Люблю рыжих

Подорвали попки, ребятки, и отнесли их в кабинет химии. Что значит «перемена»? Какая такая большая перемена? Ничего не знаю – ноги в руки, быстро, я сказала! Это везде так или где-нибудь все-таки есть мифическая школа, в которой распрекрасная большая перемена, во время которой можно сбегать покурить и спереть что-нибудь у младшего брата в столовке, остается неприкосновенной? Ну, так чтобы без «Ой, еще минуточку! Пишем!», чтобы без «Куда намылился, Самойлов? Звонок для учителя!», чтобы без «Ой, мальчик, как тебя там? Стаскай стулья на пятый этаж. Сколько? Всего-то хуллион». И почти каждый день, когда я жду проклятого промежутка в двадцать минут, как манны небесной, чтобы сбегать быстренько травануться, что-нибудь да случается. Вот по-любому. Сегодня случился выпускной альбом, точнее, «фоточки». «Ребята, нам обязательно надо заказать фотографа и сделать прекрасные фоточки!» Да просто обожаю фотать свое носатое еблище! Да еще непременно так, чтобы прыщи светились и зубы казались кривее, чем есть. Может, действительно хитрое зеркало привирает и только объектив очередного засаленного Василь Васильича истину глаголит? Тогда, пожалуй, стоит повеситься на трусах – шнурки явно не выдержат. Поднимаюсь по лестнице и думаю о том, что было бы неплохо забежать в сортир помыть руки, ибо куревом за версту фонит. Запалит истеричная грымза в очках с толстенными стеклами, словно донышки бутылок, и будет мне ата-та-та. Впрочем, маленькая, едва достающая мне макушкой до груди дамочка может быть разве что забавной, эдакий мопс в истерике. Фыркаю и, преодолев еще пролет, топаю-таки в пресловутый кабинет химии. – Глеб! Оборачиваюсь на звук голоса и продолжаю идти спиной вперед, рискуя словить коварную подножку. Ну да пусть попробуют, мое «спасибо» будет монументальным, как дамочки времен позднего неолита. Я б на такую не залез, физически бы, блин, не залез. Щурюсь и, высмотрев в толпе знакомый капюшон, фокусируюсь на нем. – Есть?! Отрицательно мотаю головой – действительно последнюю докурил – и направляюсь в класс. Только перед тем, как войти, торможу у самой двери и затыкаю наушником правое ухо, быстро выдернув его из-за ворота. В топку все вступительные речи – Dubstep Mode On. Поправляю волосы, чтобы вместе с ухом закрывали и черный провод тоже, и для проформы, пару раз слабенько стукнув костяшками по деревянной облицовке, нажимаю на ручку. – Самойлов! Ты где шлялся?! Да-да, дорогая, приперся последним, каюсь, готов прямо тут самонаказаться. Весь класс гудит, улыбаюсь и машу рукой в знак приветствия. А что? Пятнадцать минут не виделись, я, может, соскучился. Возрадуйтесь, дети мои, пожаловал великий я. *** Прямо как на медосмотре: сначала девочки за белую ширму, после – мальчики. Что за несправедливость? Впрочем, неплохая возможность отсидеться на задних рядах и щелкнуться последним. Тогда, возможно, хотя бы проверку домашки по литературе пропущу. Тьма кромешная и бредский бред. «Не пришла ты ночью, Не явилась днем. Думаешь, мы дрочим? Нет! Других ебем!» Тоже мне высокое искусство. – Самойлов, ты тут на баиньки расположился? Лениво огрызаюсь, открыв один глаз. Тёмка соскочил со своего места и подсел ко мне, на самый краешек стула. Ну еще бы, ему больше-то и не надо, дистрофанище. – Отвали. – А что так нежно? Обычно ты менее избирателен в выражениях. Открываю второй глаз. – Лень. Паренек вздыхает и шмыгает испещренным веснушками носом. Странный он: веснушки есть, а сам русый, ни намека на рыжину. Вспоминаю и против воли улыбаюсь. Люблю рыжих. – Ну так кто там у нас сегодня? Как всегда, криворукий дедок с мыльницей? – Не-э-э, Юлька сказала, что студент. Вздыхаю и накидываю на голову капюшон синей толстовки, натягивая по самые брови. Прекрасно, что еще скажешь. – Значит, выйдет еще хуже, чем обычно. – А тебе не