***
Когда-то давно, когда я был молод и наивен (мне ещё казалось, что с Озаем можно наладить нормальные отношения, думаю, уже по этому можно понять степень моей наивности), я говорил с отцом о тюрьмах страны Огня. С младых ногтей и с трудом поджигаемых бумажек отец приобщал меня к государственным делам, и мне это даже нравилось: я воспринимал это как садоводство (коим увлекался с детства), только вместо цветов и растений были люди и города. Правда иногда для блага всего сада приходилось выдёргивать сорняки, и я это прекрасно знал. Я считал, что нужно усилить охрану тюрем народа Огня, выделять на это больше денег из государственной казны, ведь в стране была лишь одна нормальная, хорошо охраняемая тюрьма — Кипящая Скала. Все остальные, если взглянуть на них критически, были далеко не идеальны. Мог ли я тогда предположить, что возблагодарю небеса за упрямство моего отца и невнимание к таким мелочам брата? Мог ли я тогда предположить, что окажусь в худшей камере тюрьмы народа Огня, и кожу на шее мне будет отвратительно холодить ошейник, запирающий магию, а я буду слушать оскорбления тюремщика и как-то рассеянно, приглушённо осознавать, что ничего, ничегошеньки не чувствую? Словно вместе с магией кандалы заперли во мне и эмоции тоже. Дыхание даже не сбивается с ритма, когда тюремщик презрительно бросает мне: «Жалкое ничтожество», но это заслуга не моего самообладания — а Зуко. Пожалуй, это имя — единственное, что ещё способно вызвать во мне чувства. Непонимание. Непонимание — это прежде всего. Затем — обиду и горечь. Что я сделал не так, как допустил такое, что долгие странствия вместе, скрепляющие дружбой лучше всех посиделок за бутылкой вина, окончились… Предательством? Я сказал это слово. Уже есть повод гордиться собой: такое мне всегда было тяжело говорить. Когда какой-то человек становился моим человеком, я исключал всякую возможность ножа в спине. Зря. Что же — выводы сделаны. Буду переучиваться. До чего же здесь всё-таки холодно… А, впрочем, какая разница. По стене медленно стекает капля воды, но я не слежу за ней глазами — продолжаю опустошённо глядеть в одну точку.***
Я не знаю, чего уж там ожидают от меня тюремщики: высокомерности, бунтов, поведения горохового шута… Но ничего этого нет. Я сутками сижу на кровати, глядя в одну точку, не замечая смены дня и ночи. Я ем, когда просыпаюсь после голодного обморока, сплю, когда велит измученный долгим бодрствованием мозг, а внутри меня перекатывается тяжёлыми тёмными волнами море. Волны апатии сменяются горькой, тягостной обидой, придавливающей к земле и поселяющей комок в горле, но ненадолго — затем власть снова берёт равнодушие, и я не знаю, и даже не хочу знать, что может разрушить его стены, стены, в которых я был заперт прочнее, чем в собственной камере. Зато я точно знаю, кто мог это сделать. И знаю, что это будет больно. — Дядя, это я. Я не реагирую, продолжая глядеть в стену. Плотнее сжать губы. Выровнять дыхание, сделать его ровным и глубоким. Вести счёт: раз-два-вдох, раз-два-выдох, раз-два-вдох, раз-два-выдох… — Ты сам во всем виноват. Не оборачиваться к нему. Ни за что не оборачиваться, ты ведь не знаешь, чего от себя ожидать, когда увидишь племянника. Ответных обвинений? Мгновенного прощения и кидания на грудь? Пф, нет. У меня ещё есть гордость. — Мы могли вернуться вместе… — голос Зуко звучит несколько растерянно, но он сразу же уверенно добавляет: — Ты мог стать героем! Он серьёзно так думает? Ха! — с губ срывается насмешливый выдох. Пока на троне Озай, путь в страну Огня мне практически заказан. Конечно, официально я всегда могу вернуться, но вот истинное положение вещей всегда будет отличаться от официального. Я не хочу получить ещё один нож в спину от члена своей семьи. Один уже получил. Хватит. Зуко явно начинает нервничать. — У тебя нет права судить меня! Я сделал то, что должен был