Ночи Каракорума

Путь в Каракорум шел через степи и обжигающие песком пустыни. Длинная и медленная, словно ленивая змея, колонна пеших рабов тянулась грязной и старой нитью по полотну золотого и раскаленного солнцем песка. То и дело из нитки будто выдирали целые куски, хвост змеи отделялся от тела, когда погонщики после еще одного из серии ударов плетью добивали какого-либо раба до конца, оставляя измученный, побледневший от голода и жары труп зловонно загнивать на пустынной земле, которая костром песчаных бурь хоронила в себе неосторожных путников. Малуша шла по острому песку, не замечая жары или боли. Раскаленные пески жгли и натирали и без того израненные ступни, волосы, длинные, до поясницы, были грязны, заветрены, сбились в колтуны и теперь больше напоминали старое и колючее мочало. Ветер задувал песок повсюду, на лице оставались отпечатки от жестких пальцев надсмотрщика- настолько оно запылилось и загрязнилось. И роба на ней была белая, грязная, рваная, едва прикрывавшая срам, помечающая ее, как вещь, как кочергу от печи или горшок бабки Палашки из соседней деревни. Рабская роба. «Мамочка, за что же так? Где же ты, мамочка?» - мысленно звала Малуша, но понимала, что никто ей не ответит. Маму и папу, старших братьев и сестер поглотил жестокий огонь. «Басурманы идут, басурманы!» - раздался крик по всей деревне, и люди, побросав вилы, обратились в бегство. Бежала и Малуша, держа за руку мать. Бежала и бежала от грозной орды монголов, но и те настигли – огню предали дома, людей, и долго еще девушка слышала в голове крики горящих заживо друзей и родных. Её же, младую и красивую 16-летнюю девчушку с серыми прозрачными, словно вода в только пробившемся ручье, глазами, с длинными волосами цвета зрелой пшеницы и маленьким ростом и девичьей фигурой, схватили за волосы и утащили в рабство. Деревня уплатила свою дань разграбленными амбарами, дымом, вьющимся над пепелищем, где когда-то кипела жизнь, и утащенной в рабство Малушей. *** Теперь же ее в толпе других таких же несчастных с Русских земель вели в Каракорум на продажу. Правда, девушка не знала, что степняки с шрамами от ножей на лице, с засаленными черными волосами оценили первозданную красоту этой напуганной девчушки, в чьих глазах плескался ужас, а с губ срывались мольбы о пощаде. И запах диких полевых цветов от ее тела, и нежная, еще не загрубевшая кожа, и волосы, развевающиеся на ветру – она была молода и красива. Прекрасный подарок хану. И сейчас ничего не подозревающая Малуша шла прямиком в гарем хана великой Монгольской Империи, в спальню повелителя многих десятин земли, которые простирались от диких степей Монголии до наливных русынских лугов. Путь в Каракорум завершился спустя еще несколько суток. Они вошли в шумный город. Всюду сновали люди, везде понатыканы мелкие домишки, и посреди всего этого великолепия где-то вдалеке возвышался императорский дворец. Пусть Малуша и не знала такого слова, но подходящим было только оно – золоченые изгибы завитушек на крыше, блеск металла в мощных дверях, грозные драконы, оскалившие пасть. Рабов начали раскидывать по невольничим рынкам, и лишь Малушу потащили в совершенно другом направлении. Запихав девушку, не понимающую монгольскую речь, в кибитку, ее повезли. Куда – Малуша не видела, но ей было страшно. Тряслась кибитка, ехавшая по каменистым улицам монгольской столица, а вместе с ней тряслась и Малуша. Не знала она, что ее ждет, что будет дальше – лишь молилась безустанно да ждала от кого-то помощи. Кибитку окружала какофония из звуков: стук колес, монгольский говор отовсюду, наполняющий улицу, хлыст кнута возчика, ржание лошадей. Малуша ничего не слышала и не видела – девочка вся сжалась и уткнулась лицом в колени. Пусть ее ударят розгами за то, что забралась с ногами на сидение, - наплевать. Она, казалось, ничего не чувствовала, только страх – не перед болью, ведь она была предсказуема, а перед неизвестностью. Вдруг кибитка резко остановилась, и ее снова вытащили на свет божий. Солнце, едва вставшее над Каракорумом, слепило глаза, а утренний холод