пофигу? Сдал альбом маман – и пусть себе лежит. Ага, у моей-то маман будет он лежать. Перво-наперво, что демонстрируют гостям в моем доме, – это фотки. Уже представляю: «А это Глебу-у-ушка в одиннадцатом классе. А что такой страшный? Ну, не знаю, так-то вроде ничего». – Слух, – Тёма пододвигается поближе и едва ли не лезет ко мне в лицо – ненавижу это, приходится отодвигаться к шпарящей батарее, – девчонки шушукаются, что больно уж он на бабу похож: длинноволосый, худющий. Может, педик, а? Увы, самообладание – не моя сильная сторона, но только деланно зеваю, прикрыв ладонью скривившийся рот. – Да хоть кактусоеб. Главное, чтобы сфоткал некриво. – Тебе совсем плевать на «этих»? Кажется, в попытке подсесть поближе, этот дрыщавый субъект вот-вот переползет ко мне на колени и залезет под толстовку. – А тебе нет? Расслабься, Тёмка, твоя стремная жопа в безопасности. Да и потом, благодаря «этим», возможно, и тебе баба перепадет. Когда-нибудь. Деланно вздыхает и обиженно отворачивается. Ну и ладушки, пять минут без зудения над ухом – уже благо. Поправляю наушник и ложусь грудью на парту, подложив под подбородок сцепленные пальцы. Все-таки стремный он, Тёмка. Я бы явно не польстился. И дело даже не в том, что он костлявый и бледнющий, как смерть, – это как раз совершенно мой типаж, – а вот характерец – баба бабой. Потрепаться – самое святое дело, такие даже с набитым ртом, должно быть, чего-то там бухтят. Улыбаюсь своим мыслям. С набитым, да-а, в памяти тут же всплывает троллфейс из «ВКонтакте». Хотел бы я корчить такую же рожу. Кабинет постепенно пустеет. Решил, что пойду самым последним. Тёма качается на стуле, и меня так и подмывает организовать ему не совсем мягкую посадку на казенный линолеум. – Самойлов! Да твою мать Чупакаброй за ногу, что?! У меня что, имени нет?! Почему чуть что, сразу Самойлов?! Разбили окно в спортзале? Самойлов! Как почему сразу ты? А кто тут самый высокий? Отпиздили гопника во дворе? Как почему опять ты? Ты вон какой лось! Конец света? Ну, вы поняли. Поднимаю голову и мрачно пялюсь на класснуху. Вижу, как у нее начинает дергаться правый глаз. Резко переводит взгляд на дрыщавого и кивком головы указывает на ширму. Тёма тут же подрывается и, скрывшись за белой тканью, задерживается там ровно на две вспышки, после резво смывается за дверь, и остаюсь один-единственный я. – Самойлов… – сквозь зубы цедит незабвенная А. И., и я, с удовольствием потянувшись, таки изволю оторвать задницу от стула. Плетусь по ряду нарочно медленно и, зайдя за ширму, наклоняюсь еще завязать неразвязавшийся шнурок. Далась мне ваша литература… Пока вожусь с тесемками, разглядываю ноги обладателя зеркалки. А ничего так, я бы, пожалуй, потрогал. Выпрямляюсь, хмыкнув, и уже было думаю ляпнуть что-нибудь этакое, как затыкаюсь. Парень напротив тоже давит неловкую лыбу и чуть закусывает нижнюю губу. Бледный-бледный, зеленоглазый, с целой копной рыжих кудряшек, кажется нескладным подростком в клетчатой рубашке с коротким рукавом и узеньких джинсах. Студентик на подработке, блин. – Самойлов! – доносится из-за ширмы, и мне хочется поиграть в Раскольникова. Желательно задушить ее же просто пропитанной «Красной Москвой» шалью. – На два шага назад, пожалуйста, – старательно пряча улыбку за объективом, просит рыжий. Послушно отступаю. – И толстовку снимите. – А что мне еще снять? Ты не стесняйся… – САМОЙЛОВ! Господи, да исчезни ты уже! Рывком расстегиваю молнию и сбрасываю кофту на специально приспособленный для этих целей стул. Кривлюсь, словно после укола дерьмового новокаина в кабинете у школьного стоматолога, и, все же не сдержавшись, показываю кончик языка. Так он меня и фотает первый раз. После еще два кадра. Смотрит на экран, а мне хочется надавать ему по башке. Несильно, но все же хочется, авансом за то чудовище