в Ба Синг Се, и ты сделал глупость, что не поддержал меня… — он замирает на несколько мгновений, ожидая реакции, но я молчал. Язык словно присох к нёбу, и даже если бы я хотел заговорить с ним — у меня бы не вышло, но я и не хотел. — Ты мне ничего не скажешь? Голос Зуко звучит одновременно и нервно, и растерянно. Так, будто бы он правда хочет услышать меня. Я беззвучно сглатываю, морщась от сухости в горле. Сердце странно дрожит, как будто кольнули вдруг иголкой — иголкой внезапной пронзительной жалости к этому эгоистичному, лишённому намёков на чуткость и такт, грубому... Бесконечно запутавшемуся в себе мальчишке. — Ты сумасшедший старик, сумасшедший! И если бы ты не был в тюрьме, ты бы спал в канаве! …или от острого отвращения к нему. Беззвучно выдохнув, я медленно опускаюсь на то, что здесь называют кроватью, и сжимаюсь в позе эмбриона. Внезапно потяжелевшие веки медленно опускаются, погружая меня в спасительную темноту — слишком сильной оказалась внезапно навалившаяся усталость.***
«Всё-таки это отвратительное место», — думаю я одним не слишком прекрасным утром, и почти тут же на меня сваливается обжигающее осознание того, что мне, наконец, не всё равно где и в каких условиях я нахожусь. Может быть, дело было во вчерашнем визите племянника, или во внезапной острой тоске по комфортным креслам, тёплым комнатам и аромату жасминового чая… Или во взгляде молодой тюремщицы, что принесла мне сегодня завтрак. Молодая девушка, так нелепо смотрящаяся в военной форме, внимательно и вместе с тем робко смотрела на меня, пока тонкие девчачьи ладошки проталкивали в мою камеру-клеть поднос с тем, что здесь называют завтраком. Буквально на пару секунд мы встречемся глазами, а затем она выпрямляется и с весёлой улыбкой произносит: — Приятного аппетита, генерал Айро. Я надеюсь, что она не обратила внимания на мои дрогнувшие пальцы. Сердце учащённо бьётся, впервые за всё это время — без сдавливающего эту несчастную мышцу стального обруча, и чтобы отвлечься от этого волнующего, но такого странного спустя столько времени ощущения, я мельком гляжу на поднос. Святые небеса, чем я питался всё это время?! Этой серой похлёбкой с редкими зёрнышками риса, таким же серым хлебом с запахом отрубей и мутным едва тёплым пойлом, похожим на животную мочу? И я это только сейчас заметил? Раньше я был лучшего мнения о своих наблюдательских способностях… Но, пусть разведчика из меня не выйдет, джентльмен ещё может получиться. Встав с лежанки, я почтительно кланяюсь тюремщице так, словно она одета в лучшие ткани и приехала ко мне на роскошном экипаже, и негромко отвечаю: — Спасибо Вам, госпожа. Её глаза изумлённо распахиваются, а в следующий момент вспыхивают какой-то смущённой радостью. Мне хочется подкрутить усы и пригладить волосы — так на меня девушки не смотрели уже очень, очень давно, и уж тем более не кланялись с таким искренним глубоким почтением. — Надеюсь, Вам удастся хоть немного насытиться, — тихо говорит тюремщица и, немного помедлив, вдруг робко улыбается: — Знаете… Если хотите, я могла бы принести вам чаю из дома. Он очень вкусный, правда, не жасминовый, а женьшеневый. Во мне просыпается внезапный острый голод, голод не по чаю, а по тому ощущению, когда ты полностью расслаблен, полон сил и умиротворения. По ощущению себя человеком, а не скотом в стойле. И голод этот настолько силён, что сердце подпрыгивает в груди, и я даже подаюсь вперед, кладя ладони на прутья решётки, и с жадностью гляжу на девушку… А она вдруг звонко и весело смеётся. Я замираю в недоумении: что за?.. — Я знала, что вы его любите, — хихикая, выдыхает тюремщица, — но не думала, что настолько! Я позволяю себе рассмеяться только глазами, хотя очень хочется в полный голос — должно быть, такой смех получился бы несколько нервным… Но давлю я смех не по этой причине, а потому, что на хохот заключённого наверняка