Один и об одном

      Дождь, холодным душем льющийся на покрытую асфальтом землю, пробирал до костей, что уж говорить об одежде, на которой нитки сухой не осталось. Лева отбросил ладонью челку с лица; с мокрых волос текли струйки воды, неприятно ползущие по коже. Навстречу торопливо шел Шура, в отличие от него готовый к подобным капризам природы – гитарист держал в руке широкий зонт.        - Левчик! – радостно окликнул его друг.        Лева крепко обнял Шуру, отчего рубашка гитариста вмиг стала влажной, но после столь долгой разлуки это было сущей ерундой. Шура свободной рукой обнял спину Левы.        - Наконец-то ты приехал, - выдохнул он шепотом.        Лева, отстранившись, но не отпуская, заглянул в теплые карие глаза с неизменными лукавыми искрами.        - Шурик... Поедем скорее домой.        Леву уже била мелкая дрожь, мерзнуть дальше становилось чревато. Шура понимающе кивнул, учтиво взял один из чемоданов друга и двинулся вместе с ним в сторону терпеливо дожидавшегося их такси.        Дождь становился все сильнее, крупные капли все громче барабанили по крыше автомобиля. На Мельбурн уже опустилась ночь, и город все ярче загорался неоновыми рекламами и электрическим светом в окнах.        - Ты точно в порядке? – Шурик по временам настороженно поглядывал на друга, который был непривычно молчалив.        - Да… - рассеянно пробубнил Лева, но гитарист, похоже, не поверил. Он осторожно коснулся тыльной стороной ладони лба музыканта. – У тебя, случаем, не поднимается температура?        - Нет, все в порядке. Просто… Нет, ничего, - сбивчиво залепетал Бортник, резко отдернувшись. Ему и правда было несколько жарко, и тому было масса причин, из которых дождь – далеко не самая главная. Он отвернулся к окну; в отражении было видно, как Шурик, словно разочарованно, вздохнул.        Машина остановилась возле ряда невысоких многоквартирных домов. Таксист помог музыкантами донести багаж до подъезда, тихо ругая непрекращающийся дождь. Затем они дотащили чемоданы до пятого этажа, который был в этом доме последним, и, наконец, оказались в теплой и уютной Шуриной квартире.        - А ну быстро иди переодеваться! Я не хочу, чтобы ты заболел! – тоном, не терпящим пререканий, скомандовал Шура.        Лева, грустно усмехнувшись, окинул друга беглым взглядом и негромко бросил в сторону:        - Поздно… Вот уже десять лет как.        Гитарист недоуменно обернулся, но Лева уже скрылся в комнате.        - «Бортник, ты когда-нибудь будешь думать, прежде чем говорить?» - в мыслях упрекнул себя мужчина, доставая из чемодана первую же футболку, лежавшую на поверхности.        Невероятным счастьем в такой момент было снять с себя насквозь промокшую рубашку.        - Я не знал, что ты сделал татуировку на спине, - послышался голос. Лева обернулся; Шурик стоял в дверном проеме, опершись плечом о косяк и скрестив руки на груди.        - Не успел сообщить.        - Мне она нравится, - он плавно, но в то же время стремительно приблизился к другу и провел пальцами по его лопаткам, очерчивая контуры крыльев.        - Спасибо, – криво улыбнулся Бортник и, стараясь скрыть прошедшую по телу дрожь, спешно натянул на себя футболку.        В комнате царил полумрак, свет шел только из коридора и немного из окон напротив, становясь еще тусклее в пелене дождя.        - Ты улетаешь уже завтра? – тихо, будто с опаской, спросил Шура.        - Да, - коротко кивнул Лева, делая несколько шагов к окну. Ему необходимо было держать такую дистанцию.        Гитарист опустился на кровать. Ему были не ясны переживания друга, но напряжение, витавшее над ними, было невозможно не ощутить.        - Я так устал слать письма, идущие через океан целую вечность, - глухо произнес он. – Когда уже это все закончится? Когда ты, наконец, сможешь переехать сюда?        Лева какое-то время молчал. Потом вдруг резко дернулся с места, распахнул чемодан и, вынув оттуда записную книжку и ручку, принялся спешно писать.        Шурик, не в силах обуздать свое любопытство, заглянул ему через плечо.