пробирал до костей. Девушка не понимала, о чем ей говорят, лишь слепо следовала за своими надсмотрщиками. Ее мыли, до боли раздирая кожу жестким мочалом, шипели на ее слезы, когда колтуны раздирали пальцами или шесткими щетинистыми гребнями, смеялись, когда ее осматривали повсюду, а она дергалась и заливалась стыдливой краской. - Совсем малышка, - придирчиво глядя на нее, сказала старая надсмотрщица Калды, пока лекари и другие девки одевали и прихорашивали ее. Все женщины хана были всегда в теле, что до, что после рождения детей, зазывали своими томными изгибами и взглядами горящих черных глаз. Созданные для утех тела были в избытке, а таких, как она – нет, таких были единицы, и все они чаще всего не могли надолго заменить полюбившихся хану тел других его жен. Но эта чем-то притягивала. Она не понимала языка и смотрела на всех с детских испугом. Не было в ней той гордости, уверенности и стати – была манящая невинность, было что-то такое, что привлекало, притягивало к ней. На родине она наверняка стала бы женой самого завидного жениха – у нее была и красота, и кротость характера, но судьба привела ее во дворец императора, и станет ли он для нее Раем или же обернется Адом, не могла сказать даже старая и опытная Калды. *** Вечером подарок повели к хану. Тот был предупрежден об особом даре его преданных воинов: в спальне горели несколько свечей, а сам хан, лишь в грубых штанах ждал. Он мог предположить, что ему приведут очередную забранную в рабство девушку – и приготовился к ночи в объятиях очередной пышнотелой девицы, которая в его руках превратится в тигрицу. Но когда двое стражников ввели ему это маленькое тельце, завернутое в яркие монгольские шелк. Волосы были убраны в косу, заколотую золотыми павлинами с хвостами из драгоценных камней. Хан с прищуром оглядел девчонку и глянул на своих воинов. Те пали на колени и больно припечатали к полу девчонку со словами: - Повелитель, примите от своих мечей этот скромный дар. Пусть ее красота усладит ваш взор, а тело – ночи. Один жест рукой – и странники вышли за дверь, и та с оглушительным стуком захлопнулась. Вокруг Малуши распространилась тишина, и лишь потрескивание свечей, ее дыхание и клубящийся вокруг дурман благовоний. Она не решалась подняться с колен, и вообще девчушка боялась поднять взгляд на своего хозяина. Боялась смотреть ему в глаза, ведь рабы – вещи, и они не могут глядеть в глаза своего повелителя. Хан не понимал, почему она на него не смотрит. Внешность выдавала в ней славянку, а такие рабыни обычно не доходили до спален – оставались до обмороков работать где-то в других местах. И теперь одна такая девушка полностью принадлежит ему. Она была маленькой ростом, а в теле не было и намека на пышность – легкие женственные изгибы, выдававшие ее молодость и свежесть. Наверняка, ее лоно никем не было тронуто, к этой коже никто не прикасался, эти губы никто не целовал. Жесткие пальцы приподняли ее за подбородок, и Малуша поднялась, все еще не в силах на него посмотреть. Тогда он буквально заставил ее, дернув за подбородок. Теперь эти серые глаза были вынуждены встретиться с чернью его зрачков, и он остался доволен. Тьма, сила, дикость, которую он собою олицетворял, и она – воплощение мягкости, нежности, невинности. Хан стянул с ее тела многочисленные метры ткани, скрывавшие тело от глаза. Едва они все остались на полу, как его руки одним резким движением выдернули золотых павлинов из ее волос. Пшеничная копна рассыпалась по плечам и спине, благоухая ароматом полевых цветов, смешанным с монгольскими благовониями. Малуша попыталась закрыться от колючего взгляда черных глаз, прикрыла груди и низ живота, инстинктивно скрывая свое тело от незнакомца. Она совсем нагая перед мужчиной – ведь это великий грех, как и то, что он собирается с ней сделать. Почему-то Малуша знала, что ее ждет. Именно с тем, что девушки теряют после замужества в мужнем доме, ей предстоит распрощаться здесь, в темной спальне владыки басурманов, под чьим игом находилась ее родная земля. Девочку начала бить нервная трясучка, и