Winter

- Что, выгибает тебя? Больно? Выкручивает? А терпи. Терпи, идиот, ты сам знал, на что шел. Я смотрел на себя, сжимая пальцы так, что в ладони было мокро от выступившей крови на отпечатках полукружий ногтей. Смотрел в зеркало, нарочно проговаривая всё вслух. Так легче. Так проще. Так правильнее. Избавиться. И маяться, ходить и маяться из угла в угол почти так же омерзительно, как ругаться с ним, орать друг на друга, засыпая с головой ворохом оскорблений. Точных. Четких. Больных. Так, чтобы задело, каждого, за живое. И зачем, казалось бы, вот так? Зачем так жестоко? Но если меня кто-то этому и научил, то только он. Здесь больше невозможно находиться, я задыхался в круговерти запахов, бродил по комнате и натыкался на всё, чем он пометил мою территорию. Смятые подушки, частью – на полу, скрученное в жгут одеяло, ремни на подзеркальнике, брошенные так, что по зеркалу вверх поползла тонкая паутинка трещины. Красиво. Искажает красиво, даже хочется смотреть, хотя в разбитые зеркала смотреть нельзя. А я смотрю, шевеля покусанными болящими губами. И это тоже твое, Тай. - Этого больше не будет. Никогда. Я тебе не нужен. Ты мне не нужен. Обманчивая мантра, жалкая попытка устоять на ногах под порывами ветра, который зовется «Савада». Едва ли я когда-то прежде чувствовал такую боль, по сравнению с этим всё остальное ничто. Не присесть. Не лечь. Всюду он, всюду. В каждой проклятой мелочи. Я боюсь полумрака. Я не хочу полумрака. Я готов сигануть из окна, только бы не погружаться снова в этот коньячный сумрак, потому что меня преследует тень его улыбки. Тянет обернуться, поймать взгляд, чаще всего рассеянный. И увидеть в глубине зрачков подспудно тлеющее безумие в обертке рок-н-ролла. Это не я. Это не мое. Не хочу так жить, не могу, не умею, но когда он рядом – хочу страстно, так, как никогда еще ничего не хотел. Залить напополам в души морфий, и до рассвета, до самого рассвета узнавать, чувствовать, ощущать, при-ни-мать в себя по молекуле. Ты нужен мне весь, Тай, каким глупым было это мое «просто секс». Не просто. Не секс. Шальная, с ума сводящая близость, ток по венам, ты безумен, я безумен, потому что это ты заразил меня своим миром. Ты дал мне его вдохнуть, как опиумные пары, и я сдался, сделал вид, что сдался, взамен утащив твою душу. Взяв себе. В свой мир. Мы поделились, как наркоманы – шприцем. Обменялись, как брат с братом – кровью. Бездумно пялясь вглубь зеркала, я неудержимо покраснел, позволяя тщательно запертым на день мыслям сейчас, в разгар ночи, поспешно хлынуть наружу. Мне бы пойти сейчас, в самом деле, вытряхнуть его из ближайшего бара, выволочь за шкирку, наподдав по хмельной физиономии, и громко – в лицо – гаркнуть, какого хера он сделал то, что сделал. Зачем? Какая у этого была цель? Привязать меня крепче? Да я и так твой, сволочь, с потрохами! Вслух это сказать? Не дождешься. Не дождешься, сука, и даже твоя ухмылка не поможет, даже твои тонкие жилистые руки, даже вечно растрепанные волосы, пахнущие сладкой полынью, даже….