Треугольник

- Кузьма Юрьевич, когда электропоезд до Калинина ждать? – мальчишка, невысокого роста, такого, чтобы только-только доставать подбородком до билетной кассы, расположившейся в скособоченной деревянной избушке на платформе, почти кричал, стараясь разбудить задремавшего служащего. – Нынче батя столько лисиц настрелял, что мамка-то и вздумала их прямо в столице продавать, так что билет мне нужен. - Эвон, поди, и тебя с собой берет? – старик сощурился, чуть пригибая голову, чтобы из билетного окошка ему было лучше видно налившееся красной краской от быстрого бега лицо покупателя. – Никак и мавзолей посмотришь, да по музеям столичным слоняться будешь? – и, приметив, как обиженно надулся сельский десятилетка, смиловался, доставая из закрытой железной коробки три билета до областного центра, где можно было пересесть в поезд, следующий с пятиминутными остановками до Москвы. – Завтра в половине первого подойдет, а теперь давай, беги отцу помогать. « 17/II-42. Мамуля, папа, здравствуйте, дорогие мои! Как ваша жизнь там? Как здоровье? Здесь у нас холод такой, сил нет терпеть. Пишу я вам все еще оттуда же, пока мы никуда не движемся. Танки, пушки, люди – все погребены под этим снегом. Но вы не переживайте, все будет хорошо. Вы там пишите мне. Я очень скучаю, очень хочу вернуться обратно как можно скорее, но не раньше, чем эти фашистские сволочи уйдут с нашей земли. Целую крепко, ваша Стася». Бумага становилась с годами все мягче, пока не стала ему напоминать бархат, к которому довелось украдкой прикоснуться лишь однажды. Написанные фиолетовыми чернилами буквы, почти не читались, но это его не расстраивало. Каждое слово, каждый размазанный в спешке вопросительный знак старик помнил наизусть. «13/III-42. Здравствуйте, мои милые, мои хорошие. Я пишу вам со станции, скоро поезд отправляется. На ужин ели перловую кашу, немного масла было, ржанку дали, так что не волнуйтесь. Наши солдатики сейчас песни горланят вовсю, да только мне не до них – пишу вам письмо. Уже собрали все бинты, всю марлю, лекарства упаковали, теперь только на лучшее надеемся. Как ты там, папа? Как твоя нога? В прошлом письме ты говорил, что не болит нисколечко, но я же знаю, что болит пуще прежнего. Мама, ты ему помогай, береги, как только война закончится, так мы ему сразу протез справим. Мне пора, я вас обнимаю, и постараюсь скорее написать. Станислава». Все сорок треугольников, сотни раз сложенных и разложенных, он хранил во внутреннем кармане своей серой фуфайки, чувствуя, как скрипят бумажные листы при его неловких старческих движениях, когда закрывая воротом подбородок и нос, он спускался по деревянным ступеням, опираясь на костыли, и выходил на тропинку, петляющую через лес, ведущую к крепенькому домику на окраине деревни, в которой осталось от силы шесть семей. И каждое утро он проходил тот же путь, чтобы сесть на стул, покрытый поеденным молью шерстяным платком, налить крепкого чая, открыть оставленную кем-то на станции газету и украдкой ждать приближающийся гул электропоезда. И к вечеру, он вновь доставал сложенные в треугольники письма, разглаживал бумагу трясущимися, как и тридцать лет назад, руками, и принимался перечитывать их на память, чуть шевеля губами, будто бы эти стершиеся строчки принадлежали ему. Когда прищуриваясь от сумерек, низко склоняясь над последним письмом, он вытирал слезящиеся глаза, выцветшие и поеденные катарактой, но не давал ни единой возможности своей тоске вылиться наружу. Он должен быть сильным, должен улыбаться, когда дочь, наконец, вернется в забытую всеми глубинку. «18/IX-42. Мамочка, папочка, простите, что так долго вам не писала. Теперь не всегда появляется такая возможность, не всегда есть и минутка, чтобы присесть. Еды мало, выдают понемногу, все со складов, которые еще не успели разбомбить немцы. Город превратился в груды каменных могил, мне не хватает сил и слов, чтобы сказать вам о том, как же здесь страшно, особенно в такие дни, когда пулеметы не утихают ни на минуту. Целыми днями я с Татьяной, моей дружкой, тащим безногих и безруких солдат, а они отбиваются и рвутся дальше, кричат, как оглашенные. А еще, они плачут. Ты мне, мама, говорила, что мужчины не плачут, так знай, что ошибалась. Крови много, любимые, крови столько, что, наверное, всю Волгу ею можно в красный перекрасить. Всюду мертвые, даже те, что живые. Я уже совсем позабыла, как надо смеяться, недавно пробовала – никак не выходит. И все здесь такие: если не мертвые, то каменные, как оставшиеся стены, живут от очереди до гранаты. А немцы, папа, как саранча: они медленно, но подступают, а мы и не отходим, вроде бы, а все равно