Тридцать дней лета

Погода точно насмехалась: за окном лило так, словно целая сотня водяных внезапно, какой-то чудовищной волей Бога или богов — хоть скандинавских, хоть греческих, хоть римских или наших, языческих, — словом, всех этих гораздых на выдумки и столь щедро припоминаемых людьми мифических существ, обрела крылья и, взметнувшись над землёй, решила испытать терпение людей самым настоящим водопадом. Дождь стучал по крыше Тибидохса, по этой расшатанной черепице, которая каким-то чудом ещё держалась; барабанил в окна, словно жизнерадостно приветствуя, а на деле вгоняя в уныние; вонзался ехидным хлёстким ветром в лицо, веселясь и играя, как будто котёнок, нашедший клубок. Дождь был даже в здании. Он гремел раскатами грома в коридорах, пугая, как шутили ученики, даже привидений; появлялся на полу в виде огромных, величиной с кулак как минимум, луж и мочил явно свирепевшие оттого ковры; выл и шумел, заставляя кутаться в свитера, и чудесным, а, скорее, ужасным способом пролезал даже под ними. Дождь был везде. От него не удавалось скрыться даже возле печей на Жилом Этаже и жар-птиц с их теплом, казалось, растёкшимся по воздуху, как мало растекается по нагретой сковородке; даже под одеялом в комнатах всё равно было холодно, хотя многие уже сидели в нескольких водолазках и шерстяных штанах. Особенно было мерзко в подвалах: тут, в самом низу, холод продирал до костей, почти вымораживая изнутри, как личный, поселившийся под сердцем, снеговик; единственным отличием от остальной части школы было то, что тут выл не ветер, этот то балагур и весельчак, то серьезный и дипломатически солидный ветер, а Жуткие Ворота, но лучше оттого не становилось. Впрочем, и в комнатах, повторимся, оказалось не намного теплее — и холод мелкими капельками пробирался под одежду, прорезал насквозь и стремился пронзить всё человечество собственными жуткими стрелами, пародируя какие-то глупые выдумки не менее глупых существ. Чудилось, не было ни единого человека, который не мёрз бы в это весеннее, а не зимнее время, и даже магия перестала согревать, навеки бросив всех, и преподавателей тоже, на произвол дождя. Может быть, и существовал способ спастись от этого, но только не сейчас — возможно, его даже примерно не существовало рядом, а может, он просто укрывался от всех за таинственной пеленой. Если и существовали люди, которым не было холодно сегодня в Тибидохсе, то их было всего трое, и они не имели совершенно никакого отношения к самым сильным магам, то есть, к преподавателям, которые только существовали в школе и, возможно, едва ли не в мире, хотя, впрочем, людям свойственно слишком преувеличивать собственные способности. Нет, на самом деле единственными тремя особами, которые не дрожали от холода, были некромаги. Пожалуй, этот факт следовало пояснить тем, что они вообще не совсем живые, но это сейчас пугало учеников куда меньше. Склепова, которая вынуждена была спрятаться в тёплый свитер, в котором ну никак не покажешь фигуру, завистливо косилась на Бейбарсова. Тот, в обыкновенной тонкой рубашке и явно не шерстяных брюках, не выглядел похожим на ледышку, да и не дрожал от безумного холода, который должен был бы его преследовать нынче, а скорее казался совсем здоровым. Ну, или частично здоровым, если считать, что мёртвый — это отклонение от правила. Но у Глеба, несмотря ни на что, билось сердце, хотя руки, кажется, были холодными. Склепова, впрочем, не имела никакого права прикасаться к некромагу, да и не горела желанием, но случилось это совершенно случайно, когда она попыталась вырвать из рук Бейбарсова карты. К слову, ничего так и не вышло, но после этого Гробыня приняла решение, что прикасаться к Глебу — это как терять остатки тепла. — Мы с тобой, некромаг, свяжемся жарким летом. Остудишь, — наконец-то, пытаясь оправдать собственное невольное движение, сказала она с язвительными оттенками в голосе. — Частью нашего дара является регулирование внешней температуры тела, — уверенно заявила Ленка, которая, казалось, собиралась продемонстрировать все свои знания, но это вызвало у Склеповой только удивление. — Это как? Свеколт ответить не успела, только Бейбарсов, так и не показавшись хотя бы немного более радостным или весёлым, протянул руку и прикоснулся