прибежали бы другие, менее дружелюбные стражники, и тогда не поздоровиться могло и ей, и мне. Я не хочу подводить столь ласковую ко мне девушку. Я впервые за всё это время чего-то хочу. Улыбнувшись, я прислоняюсь плечом к решётке и, с лёгкой усмешкой глядя в глаза тюремщицы, карие, тёплые и изумительно живые, говорю: — А я в свою очередь знал, что довольно известен в стране Огня, но не думал, что известен этим. Она вновь весело смеётся и легонько пихает меня в плечо, насколько позволяет решётка. Я невольно изумляюсь её фамильярности: должно быть, девушка из простой семьи и, хоть и пытается подражать манерам аристократов, замашки девчонки из дома с бельевыми верёвками вместо сада камней перед окнами нельзя искоренить так просто. Впрочем, я никогда не был снобом, и потому тепло улыбаюсь ей: — Я был бы безумно благодарен Вам… Она поняла мой намёк. — Минг. Меня зовут Минг. И, ещё раз глубоко мне поклонившись, упархивает поразительно лёгкой для человека в доспехах походкой… А я с изумлением и даже некоторым возмущением ощущаю, как вокруг сердца снова сжимается стальной обруч, как сползает с губ улыбка… Обманет. Конечно, обманет, просто очередное издевательство над заключённым, поманить — и не дать. Размечтался о человеческом отношении к себе, тоже мне, романтик выискался, в твои-то годы пора уже перестать так верить людям, не находишь? Особенно одному человеку, который убил тебе столько нервных клеток. А может всё-таки… Усилием воли не позволяя обручу сжаться окончательно, я сажусь на пыльный пол, привычно скрестив ноги, и замираю в напряжённом ожидании. Ни один охотник не ждал момента для выстрела так терпеливо. Ни один влюблённый не дрожал от нетерпения так сильно. Ни один, наконец, дождавшийся не испытывал такого чудовищного облегчения пополам с радостью. Мои пальцы подрагивают, когда я сжимаю ими тёплые бока фарфоровой чашки, и я с искренним теплом смотрю в глаза Минг. — Спасибо Вам, — повторяю я снова и делаю первый глоток. После небольшой паузы я немного щурю глаза и тихо интересуюсь: — Скажите мне… Какое сегодня число? Она называет дату, не скрывая изумления во взгляде. Я сдерживаю торжествующую улыбку. Солнечное затмение совсем близко.***
Он приходит снова, и на сей раз я не могу удержать этот проклятый обруч — он сжимается так сильно, как не сжимался с того самого момента, когда Зуко… Не стоит вспоминать об этом. Я снова сижу к нему спиной, рассеянно созерцая стену, но теперь моей голове далеко до вакуума: в ней мелькают тысячи мыслей, связываясь между собой, как волокна верёвки. Верёвки, по которой я смогу выбраться на свободу. Благодаря беседам с Минг, я узнал план тюрьмы досконально, его рисунок стоял перед прикрытыми веками ярко и выразительно. Красной краской в моём воображении было отмечено моё пристанище, зелёной — кабинет капитана Ли, тюремщика, что ежедневно награждал меня тысячью унизительных прозвищ, и не подозревал, что и как происходит с ним в моём воображении. Когда ты сидишь в тюрьме, у тебя не остаётся ничего, кроме воображения… Но я готов был зубами выгрызть себе свободу и воплотить свои фантазии в жизнь. Я планировал побег в день солнечного затмения. Тогда мои охранники будут бессильны… Правда бессилен буду и я сам, но помимо магии есть и другое оружие — собственное тело, о чём забывают многие чародеи. Если незаметно пробраться в кабинет Ли, убить его и взять его оружие, я сумею выстоять, вот только… Агни! Кого я обманываю? Я пытаюсь отвлечься от мыслей о Зуко, которые преследуют меня ежедневно, ежечасно, ежеминутно — а сейчас горят в моей голове огненными буквами! Я медленно выдыхаю воздух, справляясь с эмоциями, и возвращаюсь в реальность. — Я принес тебе цыплёнка. Я знаю, что тебе всё равно, но это лучше, чем тюремная еда. Сердце дрожит в груди. Он… Заботится обо мне? Я никогда не видел его заботы, и сейчас готов принять за