на снимках, которое наверняка запечатлелось вместо моего лица. – Это все? Последний класс? – интересуется он у подошедшей класснухи и после ее кивка растерянно косится в мою сторону. Ну надо же, какие мы беспомощные. Спрятав наушник за воротник футболки, не тороплюсь снова пялить на себя толстовку. – Я помогу найти выход. – Перевожу взгляд на недовольную классную, улыбаюсь. – По дороге к кабинету, разумеется. *** Только свернули к лестнице, как, вместо того чтобы топать вниз, хватаю Макса за запястье и буксирую наверх. Не особо сложно, учитывая более чем девчачью комплекцию. – Эй, ты чего? – шипит рыжий, а я только улыбаюсь ему, обернувшись через плечо. Я ничего, это ты чего. Вот и будет тебе за это «чего». За то, что не счел нужным рассказать о подработках, и уж тем более за то, что приперся именно в мою школу. Еще скажи, что просто так, ага. Совпало, ага. Продолжаю упорно тащить следом и, притормозив у пустого коридора, прислушиваюсь, выглядываю и, не обнаружив ни души, затаскиваю его в толчок. Дверь, разумеется, не закрывается. Хорошо хоть на кабинках висят шпингалеты – на соплях висят, но все же лучше, чем ничего. На крыше было, в загаженном лифте было, было даже ночью в парке. Что уж говорить про его маленькую съемную квартирку? Пожалуй, лишь кошачий лежак остался неприкосновенным. Теперь и до сортира добрались, блин. До школьного, загаженного по самое не балуйся, прокуренного сортира. – Эй… – растерянно хлопает ресницами рыжий, а я все никак не желаю разжимать пальцы, не желаю отпускать его. Даже после того, как щелкнула задвижка на занятой нами кабинке. Молча отбираю сумку с фотиком и вешаю на крючок, сверху – свою толстовку. – Это тебе за то, что не сказал. Его брови непонимающе ползут вверх, но я больше не вглядываюсь. К чему мне? Тяну на себя, ближе, такой легкий. Не спеша, лениво даже, обнимаю за талию и как следует сжимаю в объятиях. Выгибается, стискивая мои локти, и я едва чувствую это прикосновение. Безумно хрупкий. Никогда бы не подумал, что этот дрыщ может быть старше меня на четыре года. – Какой же ты мелкий… – шепчу, наклонившись вперед для того, чтобы прижаться своим лбом к его. Холодный. Всегда холодный и бледный, словно свежеобращенный вампирюга. Зеленоглазый… – Зато ты дылда, – шепчет в ответ и, отцепившись от локтей, гладит мои скулы большими пальцами. Умиляет меня до нервной дрожи в пальцах. Но не только лишь умиляет, отнюдь нет, не единственное чувство… Размыкаю замок, перехватываю его запястье – захват! Тут же заламываю, вжав в хлипкую стенку кабинки, а пальцы другой руки уже наматывают спутанные кудряшки на кулак. Сжимаю, тяну. Выгибает шею. Ни звука. – Только не говори, что хочешь… Рывком, склонившись, кусаю за плечо, прямо сквозь рубашку. Сглатывает и на выдохе договаривает: – …здесь… – Верно, здесь, – отвечаю на ухо и тут же зубами легонько царапаю маленькую мочку. Веду вверх, языком по раковине и снова, мазнув, зубами. – А как же уроки? Отстраняюсь. – Издеваешься? Ехидная усмешка в ответ придает его лицу совершенно иное выражение. Уже не кажется беззащитным. О да, разобраться бы еще, кто из нас действительно жертва. – Именно, – отвечает с придыханием, дергается, и я, выпустив лохмы из пальцев, звучно шлепаю его по тощей заднице. – Заткнись. – Или что? Хмыкаю. – Или меня оставят после уроков. За то, что зажимал девчонку в кабинке. – Да пошел ты! Дергается, и я, просто шагнув вперед, вжимаю его в стенку так плотно, что ему приходится повернуть голову, чтобы не впечататься носом. Шумно дышит, и, когда заговаривает, снова улавливаю нотки раздражения. – Может, все-таки дома? – Не получится дома. – Почему? – Меня же накажут. Разворачиваю к себе, разминает освобожденное запястье и хмурит тонкие брови. – Да ладно тебе… Улыбаюсь, просто не могу не улыбаться. Потому что он смотрит