кончиками пальцев к её ладони. Гробыня хотела фыркнуть, но поняла, что кожа некромага буквально пылала от жара, что, возможно, было шансом согреться. Нынче Глеб рассматривался, как потенциальная грелка, и Гробыня поняла, что ошиблась по поводу потери тепла. Возникло желание вцепиться в Глеба так, чтобы застрять у этого камина навечно или, по крайней мере, пока не станет тепло, вцепиться прямо ногами и руками, согревая их, озябших и посиневших, пусть вокруг и была огромная толпа народа, наверняка потом захотевшего бы рассказать об этой ситуации, но Гробыня удержалась. Чёрт с ним, сердито подумалось ей, когда она посмотрела на карты почти злыми глазами; чёрт с ним, с этим камином, и так не озябну. Рядом, с правой стороны (Глеб сидел слева) привалилась к стене Таня, чья острая, по-детски, просто по-мальчишески острая коленка впивалась в бок, а другая нога была поджата под себя; ей эта поза нравилась, а другим она представлялась неудобной. Гробыня бы давно уже оттолкнула эту сиротку с её неумением не лезть в чужое личное пространство, но прикосновение кожи Тани чувствовалось даже через свитер и давало хотя бы минимальное тепло. — Не тридцатое апреля, а будто бы двадцать второе января! — воскликнул Семь-Пень-Дыр, стукнув увесистым кулаком по полу. — Не разломай: эти скрипучие половицы мне дороги как память! — прикрикнула на него Гробыня. Таня хмыкнула, мысленно подсчитывая свои шансы на победу. У неё в руках был чёрный туз, красный джокер и мелкие козырные — по четыре и по пять, а также две карты, которые она почти и не учитывала. Если она проиграет, это будет странно: такой удачный расклад не у каждого бывает. Хотя, если у кого-то есть козырной туз, тогда да, быть может, ей и не повезёт. Её погода почти не нервировала. Она любила дождь, он действовал на неё, как хорошая колыбельная или соната Бетховена — убаюкивающе и мягко, по-кошачьи ласково; дождь — вообще просто замечательная штука, если он не начинается тогда, когда ей хочется полетать над драконбольным полем. Таню не погода беспокоила — Лиза: она сидела напротив, уставившись мрачно и неусыпно, — так смотрят хищники, ждущие, когда жертва выйдет из убежища; так внезапно загорятся чьи-то глаза в темноте, пугающие и яркие, как фары автомобиля, и лишь потом ты с облегчением признаёшь в этом изваянии собственную кошку Мурку. Правда, беда в том, что Лиза не обернётся чем-то безобидным: это гарпия, пока сложившая крылья и взирающая с крыши Тибидохса, — гарпия, которая вот-вот понесётся вниз, по направлению к добыче. Гроттер слишком отвлеклась на взгляды Зализиной, которые та бросала с поразительной частотой; представлялось, что на определённый период реальность уснула, а Тане показалось внезапно: случилось что-то просто отвратительное и страшное, а самое главное, скоро всё переменится в просто отвратительную для неё сторону. Может быть, это просто предрассудки, вот только почему-то Тане слишком хотелось бы оказаться подальше от её слишком пристального взгляда, который, предположительно, значил слишком многое. Кто первым останется без единой карты, тот будет победителем и станет загадывать желания. И этим человеком может оказаться кто угодно. Хочется верить в то, что это будет не Зализина, но, впрочем, в мире не слишком много выгодных кандидатур. Некоторые уже со слишком малым количеством карт, но Гроттер главное — не проиграть, и она старалась игнорировать плохое предчувствие, которое змеёй скрутилось у неё в груди, пытаясь нанести какой-то отвратительный моральный удар. Таня старалась игнорировать это ощущение, вот только, кажется, это оставалось навеки невозможным. Она шумно вдохнула воздух, а после попыталась немного отодвинуться от Склеповой, сама не понимая, откуда у Тани внезапно появилось желание освободить пространство для себя самой, оказаться там, где никто не способен притронуться к ней хотя бы кончиком пальца. — Некромаг, ты не желаешь подкрутить температуру и меня обнять? — Склепова вновь прервала молчание весёлым восклицанием, косясь на Бейбарсова, от которого, казалось, действительно исходил жар. Наверное, это заявление не слишком порадовало Гломова, но, очевидно, некромаг был ему не по зубам. Бейбарсов же охотно выполнил пожелание — и когда попытался приобнять