Искры

Говорят, что последнее – непременно самое сладкое… Микеле, как никто другой, был согласен с истинностью этого утверждения. Он почти всегда запоминал окончания спектаклей: поклоны, аплодисменты, схему фотовспышек из партера… Так или иначе, элементы откладывались в голове. Но с особой, поразительной чёткостью там отложилось одно конкретное воспоминание – «Розы»… Его самые последние театральные «Розы». Нельзя быть готовым к завершению сказки, сколько бы прогонов и повторений оно ни заняло. В тот момент, когда под софитом оказывается единственное яркое пятно – красный бархатный камзол – становится понятно, что конец близок. Не готовность, банальное наблюдение. Ещё пять минут: один монолог и одна песня, а потом… Он не думает о «потом», сосредоточившись на «сейчас» - на том небольшом отрезке времени, который можно полностью держать в своей власти. Вот она – необходимая пауза погружения, превращающая в другого человека; шаги к краю сцены и, такое заветное и мучительное, обращённое в зал: - Я вас ненавижу… Публика горячо встречает начало знаменитого монолога, а Микеле кажется, что ирония слишком оскорбительна. Ещё немножко не Моцарт – волнение пересиливает и не даёт нарисовать на чёрном фоне манерное общество придворных, коим адресованы обличительные слова. Громкие крики и преждевременные аплодисменты подбадривают, но, в то же время, здорово отвлекают. А он и рад, не противясь и лишь нервно улыбаясь – раз хлопают и кричат, значит, пока не конец. Конец будет, когда освещение включится, и все пойдут на выход… «Рано ещё, рано. Впереди Зальцбург и обещание подняться». Слова, впечатанные в душу, следуют друг за другом. Он успевает подумать, что от спектакля к спектаклю знакомый текст всё расцветал, приобретая новое звучание и интонации. Получалось то более мягко и преданно, то оскорблённо и агрессивно. Сменялись оттенки эмоций, и дело было вовсе не в Алоизии – вдохновение своему маэстро дарили зрители: верные, любящие, похожие и разные. - Навстречу к вам… Навстречу к вам… Он смакует повторённую фразу и ловит кайф от того, насколько удивительными получаются овации. Простым предложением, играючи, отдавая целиком и получая равное взамен. Так же, как было у юного гения с его импровизациями. «Так же, как у меня, - поправляет он мысленно, завершая погружение в образ и по привычке облизывая губы, - ещё пара фраз. Целая пара фраз и песня». - Вольфганг Амадей Моцарт, преданный и униженный, кланяюсь вам… Он не может оттягивать момент дольше, не может повлиять на план, скорость минусовки или просто на суть происходящего. Он становится на одно колено, готовый к работе и – почти вполне – готовый к неизбежному. - Громкий шум взрезает мрак ночной… «Куплет. Припев. Куплет. Припев. Проигрыш-вокализ-припев». Почему-то вспоминаются его первые «Розы» - явление, от которого даже теперь бросает в лёгкий жар. Пылкое, угловатое, несформировавшееся исполнение. Микеле имел основания считать себя опытным артистом, однако позднее, просматривая на ютубе записи первого сезона мюзикла, понял, что ещё несколько лет назад был совершенно иным. Не умел раскрепощаться и улетать так, как умеет сейчас. От осознания того, что полезный урок и целая маленькая эпоха вот-вот кончатся, по душе скребёт грусть. - Я засну средь роз, что сплелись в мой крест… Первого куплета уже нет. Микеле берётся на свой вкус расставить паузы и акценты, улыбки и взгляды. Чуть иначе, чуть более трепетно. Более индивидуально, для каждого из притихших в темноте зрителей. Пусть так, сегодня нет правил, а любые прихоти возможны. «Сегодня великий вечер», - процитировал Мерван за кулисами незадолго до начала спектакля. Себя же и процитировал, по традиции, подкрепив сказанное мимикой. «Мсье Мозар» кивнул, досадуя на немилосердное положение вещей. Потому что партия предоставлена исполнителю в личное распоряжение, и потому, что неизвестно, кого тут надо жалеть больше – поклонников или самого себя… «Пошёл второй куплет». Микеле снимает красный камзол, небрежно отбрасывая в сторону. От привычного элемента номера жар не исчезает, а будто усиливается – где-то в глубине эмоции идут на опережение и нетерпеливо накаляются. Интересно, а вытерпит ли подводка? Интуиция определяет