Тепло твоих рук

Было ли это покушением, или бедолага, бросившийся на Робера с кинжалом, и впрямь сошел с ума – теперь не узнаешь. Его жизнь оборвал пистолетный выстрел. А удар принял на себя метнувшийся наперерез Валентин Придд. Робер ничего не успел сделать – слишком быстро все произошло. Вроде была смена гимнетов и Альдо, как всегда самодовольный, нес очередную великую чушь. И вдруг – сверкнувший кинжал в руке нападавшего, выстрел, и лиловый колет, окрасившийся кровью. А на полу – распростертая фигура несостоявшегося убийцы. Придда перенесли в покои, послали за лекарем. Рана оказалась не смертельной, но болезненной – удар пришелся на правый бок, и крови юный Валентин потерял достаточно. Он лежал на узкой кушетке бледный, с закушенной губой и как всегда, спокойный взглядом серо-стальных глаз. И лишь неровное дыхание, да капельки пота над верхней губой выдавали то, что он едва сдерживает стон. - Робер, с вами все в порядке? – светским тоном осведомился он. - Да, меня не задел. Хотите вина? Предлагать раненому вино было глупо, и Иноходец знал об этом. Но – все-таки сказал – потому, что молчать не мог и не знал, что говорить. Поблагодарить? Или спросить о самочувствии? Будет еще глупее. - Нет, благодарю. Пока не стоит, - ответил Валентин и закрыл глаза. Роберу ничего не оставалось, как выйти из комнаты. Альдо этим происшествием если и заинтересовался, то лишь потому, что полагал, будто покушались на него – самого Анакса. - Надо бы допросить родственников этого, - он кивнул на свежевымытое пятно на полу. Тело уже унесли и кровь замыли, а пол еще влажно блестел. - Думаю, Айнсмеллер этим займется, - ответил Робер, искренне надеясь, что родных у убитого нет. - А ты-то что об этом думаешь? - Думаю, он спятил. Сейчас времена сходят с ума, а уж люди – и подавно. День тянулся, как будто минуты превратились в часы. Казалось, давно уже должен был наступить вечер, но солнце по-прежнему продолжало светить в окна. К вечеру Валентин попросил перевезти его домой, сказав, что там ему станет лучше. Робер вызвался проводить раненого. Лекарь, узнав о желании Придда, только вздохнул – и посоветовал ехать как можно медленнее, чтобы не растревожить пострадавший бок. Отряд «лиловых» сопровождал карету со спрутами на дверцах. Валентин полулежал на подушках, прикрыв глаза. Иноходец сидел рядом, придерживая его, и чувствовал биение сердца под своей ладонью. Когда карету тряхнуло, Валентин чуть слышно застонал. - Скоро приедем, - ободряюще сказал Эпинэ. - Все в порядке, - прошептал Придд. Слуги быстро принесли откуда-то носилки, бережно уложили на них юношу. Робер шел рядом, держа его за руку. «Интересно, у спрута всегда такие холодные пальцы или это просто от раны его знобит»? – подумал он. На кровати – огромной, с пышным балдахином и украшениями в виде осьминогов по краям, бледный Валентин казался еще тоньше и бледнее. Он буквально терялся среди подушек и перин. - Благодарю вас, герцог Эпинэ, - сказал он, выровняв дыхание после того, как его переложили с носилок. - Не за что, - ответил Робер, - это я должен благодарить вас, герцог Придд. Ваше мужество достойно вашего рода. Если бы не вы, то сейчас я лежал бы также. А то и куда в худшем состоянии. Эпинэ попробовал ободряюще улыбнуться, но получилось лишь жалкое подобие улыбки. Валентин Придд. Мальчик, которому рано пришлось повзрослеть. Он стал старшим в пятнадцать лет, после гибели горячо любимого брата. И главой рода – в восемнадцать. Все родные погибли в Багерлее от рук Манрика и Колиньяра. Иноходец знал, каково это – остаться единственным выжившим в некогда большой семье. Придд. Настоящий «спрут» - вежливая холодность, маска, приросшая к лицу – не снять. А что под ней – боль потерь, страх, отчаяние? Никто не знает. Робер вспомнил, как Валентин отсалютовал шпагой вслед уходящему в Багерлее Ворону, как вел себя во дворце. Этикет, учтивость, безупречные манеры. Это так бесило Дикона. Впрочем, к Повелителю скал он относился с холодной иронией. Новый чуть слышный стон отвлек его от воспоминаний. Иноходец так и сидел на