она сделала шаг назад, испуганно отшатываясь от своего владельца. Хана же веселила и одновременно раздражала эта скромность, этот испуг в ее глазах, эта нервная дрожь в ее теле. Задавать вопросы все равно было бесполезно – русские рабыни не понимали монгольского, поэтому хан лишь требовательно рванул ее руки в сторону, вынуждая открыть тело. Она тихо вскрикнула и вся сжалась под этим плотоядным взглядом, пожиравшим каждый миллиметр ее тела, каждый изгиб. Рука хана, мозолистая и жесткая, требовательно скользнула вниз, по нежной шейке, по тонким точеным плечам, по тугим небольшим полушариям груди, вниз, по животу, дальше по бедрам. Малуша отшатнулась от него, не в силах спокойно выносить этих постыдных для ее воспитания прикосновений. Впрочем, она тут же об этом пожалела – мужчина напротив моментально вспыхнул, потеряв терпение, и любопытство растворилось в черной бездне, уступив злой ухмылке. Он подступил к ней резко и, развернув, не ощущая отчаянных ударов маленькой и слабой Малуши, швырнул ее на кровать. В конце концов, она рабыня, к тому же, еще и непокорная, не отдающаяся своему хану – такую следовало брать жестко, как того заслуживает рабыня. Сопротивляться было бесполезно, и когда хан за волосы притянул ее к себе, Малуша всхлипнула от отчаяния и боли: - Прошу, не надо… - взмолилась она на родном языке, не то к самому хану, не то к господу, но тот, услышав нежный голосок, лишь придвинул ее бедра ближе к себе. Мозолистая рука прошла по спине и сжала ягодицы, и хан вошел в Малушу, не слушая вскриков боли и не замечая брызнувших из глаз девушки слез. В этот момент ему было наплевать на ее боль, он хотел только показать ей свою власть и силу, свое превосходство, хотел показать, что отныне ее тело принадлежит ему – будет принадлежать и все остальное. Малуша плакала, уперевшись дрожащими ладонями в полог кровати, пока хан безжалостно овладевал ею снова и снова. Боль потупилась, когда Малуша привыкла к движениям, быстрым и резким, но осталось это чувство униженности и растленности. Душу Малуши, воспитанной в православных традициях, будто рвали на части тысячи голодных бесов, пусть в этом и не было вины самой девушки – ее взяли насильно. Когда белесая жидкость запачкала ее бедра, она смогла упасть на кровать и сжаться комочком. Обессиленный хан упал рядом с ней. Сонливость накатывала на него, и ему было лень даже выгнать девчонку из своей постели. Он и не хотел – пусть лучше спит здесь, а не ползет по коридорам сарая с окровавленными бедрами. Хан остался доволен – внутри нее было так жарко и тесно, а тело ее, пусть она и сопротивлялась, было гибким и сладким, что хану она даже понравилась – пусть и не смотрела на него. Другие наложницы сами отдавались хану, сами признавали его силу – эта же вызывала в нем азарт охоты и взятия добычи. Едва глаза его закрылись, он уснул, а Малуша, свернувшись калачиком, предалась беззвучным рыданиям. Ночь в жарком Каракоруме обнимала ее холодом, а свечи давно погасли от ветра, который неслышной и невидимой волной врывался в спальню. Внутри ныла тупая боль, а сердце трескалось и разваливалось на части. Потерянная невинность забрала с собой остатки чести и самообладания, и теперь Малуша захлебывалась слезами, которые мучили девушку до того момента, как она, уставшая и выжатая, провалилась в тревожный сон. *** Утром хан открыл глаза, разбуженный теплым прикосновением солнечного луча. Перекатившись на спину, мужчина потянулся, с наслаждением разминая затекшие мышцы. Повернув голову, он заметил все еще спящую рабыню. Она казалась совсем крошечной, вся сжавшаяся и абы как прикрытая цветастым покрывалом. На щеках застыли следы слез, и хан усмехнулся – девчонка плакала над потерянной невинность, а может, и от боли. Но та ночь ушла навсегда, и теперь хан мог лишь вспоминать о ней, наслаждаясь совсем другим своим настроением. Утро, игра солнечных лучей за плотными шторами настраивали на более ленивое и благостное настроение, и поэтому хан придвинулся к ней поближе, желая получше изучить скованное ночью тело. Покрывало отлетело