О-о-о, черт! Да сколько можно! Сколько?! Сколько… Ухватив полупустую бутылку за горлышко, я с размаху запустил ее в треснувшее зеркало. Джек издал прощальный стеклянный стон, виски брызнул вместе с осколками и, закрывшись, я ощутил, как кожу ожгло мелкой сетью царапин. Номер, мой номер, еще полчаса назад аккуратно прибранный – похож на помойку. Ну и пусть. Пусть. Этот бардак – еще одно напоминание, что моя упорядоченная и выдроченная жизнь летит к черту от малейшего столкновения с реальностью в ковбойской шляпе. Ну, где там твой гребаный глэм, Савада, я хочу, ты видишь? Я задыхаюсь! Еще немного, и я буду горлышком разбитой бутылки царапать себе бедра, только потому что тебе нравилось целовать их. Близко к паху. Так близко, что вдоль позвоночника проходит сладкая волна, хочется кричать. И глушить звуки подушкой, которая теперь вся в крови. В моей. В моей крови с твоих чертовых пальцев. Эти мозолистые жесткие кончики, целовать бы, целовать, осторожно погружая по одному в рот, сжимая закусанными, зацелованными губами. Губы. Как болят губы. Ноют. А еще сильнее ноет душа, мечется и корчится в теле, а я не знаю, как ее выпустить, что ей, блять, дать, только бы успокоилась! О нет, знаю. Знаю, еще как. Глубокие поцелуи. Такие глубокие, что легкие до сих пор судорожно сжимаются, грудная клетка с запертым внутри сердцем такая тяжелая, так давит, и нет сил сделать нормальный вдох. Все его поцелуи – на разрыв аорты, с болью, с кровью, со всхлипами, и ноги подкашиваются, и голова кружится, и пальцы сами сжимают драную майку на плечах, стаскивают, царапают крест-накрест впалый живот, застежка джинсов – эта дрянная пуговица слишком тугая.... Еще немного, и я действительно сойду с ума, сидя вот так - на полу, у кровати, воя еле слышно, обхватив голову руками, сжимая кончиками пальцев воспаленные виски. Потому что это чистое безумие, но я, кажется, сейчас задохнусь без тебя. Тай, я задохнусь. Тай. Тай. Тай…. …Дверь пинком распахнулась, она ударилась о стену и отскочила, замерла, пропуская в будто вырезанный из темноты ослепительно-белый проем четкий силуэт. У меня есть еще несколько секунд и последняя сигарета, которую я сжимал губами так, что вновь стало больно. Савада закрыл дверь, медленно шагнув ближе, ногой отодвинул что-то, что мешало ему идти ко мне, склонился, больно дергая за локоть, резко – рывком! – вверх. - Шлюшка. Запрокинув назад голову, я растянул покусанные и кровоточащие губы в улыбке, вися в его руках. И медленно, почти любовно медленно, приложил тлеющий кончик сигареты к мягкой, светлой коже на внутренней стороне его руки, выше запястья. Пускай тебе тоже будет больно. Окурок упал на пол, тут же притопнутый тяжелым ботинком. Резко запахло паленым, но совсем чуть-чуть. Самую малость. А я, отпущенный на волю, молча уселся у ног Савады, слушая его хриплые ругательства в мой адрес, вновь отрывистые и злые. Похожие на лай. - Я не люблю тебя, - задрав голову, я выдохнул ему это так нежно, как только мог, и зацепился рукой за край его распахнутой жилетки, потянув к себе вниз. Он с размаху упал прямо на колени рядом со мной, и схватил, опрокинул меня на ковер, прямо на груду осколков, на ворох разбросанных вещей. Я закрыл глаза, чувствуя, как мелкое стекло впивается мне в спину, и сильнее сжал волосы Тая в кулаке, не давая ему отодвинуться. Дыша ему в губы. Только и живя его табачно-алкогольным кислородом. Он смотрел на меня и улыбался. - И я тебя. Совсем. - Клянешься? - Чем хочешь, Йошики. Чем хочешь… Его руки обняли меня под спину, я видел, как он едва заметно морщится, тоже царапая кисти рук. Мы только так и можем – признаваться друг другу через ложь, трахаться через боль, лгать через истину. А истина в том, что мне не нужен никто, кроме него, но у меня есть весь мир. А ему не нужен я, но всего мира у него нет. И мы двое – где-то на перепутье, в подвешенном состоянии, как два черных херувима посреди пляшущих вокруг в вихре кроваво-красных нот времен года. Нам осталось последнее. И я не хочу больше ничего, если его не будет рядом. Не хочу.