Холод

Широкую мощёную лесную дорогу окутал туман, погрузил в свою ночную дрёму, превратил мощные вековые деревья, растущие по обе стороны, в неясные размытые фантомы. Царица-ночь околдовала уставший за долгий осенний день лес, усыпила волшебным прикосновением, укутала кусты боярышника и стволы тонких изящных молодых рябин серебристо-белым призрачным покрывалом, шепнула звёздам, что уснувшая земля находится в её надёжных и невесомых объятиях. Едва заметный ветерок дотронулся до прозрачной пелены, всколыхнул мерцающий воздух, поцеловал каплю росы на игле невысокой лиственницы, приобнял в мимолётном танце ночную кувшинку, сверкающую на сребристо-стальной глади небольшого озера, уютно расположившегося в ложбинке, неподалёку от тропы, выводящей к дороге. Ничто не осмеливалось потревожить тишину и спокойствие, которые овладели лесом. …Полог на постелью трепетал от врывающегося в окно холодного ветра… Застыв на ветру У синего льда… Внезапно белая пелена тумана колыхнулась, расступилась серебристыми завитками. По неподвижной поверхности озера пошла рябь, кувшинка задрожала, роняя в тёмную воду сверкающие капли с белоснежных упругих лепестков. На ветке столетней сосны, возвышающейся над своими молодыми сестрами, возмущённо ухнула серая сова. Повернув голову в сторону лесной дороги, птица зорко вгляделась в туман, пытаясь понять, что же заставило её, ночную охотница, встрепенуться. Блеснули огромные жёлтые глаза, сова издала ещё один возмущённый вздох и, тяжело взмахнув пёстрыми крыльями, оторвалась от ветки. Пролетела пару метров, спустилась пониже и уселась на тоненькую осинку, росшую у самой дороги. Осинка покачнулась, но выдержала неожиданную гостью. Сова же продолжала напряженно всматриваться в серебристую пелену. …Свеча в витом подсвечнике у стены плакала матовыми восковыми слезами… Туман вновь задрожал. Теперь уже сильнее и отчётливее. Не только сова насторожилась – рыжая белка, решившая под покровом ночи пополнить свои запасы, выпустила из цепких лапок круглый орешек лещины и, замерев, вытянулась в струнку, распушив медный хвост. В серебристом мареве сверкнули два золотых огня, послышалось тихое урчание и на секунду из тумана появилась серая лобастая морда. Через мгновение пепельный волк остановился у края лесной дороги, сел на задние лапы и уставился в туман. Ни сова, ни белка, ни волк не двигались с места, выжидающе всматриваясь в призрачную трепещущую дымку, словно стараясь разглядеть в ней что-то, что было доступно только им. Казалось, они даже не замечали друг друга, хотя и находились на расстоянии пары шагов. Они ждали… Сквозь туман послышалось цоканье копыт. Быстрое, но пока ещё тихое, почти сливающееся с ночной тишиной. Затем звук стал усиливаться, нарастать, постепенно превращаясь в дробь – громкую и отчётливую. ... Чёрный шелк простыней… Сова встрепенулась, белка радостно цокнула, волк слегка наклонил мощную голову. Дробь всё нарастала и нарастала, пока, наконец, не загремела раскатом. По лесной дороге, разгоняя в стороны клочья тумана, разрывая сонную тишину на сотни звенящих осколков, нёсся всадник на вороной лошади. Чёрный плащ наездника развевался за его спиной словно гигантские крылья, сливаясь с шёлком лошадиной гривы, и только лишь серебро узды и сверкающая брошь на вороте плаща были яркими звёздами на темноте силуэта всадника. Сова беспокойно забила крыльями, заставляя осину покачнуться, заухала, завертела головой. Белка зацокала и встала на задние лапки, подпрыгивая на месте. Волк сверкнул золотыми глазами, переступил с одной мощной лапы на другую и обеспокоено втянул носом воздух. … Непослушные каштановые кудри, рассыпанные по подушке. Тонкий серебряный ободок кольца на безымянном пальце левой руки, зажатой в его сильных, дрожащих ладонях… Я скоро умру… Уйду навсегда… Всадник стремительным чёрным вихрем пронёсся мимо них, разбивая ночь на части, рассекая мерцающую дымку тумана, оставляя после себя лишь серебристые завитки и несмолкаемое эхо копыт. И сова, и белка, и волк проводили наездника долгими пристальными взглядами; даже тогда, когда возмущённая ночь вновь попыталась накрыть разбуженный лес своим покрывалом, позволяя рассвету ещё немного подождать, они смотрели вслед всаднику, которого