в сторону, и пальцы медленно и осторожно, даже непривычно для обычно нетерпеливого хана, скользнули от плеча, отводя от шеи волосы, до изгиба талии. Хан провел рукой чуть дальше, касаясь нежной кожи на животе, придвигая легкое тельце Малуши к себе. Девушка же проснулась, ощутив спиной прикосновения горячего и рельефного торса. Проснувшись, она поняла, что рука хана трогает, но не бьет, гладит, но не причиняет боли. Он почувствовал, что она больше не спит, и развернул ее на спину, чтобы видеть ее лицо. Они все еще не понимали друг друга, но Малуша больше не собиралась сопротивляться – это могло принести лишь боль и еще большие страдания. Но она все равно боялась этого чужого ей мужчину, который теперь видел в ее глазах испуг. Он же больше не хотел брать ее силой – она уже знала, кому принадлежит и какое наказание понесет за неповиновение, теперь он желал, чтобы она, как и другие, сама пожелала подарить ему себя, ведь у любого мужчины азарт охоты рано или поздно сменяется желанием взаимности, а жесткость и грубость – немного неуклюжей нежностью и осторожностью. Рука хана скользнула на шею Малуши, играя с растрепанными волосами, а после грубый палец прикоснулся к щеке девушки, наслаждаясь ее мягкостью. Под руками хана русынка вспыхнула, и мужчина усмехнулся стыдливому румянцу на щеках рабыни. Руки пошли исследовать ее тело все дальше, касаясь упругих грудей девушки: пальцы обвели контуры сосков, нежно поглаживая темно-розовые ареолы, и Малуша, к своему удивлению, не сдержала удивленного вздоха. Приятное ощущение затуманило рассудок – раз уж вошла во грех, то стоит ли пытаться вернуть добродетель холодностью и мертвенностью, когда от нее ничего не осталось? В этот раз хан был нежен, лаская ее грудь, слушая ее вздохи, скромные и сдерживаемые, наслаждаясь ее горящими щечками и дрожащими ресницами. Он улыбался, понимая, что она тянется навстречу его пальцам, грубым и замозоленным, но, тем не менее, аккуратным. У хана было множество женщин, и он знал, как ублажить и себя, и делящих с ним ложе. Но наблюдать за тем, как совсем невинная, нетронутая девушка отзывается на первые такие прикосновения, было для хана невероятно приятно. Малуша почувствовала на губах поцелуй теплых, почти горячих губ. Они требовали, зазывали, увлекали – и Малуша, подчиняясь естеству, окунулась в омут с головой, неуверенно шевельнув губами в ответ, а после отвечая – все более и более смело. Хан ощутил, как она целует его все более и более уверенно, и углубил поцелуй, играя с ее губами языком. Он звал ее за собой, обещая своими поцелуями подарить ей наслаждение и счастье в его объятиях, согреть и обласкать юное тело. И она пошла, следуя женским инстинктам, подаваясь ему навстречу. Затвердевшие соски коснулись накачанной груди молодого хана, и тот рыкнул, чувствуя, как возбуждение вновь затапливает всю его сущность, а желание взять ее, снова ощутить запах ее кожи, дурманящий мысли, выразилось этим животным рыком. Но он сдержал себя. Сжав ее талию в стальных тисках объятия, хан принялся покрывать горячими поцелуями шейку Малуши, вдыхая ее запах, опьяняющий владыку целой империи. Он касался губами ее сосков, чувствуя, как напрягаются ее руки у него на плечах, ласкал пальцами мягкий живот, а после касался его губами, сжимал упругие бедра, снова входя и сливаясь с ней в единое целое. В это раз Малуша не чувствовала боль так сильно. Она вообще ничего не чувствовала, кроме волны наслаждения. Сила и власть хана над ней сводили молодую девушку с ума, и она, совсем потеряв голову, как это обычно и происходит на ложе с мужчиной, отдавала всю себя в его власть. Он выиграл эту схватку, а она сдалась без боя. Ну и пусть – он забрал ее честь, так пусть и душу, и сердце, все забирает! Она стонала под ним, она чувствовала это пьянящее наслаждение снова и снова, она слышала и, кажется, понимала, о чем он шепчет ей на ухо на монгольском, пусть и не знала языка. Он наслаждался ее несмелыми прикосновениями, наслаждался ею в полной мере. Она отдавала, а он забирал ее. И в этот миг они наслаждались этим.