Гробыню за плечи, та резко вскочила на ноги и громко вскрикнула. — Эй! Идиот! — возмутилась она. — Бейсобачкин, неужели ты решил, что так следует ухаживать за дамой? — Увы, но за тобой я не ухаживаю, — хмыкнул Глеб. Судя по реакции Гробыни, подкрутил он температуру тела до минус пяти. Мало ли, на что вообще способны эти чёртовы некромаги. — К слову, у меня всё. Он отдаёт последнюю карту, отбивая те, что ему только что подкинули, усмехается и поднимается на ноги; Гроттер кажется, что его взгляд слишком пристально следил за нею самой, да и вообще, эта поразительная внимательность продолжает настораживать. Тане вдруг подумалось, что с её невиданнейшим везением, этим злыднем, так откровенно и часто портящим ей жизнь, немудрено будет проиграть, а затем исполнять желания Глеба — перспектива во всех смыслах печальная: неизвестно, что на уме у этого некромага. Она дёрнула нижней губой, покрывая джокером карту, и постаралась не отчаиваться: ерунда, ещё есть хорошая возможность выйти из игры, не проиграв. Ещё у Зализиной есть карты в руке, у Ягуна, подмигивающего и шутившего по поводу и без, у Семь-Пень-Дыра и у Гломова с Гробыней; впрочем, довольно многие выбыли, помимо Бейбарсова: Ванька (каким чудом его затащили сюда, Тане неведомо: это сделала Гробыня), Горьянов, две некромагини, которые явно не спешили и искренне наслаждались процессом, Катя и Шурасик — этот явно пришёл сюда из исследовательского и учёного интереса. Каждый сидел, где мог: кто-то на кроватях, кто-то в кресле, вытянув ноги и заняв самое удобное место (им был, естественно, наглый Ягун), некоторые принесли стулья, но большинство просто полулежали на полу, пусть и было холодно. Таня взъерошила волосы, судорожно выдохнув. Она мысленно себя довольно недурно подбадривала, но неверие в успех, подкреплённый плохими предчувствиями, рос, как снежный ком, который какой-то дерзкий мальчишка-озорник столкнул вниз; и словно бы правда кто-то столкнул вниз уже её, Таню, — злой рок, должно думать. — Ха, а я тебе ещё вот эту карту подкину! — торжествующе воскликнул Семь-Пень-Дыр, кидая в Таню и ловко попадая по её руке — той самой, в которой были зажаты карты — своей козырной десяткой. Это отбить она уже не могла. Таня страдальчески поморщилась, окидывая целый ворох перед собой, и взяла все десять карт в руки, с трудом удерживая это неимоверное количество. Она постаралась проигнорировать насмешливо-радостный взгляд Глеба, его до невозможности нахальный воздушный поцелуй, казалось, обжёгший щёку, словно настоящий, — обжёгший неким калёным железом, — и сосредоточилась: давай, это возможно. — Чёрт, слава богу! — смешав эти разнородные восклицания, такие не подходящие друг к другу, Ягун выбыл из игры. Гробыня, как почудилось Тане, завистливо хмыкнула: у неё тоже что-то не заладилось. — Не ори, полоумный, а то Поклёп явится: он терпеть не может азартные игры, — прошипела она, умудрившись наступить ему на ногу (тем самым, естественно, подпортив всю сладость момента) и не изменить позы: с прижатой к груди ногой, левой рукой, засунутой под свитер; она, к слову, напоминала гусеницу. Бейбарсов бросил на Татьяну ещё один хитрый взгляд. Он уже имел полное право ходить по комнате и даже смотреть на чужие карты, но замер именно за её, Гроттер, спиной, внимательно рассматривая весь огромный набор, который девушка вынуждена была сжимать в руках. Ей это более чем не нравилось, но сопротивляться возможности не было, она пока что не имела права вскочить на ноги, потому что тогда моментально получила бы ещё десяток штрафных карт — дурацкое Склеповское правило, которое никто не порывался отменить. Теперь уже никто не мог выиграть, и Зализина даже потеряла шанс на то, чтобы коварный план её стал реальностью и она смогла бы заполучить себе в пленники Ваньку или Таню, чтобы вся эта затея оказалась полезной. «Ты замёрзла», — язвительный голос прозвучал прямо в голове, и Таня от этого едва ли не выронила все карты. Впрочем, она могла бы и продемонстрировать их соигрокам, они и так уже всё, пожалуй, видели, так что, она имела полное право наплевать на осторожность. Гроттер понимала, что она-то может отбить то, с чем к ней будут ходить, вот только одна беда: у всех остальных карт куда меньше, чем у неё. А