неё практически что угодно. Даже цыплёнка, хоть им и не насытишься, но это и впрямь лучше, чем тюремная еда — даже с добавками от Минг, моей тюремной феи. Голос принца звучит глухо, будто ему сложно говорить. — Я признаю, у меня теперь есть всё, о чём я мечтал… «Но?..». Я прикусываю губу. — Но я думал, что всё будет по-другому. И внутренне грустно вздыхаю. Мой бедный запутавшийся племянник… Ты ждал успокоения, но не получил его даже в лоне семьи — иначе ты бы не приходил ко мне так часто. Что же тебя гложет, Зуко? Быть может, вина?.. Сердце бьётся так сильно, что даже немного больно. Тяжело дышать — проклятый обруч… Я стараюсь контролировать дыхание, снова веду счёт… — Дело в том, что мне нужен твой совет. И мгновенно сбиваюсь. Внутри всё переворачивается. Совет. Ему нужен мой совет. Ему нужен. Нужен я. Я уже готов обернуться, готов кинуться к нему, впиться глазами в лицо, которое так давно не видел, по которому так, Агни меня раздери, скучал, готов к Коху разломать эту решётку, чтобы стиснуть племянника в объятиях, но… — Я думаю, что аватар все еще жив. …на меня словно выливают ушат ледяной воды. Все мысли мгновенно вылетают из головы, и снова в ней поселяется сосущее ощущение вакуума. Болит сердце. «Не хватало мне ещё схватить сердечный приступ, здесь меня точно никто не спасёт», — подумал я машинально, и с тоской понял, что мне всё равно. Приступ так приступ, ведь Зуко, мой чёрствый, невыносимый, вспыльчивый... Мой любимый племянник снова решил мной воспользоваться. И снова взялся за старое. Мне почти смешно, когда он взволнованно кричит: — Я знаю, что он где-то там, и это сводит меня с ума! Прошу, дядя, я запутался, мне нужна твоя помощь! Сколько можно играть моим сердцем в огненную лапту?.. Оно и так бьётся, как сумасшедшее и рвётся, рвётся, рвётся из груди, причиняя боль, и эта боль почти сладка, потому что сердце рвётся к племяннику. В горле застревает комок, ранит стенки, не даёт ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни пошевелиться. Я смотрю в стену невидящим взглядом, и понимаю, что перед глазами всё плывёт и качается, как в сильном опьянении. Как будто глаза застилают… — Чёрт с тобой, я сам во всём разберусь! Подыхай здесь, мне всё равно! Слёзы. Они текут по лицу, а когда я падаю спиной назад — стекают по вискам. Я не открываю глаз, всё равно ничего не увижу. Я быстро и тяжело дышу, даже не пытаясь задавить мелкую дрожь, и закрываю ладонью рот, чтобы не издать ни звука, моё дыхание и так слишком громкое. Слёзы обжигают кожу, и с каждой слезинкой становится чуточку легче дышать. Самую чуточку, будто слёзы, наконец, выплеснувшиеся наружу, вымывают из меня что-то, казалось бы, застрявшее внутри навсегда. Что-то, не дающее дышать, что-то, сжимающее сердце стальным обручем. Обручем, который постепенно ослабляет свою хватку, а затем пропадает вовсе — и я вдыхаю полной грудью, вдруг остро осознавая, какое же это всё-таки наслаждение. Когда слёзы высыхают, а это происходит довольно быстро, я ловлю себя на том, что широко и ошеломлённо-счастливо улыбаюсь, глядя на ясную и светлую луну, изуродованную решёткой, над своей головой. — Мой бедный племянник, — шепчу я вполголоса, чуть покачивая головой, — мой бедный, совсем запутавшийся племянник… Желание обнять его и сказать хоть несколько тёплых слов заполняет всё моё существо до самых кончиков пальцев, и от этого острого желания перехватывает дыхание — но это, скорее, приятно. Обруч жгучей обиды и горечи, наконец, разжался. Я был свободен внутри, а если так, то нет ничего проще, чем заполучить свободу снаружи. Шальная улыбка, полная облегчения, плавно сползает с лица, давая место насмешливой и хищной ухмылке.***
