого мальчишку за дверь с охапкой вещей в руках, ты сдергиваешь его с кровати, ставишь напротив себя и, наклонившись, целуешь. Он на голову ниже тебя. И тебя вдруг прошивает такая нежность, что даже немного стыдно: ты ведь парень, а такие сопливые мысли проносятся в голове. Он не умеет целоваться. Совсем. Ты отстраняешь его от себя, держишь за предплечья, не отталкиваешь и не подпускаешь, и говоришь: ты что, не целовался с того раза? Чуть насмешливо. На самом деле не веряще. А он краснеет щеками и шеей, кивает отрывисто и пытается улыбнуться, говорит: хотел хотя бы в этом остаться тв… Как чеку срывает. Ты не даешь договорить, кусаешь за губу. Больно. Тебе самому больно где-то внутри. Он хотел сказать «твоим»? Твоим, слышишь? Конечно, и именно поэтому подставлялся каждому желающему. Ты больше не веришь в сказки и в большую и светлую. А он, если не совсем дурак, должен понимать, что после всего между вами может быть только секс и только на одну ночь, даже если нежность щемит в солнечном сплетении. В конце концов, из всех ваших общих знакомых парней ты – единственный, кто ему еще не присунул. Нехорошо получается, надо исправлять. Да? Да, черт возьми. Он больше не улыбается. Жалко изгибает губы, и ты понимаешь, что он тоже все понял и больше не попытается… Возможно, он все понял гораздо раньше, поэтому и старался не показываться тебе на глаза эти четыре года. Ты стаскиваешь толстовку и достаешь из заднего кармана расстегнутых джинсов кондом. Он обнимает твое запястье пальцами. Как можно обнять запястье? У него получается. Просит тихо: я клянусь, я чист… и я хочу внутрь, чтобы ты… Выдыхает. Ты демонстративно убираешь кондом обратно в карман и притягиваешь его к себе за затылок. Если быть честным хотя бы перед самим собой, то ты очень хочешь забыть о некоторых обстоятельствах и еще хочешь внутрь… Да, ты тоже хочешь именно так. Когда вы оказываетесь в постели, он мягко ерзает на тебе, приятно сжимая коленями бока, и трется-трется-трется раскрытыми ягодицами о каменный член, елозит яичками по твоей поджавшейся мошонке. Тебе сладко-сладко-сладко и чертовски горько, ты предпочел бы, чтобы он не был таким умелым любовником, чтобы смущался и вздрагивал при каждом твоем прикосновении. Он пытается насадиться на тебя почти на сухую. Словно привык, что его трахают именно так, не давая толком подготовиться. Кто нежничает со шлюхой? Ты останавливаешь его, придерживаешь за напряженные бедра. Вдруг чувствуешь, как прозрачное, теплое и мокрое капает тебе на живот. Не понимаешь. А оно капает еще и еще, и еще пару раз. В свете настольной лампы тебе не видно его лица, но если сжать узкий подбородок, чуть приподнять… У тебя странно пульсирует в груди, когда ты видишь блестящие от слез щеки. Как девочка. Спрашиваешь: ты чего? Он мотает головой и пытается опуститься на тебя одним слитным движением. Ты не даешь, впиваясь, вцепляясь, оставляя синяки на светлой коже. Чего он? Ничего. Не скажет. Ты переворачиваешь его, укладываешь на спину, нависая сверху, и приподнимаешься, чтобы достать из стоящего в углу комода смазку. А он обвивается вокруг тебя, выдыхает судорожно и не отпускает. Боится, что уйдешь совсем? Ты сначала хочешь переубедить его, подготовить, как следует, а потом, смирившись, придавливаешь его собой, заставляешь облизать пальцы. Ты целуешь торчащие соски и долго-долго трахаешь его пальцами, увлажняя, прежде чем вставить истекающий смазкой член. Он, возбужденный и разомлевший, ведет себя странно тихо, кусает губы и запястье, словно стесняется. Трогательная блядь. Под конец он судорожно сжимается вокруг тебя. Так сильно и узко, что ты забываешь, что мальчик под тобой давно уже не девственник и даже более того. Ты сходишь с ума. И он тоже. Он царапает тебе спину и задыхается, стонет, почти скулит, выдавливает что-то отдаленно похожее на: я.. тк… лл… тбя. Блядь, думаешь ты, шлюха, шалава малолетняя. Ты лежишь рядом с ним, остывающим, удовлетворенным, и если ты не будешь думать все эти слова, то точно предложишь ему выйти за тебя замуж, сбежать на край света и нарожать кучу детишек, жить где-нибудь на побережье всей семьей. Можно в шалаше. Ты не против. Только в вашей стране не разрешены однополые браки, а он не сможет залететь от тебя, сколько бы раз ты в него не кончал. А еще он… Да, то самое. Ты, толком не придя в себя, поднимаешься с постели и открываешь форточку. Закуриваешь, пытаясь едким дымом вытравить вновь подступающую тошноту. Он останавливается напротив. Взъерошенный и решительный. И с тоже все еще мутными глазами. Говорит: я уеду учиться в другой город. Ты киваешь. Одобряешь. Ты знаешь, что он достоин начать все сначала, достоин настоящего счастья и настоящей ласки. Достоин того, чтобы позволять мужчине придавливать себя к кровати не за деньги, а из-за взаимной страсти. Он говорит: в тот же, в который ты. А ты молчишь о том, что никуда не собираешься. Молчишь о том, что ВУЗ и СУЗ не для тебя. На самом деле, ты уже нашел себе местечко в автомастерской недалеко от дома – об этом ты молчишь тоже. Он понимает это как-то по-своему. Он прижигает кожу над сердцем твоей сигаретой. Судорожно выдыхает сквозь сжатые зубы и не позволяет тебе отнять руку. Малолетний придурок. Ты вырываешься и сжимаешь пальцами худую шею. Не слишком сильно, хотя ты порядком зол. И растерян. Ты волочешь его в ванную и, намочив полотенце ледяной водой, пихаешь его в подрагивающие руки. Морщишься, трешь лоб, пытаешься понять, какого хрена происходит, и говоришь, перед тем как скрыться за дверью: приведи себя в порядок, потом поговорим. Он выходит через полчаса. На худой бледной безволосой груди останется шрам. Он смотрит на деньги, которые ты выложил на тумбочку, и его взгляд пустеет. Ты знаешь, что в этой жизни есть ошибки, которые можно исправить, и ошибки, которые могут разрушить жизнь. Ты не знаешь, что из всего произошедшего было бы большей ошибкой: то, что ты не настоял на своем четыре года назад и пустил дело на самотек, или то, что ты мог бы сделать сейчас. Ты в принципе не очень хочешь знать. Поэтому второй – большей или меньшей – ошибки в твоей жизни просто не будет. Ты киваешь на деньги: может, сходим куда-нибудь поедим?