у неё парных нет, только какая-то бесконечная ерунда, и ходить не к кому. Зализина с радостным воплем вскочила на ноги, карт в её руках больше не было, и она теперь победно смотрела на Бейбарсова. — Вот видишь, мерзкая Гроттерша, ты не смогла меня победить! — заявила она, противно кривляясь и говоря просто отвратительнейшим голосом. — Первым моим желанием было бы не видеть тебя весь этот месяц, — фыркнул Бейбарсов, бросив на неё взгляд. — Склепова, ходи валетом. Гробыня бросила на некромага подозрительный взгляд, но его указание почему-то выполнила — и, отдавая и вторую карту как результат того, как отреагировала на это Таня, с радостью вскочила на ноги, весело подмигнув Бейбарсову. — Не заполучить тебе меня, некромаг, так просто, — фыркнула довольно Склепова. — Слушай, тебе не холодно, рубашкой не поделишься? — она специально стала рядом с Бейбарсовым и силком уложила его руку себе на талию. Причиной поведения было только то, что она очень сильно поссорилась с Гломовым из-за очередной ревности, и теперь пыталась призвать ещё один приступ с его стороны. Гуня не заставил долго ждать, а Глеб пока что не убирал собственную ладонь, вероятно, решив согласиться на существование себя аки бесплатной грелки. Наверняка он пытался заставить ревновать Таню, которая, быть может, и посмотрела бы на него собственнически, но была сильно занята: она буквально тонула в невозможности сделать удачный ход, как тонет человек, упавший за борт и знающий с болезненным отчаянием, что спасать его никто не станет, никто не кинет спасательный круг. Если Бейбарсов и решил помочь Склеповой, то наверно лишь потому, что была возможность заставить проиграть Таню; поражение Гробыни в его планы не входило. Гребанный интриган, шахматист разнесчастный, просчитывающий каждый её шаг. Гробыня присвистнула. — Ну, Гроттерша, ты попала: вообще ничего хорошего у тебя нет, — сказала она, кажется, даже с сочувствием. — Мде, Барсик, плачь и танцуй: Гротти-Мотти придётся исполнять твои мечты. — Радость какая! — с притворным восхищением подтвердил Глеб, наспех наколдованным платком вытирая отсутствующую слезинку; танцевать он не стал: не умел, видимо. Гломов, последний, кроме Тани, оставшийся в игре, почесал затылок, изобразив на лице сложную смесь тупости и мысли — сложную оттого, что в первом он был невероятно, просто шурасиковски успешен (хотя Шурасик был, напротив, успешен в получении знаний), а во втором путался, как в мотке пряжи путается излишне заигравшийся котёнок. Глеб вздохнул и, несмотря на протест Гробыни, ушёл от неё. Надо было помочь Гломову, пока этот кретин не проиграл, сломав ту идеальную схему, что он успел выстроить в своей голове, — схему монументальную и лёгкую, как карточный домик, просто потому, что у Гуни ума хватит — вернее, не хватит — одолеть Таню. — Ходи королём, — приказным тоном сказал Бейбарсов. — А то чё? — спросил Гуня, осклабившись и сердито поворачивая голову. — Сердце остановлю. Вспомнив ту историю, случившуюся на мосту, самую ненавистную историю его позора, Гломов послушно выкинул короля, которого Таня отбила чёрным тузом, почти благодарно улыбнувшись Глебу. Тот приподнял бровь. Пусть так рано Таня улыбнулась зря, но всё равно было приятно увидеть не досаду и раздражение на её лице, по обыкновению появлявшиеся, стоило ему пройти мимо и бросить неосторожно-ласковый взгляд, а нечто более располагающее к себе. Таня опрометчиво кинула ту самую карту, которую так желал видеть Бейбарсов, — и вдруг!.. О это «вдруг!», этот венец и двигатель действия! Когда сюжет заходит в тупик и автору (или же авторам, как в данном случае) нечего боле сказать, когда сами герои становятся пластмассовыми и не способными на своих спинах тянуть всё происходящее, тогда ты приходишь на помощь, милое вдруг! Продолжим: и — вдруг! — Гломов сам, без подмоги Глеба, отбил козырным тузом карту, торжествующе вскочив: он выбыл из игры, не проиграв, но и не победив. Если сравнить его и Таню, просто посмотреть на них со стороны холодным взглядом учёного, глубоко погружённого в себя, можно написать после любопытный трактат на такую тему: «Властны ли мы над эмоциями?». По мере того как ошеломлённо приоткрывался рот Тани, её глаза расширялись от осознания обидной и скользкой, как