как-то оказываемся все вглубь по улицам, но вы знайте, что это не так! Мы не сдаемся, как и вы не сдаетесь там, дома, и мы знаем, что скоро это все закончится, и больше не будет свастики на нашей земле. Дорогие мои, я заканчиваю письмо, меня уже ждут – надо перевязать мальчиков, жалко, правда, что бинты все грязные, кабы хуже им не стало. Целую вас очень крепко, ждите меня, я скоро уже буду дома. Ваша медсестричка Стася». Кузьма Юрьевич оторвался от письма, бережно сложил его и в тысячный, а может и в двухтысячный, раз разглядел адрес, штампы, но жирного креста не было, не было и он, знал, верил, что в его жизни больше не будет их, крестов, разве что, на могиле, да в углу комнаты. Скоромыжины уехали еще днем, неся тяжелые кульки с лисьими шкурами, и на прощание мальчишка помахал ему рукой, воодушевленный грядущей поездкой. Он даже вскочил на единственной ноге, ему показалась, что именно так улыбалась его Станислава, когда семнадцатилетней девчушкой уезжала после окончания медицинского техникума на фронт. Так же воодушевленно и победоносно. Сколько же ей сейчас лет? - Когда же ты вернешься, Стася? – из окошка тянуло сквозняком, и старику бы стоило укутаться в телогрейку, но он все заворожено следил за путями, по которым вот-вот должен был проехать электропоезд из Калинина. – Протез мне справить обещала. Электричка простояла на станции около пяти минут, а затем тронулась, поднимая в воздух поземку. Он щелкнул выключателем, допил уже остывший чай, накинул на себя штопанную фуфайку, и был готов уже выходить, как стук в дверь его приковал к полу. Рука тряслась, была чужой, безвольной плетью, рухнула на ручку и пустила зимний холод. - Здравствуйте, мне бы Кузьму Юрьевича найти, – седеющие волосы из-под пухового платка, драповое пальтишко на худеньких плечах, прямой взгляд и сереющие двумя тающими глыбками льда глаза. - Стасенька! – конечно же, это она, эти серые глазища, этот взгляд, а ведь обещал не плакать. – Станислава! Крик сорвался на хрип, и даже отсутствующая левая нога не помешала ему стиснуть руками ту, кого эти объятья дожидались тридцать лет. Он шептал её имя так, как никогда не мог прошептать ни одну молитву, безудержно, отдавая все свои старческие силы, возвращая утраченную молодость. - Где же ты была столько времени, доченька? – пусть обещал не плакать, но таковы у стариков нравы. Знал, что Станислава его не осудит. – Мамка-то тебя и вовсе не дождалась. Лет семь как скончалась. Он говорил и говорил, не выпуская дочку из объятий, попытался уложить в пятиминутный рассказ все то, что случилось с ним за эти годы, и даже сквозь поток льющихся слов чувствовал, как дрожит её тело от слез. - Кузьма Юрьевич, я Вам письмо привезла, – она говорила так, словно была соткана из тумана, который еще немного подержится, да и раствориться в предрассветном зареве. – Оно по ошибке пришло моей матери, и только сейчас, – запнулась, не в силах продолжить, – после её смерти, я решила его доставить по адресу. Женщина отстранилась и вложила в парализованные ужасом руки фронтовой треугольник, перечеркнутый двумя жирными чертами так ровно, словно какой-то школяр выводил биссектрисы по линейке. «Милые мои, уже недолго осталось, вы, главное, ждите», – ему хватило смелости отогнуть край треугольника. Её била лихорадочная дрожь, когда стоящий перед ней великан, огромными как у медведя лапами сжимающий её в объятьях, превращался в иссохший выбеленный годами скелет, опиравшийся на стену, чтобы сохранить гордую осанку, которая держалась лишь на вере. Превратился в прах и коренастый дом, вместе со своим хозяином стойко выносивший тлетворный дух времени, как только понял, что Её он больше не дождется.

***

- Игнат Горьянович, Вы слышали, что Высоковский Кузьма Юрьевич уволился? – молодка, только-только поступившая на работу в сельсовет, положила на стол начальника заявление, исписанное скачущим и косым почерком. – Давно ему пора уже на пенсию, и что так долго в этом сарае на станции просидел? Высокий и статный глава сельского совета медленно поднял голову и с изумлением посмотрел на желтый лист бумаги. - А сказал что-нибудь? - Ну, сказал, что больше не может ждать, – девчушка утомленно вздохнула. – И что его там держало, плесень старую, ума не приложу. Игнат Горьянович резко встал, с яростью шлепнув ладонью по столешнице, и куда-то со спешкой засобирался. - Да что ты поймешь своими куриными мозгами, стерва? – хлопнул дверью кабинета, оставив в слезах своего юного секретаря, и поспешил взять служебную машину, чтобы по этим сугробам как можно быстрее добраться до крайнего дома Вешенки, деревеньки, что доживала свои последние дни.