только на мои губы. Смотрит, задрав голову вверх из-за разницы в росте. Мелкий, какой же мелкий… Пальцами цепляю его подбородок, тяну к себе, наклоняюсь и наконец-то целую, прикрыв глаза. Пока не торопясь, без резких движений и болезненных укусов, даже без языка. Всего лишь ласкаю его губы своими, чуть сжимаю и, отпустив, начинаю снова. И так, пока он первый не впихнет свой язык мне в рот, пока сам, разозлившись за медлительность, не укусит и, схватив за волосы, дернет вниз. И снова треск пластиковой кабинки – на этот раз толкаю его спиной, лопатками. Сам тут же рядом, согнувшись, торопливо расстегивая первые две пуговицы на его рубашке, расстегивая и ощущая его тонкие пальчики под футболкой. Спешно вытягивает ремень из шлевок на джинсах, расправляется с пуговицей и своей маленькой ладошкой ныряет ко мне в боксеры. Тут же сжимает член пальцами и работает ладонью быстро-быстро, делает больно и, пару раз с силой стиснув, царапает ногтями. Шиплю от боли и едва сдерживаю желание залепить ему слабенькую плюху. Но на это и провоцирует, уже знаю. Знаю, насколько больно он любит. Согнувшись, присасываюсь к его обнажившейся шее и, когда делает особенно больно, стискиваю зубы на коже прямо поверх фиолетовых и желтых синяков. О, как он это любит. Сдавленно охает и левой рукой принимается за застежку на своих джинсах. Язычок молнии едет вниз, и он подумал было сдернуть джинсы, но, вспомнив про обувь, толкает меня в грудь, вынуждая отступить на шаг назад, и падает на колени, прямо на грязный пол, принимаясь развязывать шнурки и ослаблять шнуровку. Цепляю за волосы пальцами и, приспустив штаны, вставляю в его готовый взять, приоткрывшийся ротик. Втягивает в себя, облизывает, увлажняя слюной и не выпуская изо рта, наглаживает головку языком, толкается кончиком в дырочку и обводит ее по кругу, не сглатывает, и, когда подается чуть назад, слюна выступает на его губах, а потом и вовсе блестящими дорожками тянется по подбородку. Любит, когда мокро, грязно и унизительно, любит отыгрывать роль маленькой униженной сучки, и каждый раз, когда это невинное, кажется, совершенно асексуальное существо просит взять его и как следует выдрать, мне сносит крышу. Сейчас почти нет времени, сейчас нас могут услышать, и, должно быть, именно поэтому он постанывает, активно работая языком, и все никак не может справиться с кедами. Спускает мои джинсы ниже, до щиколоток, и мне остается только сжать зубы покрепче и свободной рукой вцепиться в узкий край перегородки как раз на уровне моего роста. Наконец стаскивает обувь и, вскочив, стягивает свои штаны, высвобождая только одну ногу. Подхватываю под бедра, закидываю на себя, и он с готовностью обвивает ногами мою талию. Цепляется за плечи и опускается ниже, аккурат так, чтобы мой член елозил по его заднице. Дразнит, дышит мне в шею и, присосавшись словно пиявка, втягивает в рот разгоряченную кожу, сжимает зубами. Расползается тянущей мукой, словно стекловата под кожей, раздирает все плечо. – Вот же дрянь, а… Чувствую, как улыбается, и кусает снова, еще больнее. Морщусь и, кое-как развернувшись, прижав его спиной к надежной каменной стенке, облицованной кафелем, одной рукой, продолжая придерживать за талию второй, сжимаю свой мокрый, покрытый его слюной член. Болезненно пульсирует, прямо как истерзанное маленькой пираньей, плечо. Вперед-назад своими пальцами, невзначай касаясь его бедра. Вперед-назад, несмотря на его елозящую чуть выше задницу, которая так и выпрашивает… Обиженно сопит и, наконец прекратив меня жрать, опускается чуть ниже и сам, буквально по сантиметру, насаживается на меня. Продолжаю придерживать пальцами, пока не войдет полностью. Сжимает меня внутри, и в очередной раз не могу не удивиться тому, как он может оставаться таким узким. Любит, когда его трахают, любит двигаться