легчайшее движение воздуха за спиной – Тамара ласково-грациозна, но пуанты её безжалостно попирают оставленное на сказку время. - …Танцевать на своих мечтах и вспоминать… Он жалеет, что не может сейчас развернуться и просто повосхищаться партнёршей. В усыпанном стразами шифоне девушка даже более недоступна, чем в закрытом тёмном платье. Волшебна, на его профессиональный взгляд художника и ценителя прекрасного. «Обними и держи меня, и наплевать, что у тебя вечно холодные руки, Тамара. Просто держи меня подольше». Руки действительно холодные – Микеле давно разобрался, что у женщин такое бывает, и сейчас искренне рад этому феномену. Ладони благосклонной Музы успокаивающе скользят по плечам и груди композитора, бережно прикасаются к шее… Пальцы переплетаются с его пальцами, и остаётся только гадать, куда, зачем исчезает второй припев. Не утекает ли он сквозь эти самые пальцы? - И, смеясь, про тебя мысли гнать… Никогда не было и не будет больше такого единения. Однажды, ещё в пору начальных репетиций мюзикла, Аттья с хореографом выдали ребятам общую концепцию номера, а потом предложили самим прийти, по выражению Дова, «к интимному пониманию и согласию». Микеле помнит, как, сидя на сцене, делился с Тамарой ассоциациями и образами: - Такое чувство, что ты на проигрыше мне сердце запускаешь: тук… тук-тук, тук… тук-тук. Танцовщица, глядя в смеющиеся глаза итальянца, поправляла гетры с бантиками и тоже фантазировала. - А я чувствую, что разжигаю огонь в этот момент, ты сдерживаешь, а я высвобождаю: раз… два-три, раз… два-три. Они не разобрались тогда, чья версия лучше, но это и не имело значения. Потому что Тамара запускала сердце, а Микеле в её холодных руках действительно превращался в огонь. В целый костёр, ждущий каждый раз присоединявшихся к скрипкам барабанов… Вот и сейчас, когда плотный красный свет расползается по сцене, ритм в груди подстраивается под музыку, окружает её хрустальным перезвоном горечи и гордости. «Нельзя быть готовым к завершению сказки… Но мгновения ловить можно». Он ловит первые ноты вокализа, вспыхивая и не щадя связок. Ловит жжение в уголках глаз и невидимые такты за спиной. Ловит мягкую черноту партера и всю, до капли, энергию зрителей. Развернувшись, он покачивается на волнах истерики Моцарта и даже ловит случайный, мгновенный взгляд Тамары, успевающий передать главное: «Ещё есть время, есть твой припев и секунд сорок… Догори так, чтобы искры полетели!» И немой призыв срабатывает. Срабатывает где-то на выдохе и уже собственном потоке энергии, возвращённой залу. - Я ненавижу сладость лживых роз… Сорок секунд. Эмоции бесподобным чувственным пламенем вырываются из души и лёгких. Горечь и гордость не отпускают друг друга, и время поворачивается вспять: перед внутренним взором пролетает множество ярчайших эпизодов – назад, от совместного успеха к первому кастингу. И ещё назад, к тому моменту, когда глупый пропариженный чериньолец хотел отказаться от роли и права на чудо… Теперь чудо видят в нём самом. - Из руин опять мечты создать… Он отдаёт уже не целиком, а в два, три раза больше, восходя на пике сил и мастерства. На вершине возможностей. Под красными лучами барабаны отбивают сумасшедший венский вальс, а невидимый огонь, скользит по телу и собирается в кистях рук, перебегает к пальцам. - И запах роз, что пьянит… вдыхать! На миг аромат мифического моря цветов разливается в воздухе, дразня воображение, и уже в следующую секунду высокая упругая нота устремляется ввысь, взвивается, как быстрые па шифоново-атласной Тамары. Микеле считает удары и вбирает в себя эту финальную горько-гордую ноту. Потому что моменты надо ловить и запечатывать, наслаждаясь до последнего. И потому что сейчас, вот-вот, сейчас оно случится… Руки Музы возникают внезапно, давя на грудь маэстро, переламывая кульминацию и весь тонкий баланс. Наконец-то… Микеле падает израненной счастливой птицей, слыша, как баланс достраивают зрители. Занавес медленно закрывается, отсекая зал, но удаётся поймать триумф последних искр отпущенной роли. Последнее – самое сладкое. Лёжа на сцене, он смотрит на ряды софитов над головой и обессилено улыбается. В сознании бьётся только одно: «Выдержал. Допел. Догорел».

КОНЕЦ. 30. 12. 13