уже давно поглотил меланхоличный туман… … — Прости меня…— её шепот едва различим в слезах… Он нёсся почти не разбирая дороги, но, всё же, оставаясь, каким-то непонятным образом, на широкой мощёной тропе. Просто гнать лошадь по просветам между деревьями было бы крайне неразумно, хотя, в данный момент разумность не заботила его вовсе. Он летел вперёд, слушая шорох складок плаща за своей спиной, ощущая мягкость лошадиной гривы на лице, чувствуя в своих волосах ветер, которому, наконец-то, удалось найти для себя достойного соперника. … — Не сейчас… Прошу тебя, ещё немного…— он прижимает её к себе так, словно надеется, что объятия смогут что-то изменить… Я сам погубил… Уже не вернуть… Он просто летел вперёд, стараясь не замечать отчаянного холода, сковывающего его, даже не смотря на непрерывную скачку. Он прекрасно знал, что это не обыкновенный холод спящего осеннего леса, не лёгкая изморось, готовящаяся опуститься блистающей паутиной на зелёные и красные листья. Он знал, что этот холод – его вечное проклятие, его неизменный спутник, собирающийся вернуться к нему, собирающийся пробудиться от своего долгого забвения, занять привычное для него место – в его сердце, в его крови, в его разуме. Холод, который вновь уподобит его глыбе льда с горящим взором, вновь поработит его и на этот раз уже не отпустит, ни за что не отпустит, потому, что вернётся не гостем, а хозяином. А сердце – как лёд холодит… Мой прерван полёт. Позади Всё то, чем я жил И кого я любил… … — Я так хочу остаться с тобой, — она судорожно сжимает его ладонь, впивается в плоть ногтями. — Я так хочу увидеть, как растёт наш сын.. Я так хочу согревать тебя своим дыханием… Я так люблю тебя… Он летел вперёд, не замечая осмелевшей пустоты, потихоньку пожирающей его чувства, его мысли, его память. Он не старался отогнать эту пустоту прочь, не стремился избавиться от неё, словно от надоевшей любовницы, не хотел получить освобождение, похожее на облегчение после прошедшей долгой и изнурительной болезни. Он принимал эту пустоту, желал её, словно глотка воздуха в запыленной душной комнате. Он надеялся на то, что пустота поможет ему избавиться от нестерпимой боли, терзающей его сердце и разум. Боли, которая не была смутным фантомом минувшего горя, а острым переживанием, глубоким и преисполненным отчаяньем. … Так скоро… Так мало… Разве это справедливо – она уходит сейчас, оставляя его одного – в темноте своих испуганных мыслей, в темноте его остывающего вслед за ней, сердца. Она уходит, и он не в силах помешать этому. Она уходит, а он просто держит её ладони в своих руках, зная, что это – единственное, что он может сейчас сделать… — Любимая… — шёпот срывается с его губ и касается её кожи, чуть опережая слезу. — Девочка моя… Моя маленькая девочка… Как же мы теперь?.. Ветви деревьев, мимо которых он нёсся, хлестали по лицу, когда лошадь подходила слишком близко к ним. Пара глубоких царапин уже осталась на его щеках, но он не замечал капель крови, равно как и не замечал слёз, смешавшихся с этими каплями. Вперёд – туда, где есть только ветер, позволяющий на мгновение забыть о боли, пожирающей остановившееся сердце. Туда, где не видно просветов между стволами. Туда, где мысли, слившиеся воедино с памятью и превратившиеся в один сплошной сгусток холода, пропитанного отчаянием и скорбью, получат его всецело. Туда, где нет ничего, кроме его горя и его пустоты… Кто любовь потерял - Превращается в лёд… Лошадь испуганно встала на дыбы, когда мощная вековая липа, до этого стоявшая в трёх шагах от лесной дороги и не думающая даже покачнуться от озорного ночного ветра, задрожала всей своей массой и, с истошным скрипом, наполненным страхом и удивлением, накренилась прямо на него – на отгородившегося от всего, что его окружало. Накренилась, замерла на мгновение, словно дожидаясь того, что лошадь успокоиться, смахнёт пену с губ – он даже не заметил вспышки ужаса своей верной кобылы – вновь почувствует землю под копытами, сделает быстрый рывок вперёд и умчит его дальше в ночь. Липа рухнула спустя мгновение после того, как всадник чёрным озверевшим облаком пронёсся под её изувеченным вмиг стволом. Пронёсся, даже не задержав взгляда на завитках мощнейшей неконтролируемой