Когда с меня снимают ошейник, сдерживающий магию, я что-то мямлю об устрицах, которые вышли гулять на Луну, и бессмысленно вращаю глазами, стараясь при этом ещё и косить в разные стороны, но не уверен, что получается. Тюремщик презрительно морщится и бурчит себе под нос: «Безумный старик, потом провонял, тьфу, смотреть тошно, мхом скоро зарастёт», — и мне приходится сдерживать язвительную ухмылку. О, да. Я всего лишь безумный и жалкий старик, смрадный труп когда-то известного на всю страну Огня, а может и на весь мир, «Западного Дракона» и лучшего генерала огненной нации. Не стоит обращать на меня внимание, вас может вырвать, я ведь так отвратителен. Ниточка слюны, блестящая в бороде, грязное лицо и бессмысленный, мутный взгляд. Повадки опустившегося бродяги. Пропахшая насквозь потом и смрадом здешних подземелий одежда. Тонкая усмешка, кривящая губы, когда вы отворачиваетесь, держа в руках ошейник, сдерживающий магию. Конечно, он ведь беспомощный и тихий безумец, ему и в голову не придёт ничего такого, правильно? Его смело можно списать со счетов. Я всего лишь безумный старик, который закрывает глаза после пяти часов бесконечных подъёмов торса, потому что от скорости, с какой он выполняет упражнение, начинает кружиться голова, и тошнота упорно подкатывает к горлу. Он продолжает, не обращая никакого внимания на боль в ранках на позвоночнике от бесконечных ударов спиной об пол. Я всего лишь безумный старик, который ночью впивается зубами себе в руку, чтобы не взвыть от ломоты во всём теле. Сегодня он весь день провёл за отжиманиями (или за ловлей светлячков из своих галлюцинаций, как считают тюремщики), и теперь мрачно отчитывает себя: распустился, разжирел, тюфяк несчастный, как ты вообще выстаивал на поле битвы?! А наутро этот безумный старик вновь берётся за старое. За свои мерзкие причуды, как думают тюремщики. За терпеливую и вдумчивую подготовку, как чётко знает он сам — и считает, считает, считает дни… Всего лишь безумный старик. Безумный старик сегодня с утра сидит у решетки, привалившись к ней лбом и обхватив прутья руками. Из его рта течёт слюна, взгляд расфокусирован и лишён всякого подобия осмысленности... А из прутьев под его пальцами можно лепить, как из глины — если сумеете прикоснуться. До затмения остаётся чуть меньше часа. За тяжёлыми прядями волос, упавших на лицо, скрывается тяжёлый взгляд, полный мрачного предвкушения. Безумный старик сдавленно выдыхает сквозь зубы, когда решётка поддаётся его рукам. И легко шагает вперёд. Я подкрадываюсь к охраннику. Он задремал на посту, ничего особенного, это ведь так часто случается, но никто не говорил, что этого не происходит по каким-то неведомым причинам. Например, из-за кокетливой девушки, что предложила ему чай со снотворным. Я аккуратно стягиваю с его бедра связку ключей, такую тяжёлую, что вполне может быть оружием, затем в мои руки перекочёвывает меч. Стремительно, но бесшумно шагая по коридору, я осматриваю его: плохонький, конечно, не тот уровень, к которому я привык, но выбирать не приходится. Тем более, что тупым оружием пытка ещё более мучительна. Приближаясь к кабинету капитана Ли, я меняю походку на шаткую, будто бы я не знаю, куда и зачем иду, и цепляюсь за стены. Меч и ключи благополучно скрываются под одеждой. Я стучусь в дверь. Оттуда доносится недовольное полусонное ворчание, затем тяжёлые шаги… Я качаю головой: тц-тц-тц, разве так обращаются с гостями? Хм, возможно, мне стоит извиниться за то, что без приглашения… Глядя, как лицо капитана искажает презрительная ухмылка, я понимаю: не стоит. — Светлячки… — говорю я. — Меня привели… Светлячки… И, покачиваясь, гляжу куда-то ему за плечо. Ли закатывает глаза и безбоязненно протягивает ко мне руки, желая заломить запястья. Ворчит что-то вроде «опять этот чокнутый, как только выбрался». И оказывается слишком близко. Зря. Раз — я вталкиваю его в кабинет так, что капитан спотыкается о порог и падает спиной вперёд. Пару секунд он беспомощно смотрит на меня, и этого достаточно для сильного удара в пах, затем