сам, как сейчас, любит задавать темп и откровенно мучить меня не только острыми зубками. Медленно. Чертовски, блядски, уебищно медленно. Туда-сюда елозит бедрами, чуть приподнимаясь и снова до упора так, что касается моих яиц внутренней поверхностью бедра. Ну уж нет. Прости, Макс. Снова о плитку. Шипит. Опора найдена, вжимаю в нее и, придерживая за бедра, начинаю толкаться сам, так быстро и размашисто, как только могу. Почти выскальзывает из него полностью, налившейся кровью головкой толкается вновь… И как же это охренительно – брать его вот так, брать, не думая о том, что ему может быть больно, что он может попросту сломаться в моих руках. Елозит и двигается сам, насколько может, скулит мне на ухо, а мне безумно хочется закусить кулак, но приходится объедать губы. Елозит своим членом о мой живот, прямо через футболку трется, и я знаю, что ему и этого хватит, знаю, ощущая, как выступающие капельки смазки делают ткань влажной. Не разжать челюсти, нельзя, услышат. Еще немного, финишная прямая… Быстрее, уже тяжело ноет поясница, сводит кисти… Еще, еще и… И чувствую, как, пульсируя, толкнувшись и сжав его, не позволив снова дернуться вверх, кончаю. Наверное, самое офигительное ощущение в моей жизни. Маленькая смерть, растянувшаяся на целых несколько секунд, и начало новой жизни отголосками эйфории по уголкам сознания. Выдохнув, приподнимаю его, собираясь снять с себя и поставить на пол, и чувствую, что намокшая футболка прилипает к животу. И даже не почувствовал, как он кончил. Тяжело дышит, рыжие прядки слиплись, пристали ко лбу. Улыбается от уха до уха и хочет сказать мне что-то, пальцами смахивая челку, упавшую на глаза. Хлопок двери. Твою… блять! Снова тяну вверх, сжимаю пальцы в замок под бедрами и, развернувшись к толчку, стою так, словно я здесь один. Чертовы просветы снизу… – Самойлов? Ты здесь? Закатываю глаза. Кто-то там, внизу, явно издевается. Иначе как объяснить, что она преследует меня даже в сортире? Да что там в сортире – живет со мной на одной лестничной клетке, вот уж где подстава подстав. Кривлюсь так, что сводит скулы, и, выдохнув, выдаю: – Да, Антонина Ивановна. – Что это ты здесь делаешь?! Ебусь, бл!.. – Справляю естественные надобности. – Что, двадцать минут? – Очень прижало. Макс бесшумно хихикает и, несмотря на то что прекрасно понимает, что мне ни хрена не удобно удерживать и его тоже, выгибается и ерзает. Дрыщ дрыщем, но кости тоже что-то весят. – Ты там куришь, небось? Ага, а за школу я тогда поссать бегаю, прямо на вашу любимую елочку. – Нет, Антонина Ивановна. – А что тогда? – подозрительно спрашивает женский голос, и я, уже раскрыв варежку для ответа, затыкаюсь, потому что эта рыжая сволочь начинает медленно-медленно выгибаться, елозить по мне и, шаря по спине ладонями, едва ощутимо царапать, скорее даже покалывать острыми ноготками кожу. – Самойлов? – Я могу хотя бы на толчке отказаться отвечать на дополнительные вопросы? Оскорбленный вздох, приевшееся уже «Ну ты у меня дождешься!» и хлопок двери. Фух… Пячусь и, кое-как развернувшись, ставлю Макса на ноги. Пронесло. Натягиваю штаны и смотрю, как он это делает, прыгая на одной ноге, силясь второй попасть в штанину. Дальше черед кед. Молча жду его, надевая толстовку. Обувается не в пример быстрее. Молча застегивает мою толстовку и, перекинув сумку с фотиком через плечо, выходит из кабинки. Моет руки, а после принимается разбирать запутавшееся рыжее гнездо. Звонок. Упс… Хлопаю ладонями по карманам и тут же вспоминаю, что выкурил последнюю. – Эй, рыжий? – Чего тебе, дылда? – Когда будут фотки? Если запорол, я тебя самого высеку. Оборачивается и, хмыкнув, показывает мне язык через плечо. Закатываю глаза и, шагнув к нему, быстро, порывисто обнимаю за плечи. Нос касается мягких прядок, и я улавливаю запах шампуня. Люблю рыжих.