магии, что ползли вслед за ним по ночной дороге уснувшего леса. Пронёсся, даже не вспомнив после о придавленных молодых деревцах, о вспорхнувших, испуганных стаях, о возмущённо цокающих белках, об огорчённом золотом взгляде, провожающем его из темноты встревоженных кустов. … — Я хочу, чтобы ты помнил, чтобы ты знал – я всегда с тобой… В твоём дыхании, в твоих слезах… Я с тобой – в нашем сыне… — Я знаю, родная… Знаю… — Я так люблю тебя… Так люблю… Свеча уже не плачет – рыдает навзрыд, роняя раскалённые слёзы, в которых застывает скорбь и отчаяние ночи. Он не в силах отвести взора от затуманенных болью зелёных глаз, от сведенных судорогой рук, от сжатых в узкую, твёрдую полоску губ, старающихся не пустить стон из иссушённого горла. Он не в силах выпустить её руки из своих, не в силах прекратить покрывать её холодную кожу поцелуями. Её холодную кожу – такую же ледяную, как и его… Вся эта ночь пропитана холодом… Холодом и болью… Проносящиеся мимо деревья давно превратились в сплошную полоску тёмных бликов. Он не замечал ни стволов, с которыми разминался только благодаря дрожащей от возбуждения и страха Гекате, ни всполохов синего пламени, оставляющих след по высокой траве за его спиной, ни скрипа ветвей, гнущихся и ломающихся под порывами разрушительной магии. Да и, если бы и заметил – вряд ли бы смог остановиться для того, чтобы поставить преграду для неконтролируемого заклятия. Единственное, что ему сейчас было под силу – это сдерживать крик, рвущийся из иссохшего горла. Крик, который мог стать страшнее любого уничтожающего смерча, убийственнее любого смертельного проклятия. Крик, который мог разорвать в клочья его замершее в скорби сердце и разбить на мириады осколков застывшую душу. Крик, который мог вырвать из памяти любое воспоминание, растереть его в порошок и вонзить в сознание ледяной иглой безумия. Но он не хотел безумия. Он не желал забывать. Он цеплялся за воспоминания, раздирающие в клочья его воспалённый разум, словно за спасительную соломинку в ледяном потоке. Потому что он знал – память – это всё, что у него теперь осталось. Всё, что могло остаться. Всё, что теперь было его жизнью и им самим… Кто её отыскал - Никогда не умрёт… … — Тише, любимая… Тише… — Ты ведь знаешь, я бы всё отдала… — Прошу тебя, не нужно… Это моя вина… Это я заставил тебя… Если бы не мой эгоизм, ты бы… — Я бы умерла ещё раньше… Тонкие пальцы оплетают его ладонь невесомым кольцом. Её руки всё слабее и слабее… — Я не жалею ни на миг о своём выборе. Благодаря ему я смогла быть с тобой. Благодаря ему я твоя. — Ги… Девочка моя… Моя хорошая девочка… Ну почему так рано?! — Столько, сколько мне отведено… Не вини себя, любимый, не смей! Ты подарил мне жизнь, о которой я и мечтать бы не смела… Ты подарил мне такое счастье… А теперь я оставляю тебе боль… Он понимал, что был бессилен в ту ночь. Он понимал, что эликсир, выпитый ею после венчания, не мог подарить ей бессмертие и спасти её душу от человеческой участи… Он мог только лишь надеяться на это. Только лишь надеяться... Но его надежды рассыпались в прах под плач свечи. Она была ведьмой от рождения. Она не могла принять Дар полностью и открыться для изменяющей магии. Она получила только лишь толику вечности, короткий отрезок, который был способен смешаться с её кровью без отторжения. Она осталась смертной, и её была уготована жестокая расплата за обманутую хозяйку судеб… Он сам толкнул её к этому шагу, сам вложил в ладонь крохотный пузырёк с переливающейся энергией, способной продлить жизнь любимой. Он думал только лишь о том, чтобы быть с ней как можно дольше, чтобы не считать дни до того мига, как всё закончится, чтобы избавить себя от мучительного ожидания, которое неизменно пришло бы, если бы она осталась прежней – нетронутой вечностью. Да, он понимал, что не отвоевал свою любовь у смерти, что он по прежнему может потерять ей в любой момент… Но момент этот теперь был отложен на несколько тысяч лет… Отложен и притуплен осознанием того, что ожидание не будет сидеть раскалённой занозой в неготовых к прощанию сердцах… Каким же долгим промежутком времени казались им после венчания эти отвоёванные тысячи! Сколько мечтаний было приготовлено для них! Как много они хотели успеть, и как