угорь, истины, Гуня ликовал, как могут ликовать люди, в общем-то, ограниченные лишь парой чувств, более глубоких, чем раковина, — скучно и бестолково, но радость всё же угадывалась. На Глеба постороннему лучше и вовсе не смотреть: он насмешливо ухмыльнулся, глаза точно посветлели от счастья, мрак уступил, а сам он походкой человека, получившего всё, о чём ему желалось, подошёл к Тане. — Хочешь, я тебя согрею? — спросил он, не глядя на Ваньку: тот обеспокоенно вскочил, бросившись было на помощь к Гроттер. — Упаси боже, — морщась, как от зубной боли, отказалась Таня. — До завтрашнего дня даже не доставай меня: исполнять желания буду лишь в мае. Глеб только наклонил голову, не переча ей и предвкушая этот очаровательно-чудный, по-весеннему радостный месяц май, не чета уходящему в небытие апрелю, довольно тусклому и печальному апрелю, где не было этих желаний и Тани круглосуточно, ежечасно, ежеминутно находящейся рядом, по любому зову или приказанию. Валялкин сжал руки в кулаки, словно порываясь сейчас посильнее ударить Бейбарсова, но тот реагировал совершенно равнодушно. У Гломова, напротив, светились от счастья глаза, если это, конечно, было уместным относительно Гуни. Он даже бросил на Гробыню весёлый взгляд, но после вновь понял, что должен ревновать её, впрочем, уже к некромагу. Он сделал несколько шагов в сторону Глеба, сжимая руки в кулаки и порой косясь на Склепову. Казалось, в его баранье-карих глазах действительно зародилась толика разума, но Бейбарсов не стремился её рассматривать. Гломов со своим богатырским, двухметровым с чем-то ростом, был выше его почти на голову, впрочем, как и всех остальных присутствующих — а многих и куда больше, — но Глеб явно не стремился изображать страх. Точно так не дрожал бы, к примеру, низковатый четверокурсник, который пытался вчера продемонстрировать свою моральную силу, потому что физической там не было. Впрочем, вышеупомянутый доставал Глебу до плеча, Гломов возвышался над всеми ними, по крайней мере, над Бейбарсовым, не настолько радикально, и это Гуне следовало бы соблюдать дистанцию. — Заметь, Гломов, — протянул Бейбарсов, и его чёрные глаза впервые за долгое время взблеснули чем-то угрожающим, на мгновение теряя привычное свойство ничего не отражать, — я — регенерирую. Ты — не оживаешь. — То есть? — как-то глуповато поинтересовался Гуня, бросив взгляд на Склепову, которая, найдя в Бейбарсове с его температурой под сорок два — то есть, согреть мог одним прикосновением, к тому же, жар тела чувствовался сквозь тонкую рубашку, — пока что не знала, кому отдать предпочтение. — То есть, если ты, к примеру, попытаешься ударить меня в челюсть, то разбитой губой будешь любоваться секунд десять, — сообщил Бейбарсов. — Тоже время. — Да, особенно в том случае, если это будут последние десять секунд в твоей жизни, — парировал некромаг, и, кажется, Гломов окончательно потерял желание возражать и пытаться убедить его в том, что не надо подходить к Склеповой. Глеб, впрочем, и не порывался обращать внимание на Гробыню, просто, чтобы не приставала, набросил ей тёплое, только что наколдованное одеяло на плечи, а сам посмотрел на Гроттер слишком пристально — а она даже не могла уйти, потому что это именно её комната. — Не смей ничего такого у неё желать! — пытаясь встать на защиту девушки и тем самым навлекая на себя её гнев, заявил немедленно Валялкин, делая шаг вперёд и пытаясь затолкать Таню за спину. Казалось, рыжеволосая поддаваться не спешила, а он не обратил на это никакого внимания. Глеб только глаза закатил. Всё это начало его ужасно, просто чудовищно утомлять. — До завтрашнего дня я тебя... доставать не буду, — со смутно скрытой угрозой, обращённой скорее именно к Ваньке, нежели к Тане, сообщил он, — а завтра перед завтраком я зайду за тобой, и все тридцать дней ты не будешь предоставлена сама себе. Желаю приятного дня всем вам, — обвёл он пальцем замершую компанию, остановившись особенно долго на Тане, и неожиданно улыбнулся ей. Дверь за ним негромко хлопнула. Но гробовое молчание, воцарившееся после его слов, это, несмотря на все заверения дешёвых романчиков, не развеяло, а Тане от осознания того, что ещё есть полдня пожить спокойной жизнью, легче не стало. Что же будет дальше?