В этот город меня отпустила зима На свиданье короткое с летом…

       Лева начал выводить еще строчку, но тут же, зачиркав ее так, что нельзя было разобрать ни единой буквы, захлопнул книжку.        - Шур, я кретин, - произнес он, не оборачиваясь. Голос был тверд и ровен: ни капли грусти или, наоборот, иронии.       - С чего бы?        - Глупо надеюсь, что меня это оправдает.        Шура недоуменно сдвинул брови; ясности эта реплика не придавала.        - Шур, - его голос стал еще тише, почти сливался с шелестом дождя. – Научи меня быть счастливым.        Лева обернулся, чтобы увидеть реакцию друга. Он никак не ожидал увидеть в его глазах понимание. Шура положил одну руку ему на плечо, другой убрал с лица Левы еще чуть влажные пряди волос и, улыбаясь лишь уголками губ, так же тихо произнес:        - Просто будь.        Его губы невесомо коснулись лба Левы; тут же гитарист поднялся с кровати и неспешно вышел из комнаты.

***

       Тучи развеялись, открывая безгранично глубокое звездное небо. Ночь была теплой, наполненной свежестью недавнего дождя.        Лева с Шурой сидели на полу балкона, тихо переговариваясь. Лева мечтательно высматривал ярко блестящие созвездия, Шурик еле слышно перебирал струны гитары.        - …Письмо все-таки пришло, только некому уже было получить. Полковник погиб за пару дней до того – шальная пуля, - окончил Бортник одну из армейских историй.        - Мда, ну и судьба. А что его девушка?        - Друзья полковника сообщили ей, а что дальше - кто ж знает. Говорят, она сошла с ума. Другие якобы слышали, что она пошла добровольцем на фронт. Третьи вовсе уверяют, что она бросилась с моста.        - Похоже на рассказ Маркеса «Полковнику никто не пишет», знаешь? Лева кивнул.       - Только полковнику у Маркеса страшнее жить было, - добавил он. – Ему действительно никто не мог написать, а наш просто совсем чуть-чуть не дождался.        - Вот что значит судьба, никуда от нее не денешься, - механически взяв очередной аккорд, Шура внезапно сосредоточено остановился. Пальцы на несколько секунд замерли над струнами, после чего вновь дернули их, уже увереннее и осмысленнее. – Полковнику никто не пишет… - протянул он первый, черновой вариант мелодии, которую еще только будут завороженно скандировать миллионы по всему миру. Сейчас же она только рождалась, робко нащупывая первые созвучия.       - Тебе нужно поспать, - участливо заметил Шура.       - Это бессмысленно, - несогласно тряхнул головой Лева. – К тому же, я еще успею поспать в самолете.       На улице похолодало. Даже австралийской зимой бывает время, когда минувший день уже остыл, а новый еще не успел набрать силу. На часах было три ночи.       - Эй! – до сих пор флегматично покоившийся на диване Лева возмущенно воскликнул. Зависнув в своих мыслях, он не успел заметить, в какой момент Шура не слишком по-джентельменски швырнул в него свернутое одеяло.       - Прекращай витать в тучах! - приказал Шурик, но, видя, что Левчик явно не понимает, зачем тот дал ему одеяло и для чего вообще оно нужно, тяжело вздохнул. – Дай его обратно!       Он сам развернул кусок ткани и накрыл им Леву, все это под недоуменный взгляд последнего.       - Не спрашивай, - помотал головой Шура и устроился рядом с ним под одеяло.       - Не спрашивай, говорю, - повторил он, продолжая чувствовать на себе этот взгляд.       - Ладно.       Он больше ничего и не спрашивал. Они вообще не переговаривались, ни один не проронил ни слова до конца этой ночи за их ненужностью. Ни один трогательный жест не нуждался в каком-либо комментировании…       Шура уже уснул, а вот к Леве сон все никак не хотел приходить. Или это он не хотел, чтобы тот к нему приходил.       