в живот и… Два — приподнимаю за воротник небрежно сидящей формы и с размаху бью по лицу. А потом ещё, ещё, ещё, с наслаждением слушая хриплое дыхание, попытки закричать, пресекающиеся ещё одним ударом кулака, и хлюпанье крови. Три — поднимаю за шкирку и вталкиваю в его собственное кресло. Он пробует встать, но ничего не видит, глаза заливает кровь, и потому он пытается ударить меня ногой то ли в голень, то ли в пах. Я легко отхожу, с губ срывается хриплый смешок — его попытки противостоять действительно забавляют. Четыре — и я со всей силы вгоняю в его ладонь ключ, словно гвоздь, и ласково провожу пальцами вокруг него. Ли шипит и хрипло стонет. — Ты сумасшедший… Сумасшедший… Ааааааа! Во вторую ладонь входит второй ключ, и я бью его по лицу, выбивая зубы. Приходится встряхнуть рукой, чтобы согнать онемение. «Отлично, — отрешённо думаю я, глядя на распятого в кресле Ли, как на произведение искусства. — Я сумел выдержать близкую дистанцию, чтобы не смог размахнуться магией, зафиксировал его и… И у меня ещё осталось немного времени». До затмения — девять минут. — Я говорил, что меня расстраивают крики? — ласково улыбаюсь и тяну голову за волосы так, чтобы Ли был вынужден смотреть мне в лицо. — Настолько, что я готов вырвать человеку язык. По всему телу распространяется приятное расслабление, я слабо выдыхаю, чуть запрокинув голову. Я очень долго держал это в себе. Непозволительно долго, и даже от лёгкого выдоха в потолок изо рта вырывается струйка пламени. — Тебе, помнится, не нравился мой взгляд? Вот такой, верно? — на мгновение я возвращаю на лицо маску бесполезного, безопасного, безумного старика и смотрю на Ли мутным взором, а затем вновь прищуриваю глаза и похлопываю его по щеке. — Мне твой тоже не по нраву. С мягкой улыбкой, не сходящей с лица, я втыкаю в его глаза ключи и надавливаю на горло тяжёлой ладонью, заставляя начавшийся было крик перейти в хрипение. Руку, правда, тут же пришлось отнять: я немного не рассчитал, и Ли вот-вот готов был умереть прямо сейчас, а это было бы неприятно. «Хотя… — я покосился на солнце, видневшееся в окне его кабинета. — У меня не так много времени». И я нежно кладу ладони на его виски. Поначалу на его искажённом болью лице слабо проступает непонимание: откуда это приятное тепло? А потом тепло становится сильнее. И ещё. Ещё. Хватка так же усиливается, но удерживать вырывающегося капитана становится несколько тяжеловато, но терпимо, поскольку вскоре он обмякает и лишь сдавленно стонет, пока я неторопливо плавлю его череп. Сначала это похоже на головную боль и лёгкую температуру, затем на мигрень, а потом ты готов отдать всё, лишь бы это прекратилось. Взглянув на окно, я вздыхаю: пора заканчивать — и вонзаю меч ему в живот. «А он молодец, — думаю отрешённо, шагая к двери, — не скончался от болевого шока, сделал дядюшке приятное». Из-за угла коридора выскакивает молодой солдат с растерянным лицом (должно быть, не понимает, куда делась его магия?), и я, приветливо улыбнувшись ему, бью рукоятью меча в кадык.***
Сегодня было очень жарко, даже дети не бегали по пыльным улицам, предпочитая прятаться в тени, подобно маленьким зверькам. Они смотрели из теней пытливыми блестящими глазами, ждали, когда же, наконец, успокоится полыхающее солнце, когда можно будет выйти на главную площадь и немного поиграть. Пожалуй, только дети заметили неприметного мужчину в простой и бедной одежде, что тихонько вошёл в ароматную прохладу одной из лучших чайных города. Он аккуратно поправил висящий на плече вещевой мешок, глубоко вдохнул в себя терпкие ароматы и скромно присел на столик подальше от окна, откуда несло непереносимой жарой. Вскоре к нему подошла хорошенькая официантка с причудливо заплетёнными длинными косами, и спросила: — Что будете заказывать, господин? — Мне чаю, красавица. Жасминового, самого свежего. Мужчина светло улыбнулся.