стуле у кровати раненого. А тому явно стало хуже – все-таки лекарь был прав, поездка была лишней. Лицо соперничало белизной с простынями. Лишь на щеках проступил лихорадочный румянец. Каштановые мягкие даже на вид волосы разметались по подушке. Валентин пытался улечься поудобнее – как видно, без посторонней помощи сделать это ему не удалось. - Вам нехорошо? Позвать слуг? - Холодно, - прошептал, как в бреду Валентин. Его трясло – начиналась лихорадка. Лекарь дал тинктуру, сменил пропитавшуюся кровью повязку на боку – рана все-таки открылась. - К утру станет лучше, - обнадеживающе сказал он, - но ночь может быть тяжелой. - Я буду с герцогом Приддом, столько, сколько понадобится, - ответил Эпинэ. За окном темнело, на небе зажглись звезды, и среди них висела низкая круглая луна. Робер встал и задернул шторы. В комнате горел камин, пламя отражалось в зеркале. И там же отражалась кровать. «Нельзя спать напротив зеркала», - вспомнил он поговорку няни. Почему услышанное в детстве запоминается на всю жизнь? Может, потому, что для маленького человека все ново и неизведанно? А может потому, что только в детстве мы умеем искренне удивляться и радоваться, а всю оставшуюся жизнь – только изображаем эти чувства? Он посмотрел на мечущегося на кровати Валентина. Взял его за руку, снова пытаясь отогреть ледяные пальцы. Тихонько подыщал на них, подержал в своих ладонях. Раненый открыл мутные глаза. - Теплее немного, - сказал он, – благодарю, герцог Эпинэ. - Робер, - мягко ответил Иноходец, - просто Робер. В знак согласия или просто от боли тот снова закрыл глаза. Иноходец словно сам чувствовал его боль, его холод, что сковывает тело и душу, не дает дышать. И запел совсем тихо – ту песню, слова которой слышал давным-давно. От отца или Мишеля, или Сержа? А может, песня сама сложилась в его голове только что, пока он сидел тут, глядя на огонь в камине и на старое, потускневшее от времени зеркало. Не плачь, не смоют слезы кровь На белом мраморном полу, Ладони странников – ветров Развеют стылую золу, Как семена степной травы, Что прорастают жаждой жить. Пусть крылья белые мертвы, Держись, прошу тебя – держись. Кровь слезами не смыть. И не забыть тех, кто ушел. Но надо держаться – просто жить, дышать, знать что есть люди, кому ты нужен. «Держись, Валентин. Прошу тебя, держись». Сила Иноходца передается раненому вместе с теплом его рук, с улыбкой на усталом лице, со словами неведомой песни. Как прежде, небо высоко, И цель по-прежнему чиста. Я пронесу тебя легко, Сквозь жар горящего моста. Назад теперь дороги нет, Предай ненужное земле. Вновь будет дом и станет свет, И кровь вина, и теплый хлеб. Нет назад дороги. Рухнувшее государство – по вине того, кому он, Робер, верил, кто называл его своим другом. Предать земле оказалось несложно – тех, кто погиб у эшафота, во дворце, в Доре. А как предать свою память? И не будет ли это предательством? Валентин снова застонал. Робер откинул одеяло, посмотрел – повязка оказалась сухая, и это радовало. Но жар, несмотря на тинктуры, не спадал. Лоб пылал, как огонь – и это казалось странным по сравнению с ледяными руками. Иноходец снова укрыл его, откинул каштановые пряди со вспотевшего лба. И снова грел руки. Только сейчас он понял, как давно не спал, как устал за все прошедшие дни. Прикрыл глаза, вспомнив Ворона – тот клал на веки ладони, но сейчас руки были заняты. А пальцы Придда становились теплее. Закрой усталые глаза Сон спрячет душу от беды За нами вслед идет гроза, Стирая прошлого следы. Я унесу тебя в мой дом, В страну серебряной травы, И сердце, раненое льдом, Вновь станет легким и живым. Дома у меня нет, - подумал Эпинэ, - но может быть, я смогу когда-нибудь пригласить герцога Придда, – Создатель, как велик и тяжел этот титул хрупкому мальчику, - пригласить его в Эпинэ. Или в Алат. Куда-нибудь подальше отсюда, от смрада и грязи интриг. Под утро оба забылись коротким сном. И проснувшись, Валентин увидел перед собой седую прядь, усталые глаза и добрую, чуть виноватую улыбку. - Спасибо, Робер. И не убирал своих рук – так теплее.