За окном стремительно светало; возможно, быстрей, чем где-либо еще. Наконец первые лучи нового дня прорезали горизонт своим слепящим светом.       - Вот и все, - едва слышно прошептал Бортник.       Лева сидел по-турецки на балконе, курил и наблюдал, как мало-помалу город просыпался: автомобили проносились все чаще, на автобусной остановке толпилось все больше народа, все больше окон в соседних домах открывалось и если шум транспорта стихал, то можно было услышать едва различимый звон посуды, разговоры, ненавязчивые мелодии из радиоприемников. Здесь, в Мельбурне, все дышало весной, а смотреть на календарь все чаще становилось бессмысленно. За океаном его ждал Израиль, в котором ни что не схоже с этими местами. Какое бы ни было время года – там всегда царит зима. Для него. А сколько градусов показывает термометр – не важно. Зима – не столько минусовая температура, сколько непроглядная тоска. Затянувшаяся осень. Бесконечная.       - Лёв?       Он обернулся. Шурик только проснулся и оттого выглядел забавно-растрепанным.       - А если ты опоздаешь на самолет… - он не окончил фразу, срывая за недосказанным многоточием треплющуюся надежду.       Лева вновь посмотрел на зеленые кроны деревьев и тянущиеся далеко к горизонту ряды жилых домов. Теперь этот взгляд был прощающимся.       - То мне все равно придется улететь, - произнес он и, затушив сигарету, поднялся на ноги, оказываясь лицом к лицу с другом. – Я вернусь из этой вечной зимы. Уже очень скоро, - он провел пальцами по спутанным прядям Шуры.       Тот лишь поджал губы, опуская взгляд.       - Ты ведь проводишь меня?       Шура успел не раз пожалеть, что все-таки поехал провожать друга. Намного легче разу отпустить, не оборачиваясь, чем ждать всё тянущиеся секунды, каждая из которых мучительнее предыдущей. Загорающиеся на табло номера рейсов каждый раз заставляли нервно пропустить пару ударов сердца. Если вам кажется, что лучше быть с тем, кого вы провожаете, сколько возможно долго, до последнего, до конца отведенного времени – забудьте об этом. Изведетесь оба.       - Мне пора, - вздохнул Лева, когда загорелся красными буквами и цифрами последний номер рейса перед тем, которым он должен лететь.       Шура крепко обнял друга, не желая отпускать. Не хотелось верить, что вот теперь-то все – вновь наступит череда дней в ожидании редких писем, еще более редких звонков… Не отпускать.       - Шур…       Они замерли, встретившись взглядами, и один видел в глазах другого точно то же: те же мысли, те же чувства.       - Лёв…       Бортник вновь склонился ближе к нему. Точно впав в секундную кому, сердце Шуры мучительно щемящее замерло, чтобы вновь забиться с троекратной частой. Как еще один глоток воздуха перед смертью – сколько не дыши, все будет мало – Лева обнял друга, утыкаясь ему в плечо, и в раз резко отстранился, отступая на пару шагов.       - Увидимся, - улыбнулся он и, подхватив свой багаж, зашагал прочь.       Шура долго стоял на месте, глядя ему в след, надеясь, что тот обернется, но тщетно. Понурив голову, музыкант поплелся прочь от этой суматохи, несмолкающего гула и хаотичного движения. Остановка, откуда автобус едет с территории аэропорта до черты города, отчего-то пустовала. Шура опустился на скамейку, бессмысленно разглядывая свои потрепанные кеды, и так и пропустил несколько автобусов, меланхолично катящихся своим привычным, каждодневным маршрутом.