много было задумано! Какой долгой казался им приоткрывшаяся счастливая вечность… И как же они жестоко ошиблись… Четыре тысячалетия пролетели как один день. Пусть и наполненный любовью, но такой короткий… Он сжал поводья в ладони. Ногти вонзились в бледную кожу, оставляя кровавые ободки… Он ненавидел себя за то решение. За тот вечер после пышной свадьбы. За тот флакончик со сверкающей смесью энергий. За ту свою невысказанную просьбу. За то, что позволил любимой испить глоток вечности… Он ненавидел себя, но ненависть не приносила облегчения… Чтоб горе забыть И сгладить вину, Скачу во всю прыть В забвенья страну… Геката рванула вправо, уходя от падающей ели. Пушистые лапы изуродованного дерева с угрожающим стоном накренились на него, придавили к земле тенью, всколыхнули в безразличном сердце отголосок чувства самосохранения. Он, почти неосознанно, с силой натянул поводья, уводя лошадь из-под валящегося на неё дерева, прижался к шее верной подруги, пригнулся от колючих веток уничтоженной лесной красавицы. Еле сдержал готовый получить свободу стон отчаяния… И, внезапно, почувствовал, как семейный Страж, пробудившийся от его нечаянной попытки уйти от верной гибели, резко открыл незримый портал, в который Геката скакнула, практически не различая дороги под копытами и стараясь сохранить жизнь своему ослеплённому слезами хозяину. Через долю секунды он почуял, как Страж, автоматически настроившись на его эмоциональный фон, корректирует направление портала. Но ему было абсолютно всё равно, куда выведет дверь меж миров. И даже то, что он несётся по Коридору так же, как по лесной дороге – неудержимо и не заботясь о последствиях бешенной скачки – не волновало его абсолютно. Будь что будет. Только лишь холод возмущённого энергетического потока, не успевающего даже дотронуться до всадника сопровождал его безумный путь… А потом он понял, что холод исходит не от Коридора… Окончен мой путь. Я устал. Пора отдохнуть среди скал Покрытые льдом, Словно сердце моё… Как сердце моё Ветер встретил его ледяными объятиями. Снежный буран удивлённо взвихрился, когда всадник вылетел из открывшегося окна и, не сбавляя галопа, ворвался в покрытый льдом и инеем мир. … Её поцелуй горит на щеке подобием раскалённого клейма. Она уже не старается больше прятать свои слёзы и позволяет им серебряными каплями опадать на полуприкрытые ресницы. Её слабеющие ладони дрожат в приступе тихой раздирающей боли. Её изумрудные глаза вспыхивают горячечными искрами, но всё же постепенно гаснут, превращаясь, в холодящие сердце, затуманенные поволокой слёз озёра пустоты… А он просто прижимает её к себе, прикусив свою губу до крови, глотая железный привкус и убаюкивая любимую на своих руках... Что ещё он может? — Как холодно… — её шёпот еле слышим во мраке затихшей спальни. — Энди… Я не хочу чтобы так – в этом холоде… — Я согрею тебя, — он дотрагивается до её бледных губ осторожным дыханием. — Не бойся, родная. Я тебя согрею… Чувствуешь? За его спиной, разрывая воздух на звенящие заплаты, материализуются огромные чёрные крылья, блестящие в свете почти догоревшей свечи. Перья лёгким саваном укрывают и его, в миг преобразившегося, откинувшего длинные смоляные волосы с высокого лба, и её, улыбнувшуюся слабой радостью. — Ангел мой… — она дотрагивается до кончика пера бледными пальцами. — Мой Ангел Смерти… Он, склонившись над её лицом, собирает невесомыми поцелуями горько-солёные жемчужины с белых щёк. — Я с тобой, любимая, — кокон его крыльев становится плотнее, стремись оградить её от скорбящей ночи. Она тянется к его губам, замирает на них призрачной бабочкой, обжигает холодным дыханием, дарит вкус морозной клубники и внимательно смотрит в его потемневшие глаза. — Я знаю… Я всегда буду рядом. Я всегда буду с тобой и Эриком… И я так счастлива, что успела сказать тебе… Любимый… Я счастлива… И мне так тепло… Эндимион… Я всегда буду любить тебя… Её ладонь безвольно падает в его руку. Бледная, замершая, мраморно гладкая… Копыта Гекаты скользили по сверкающей корке, покрывающей занесённую снегом дорогу среди искрученных ледяных пик, но он неумолимо вёл лошадь вперёд. Плащ бесновался за его плечами, хлеща подобием кнута по плечам и спине, но ему было всё равно. Серебряная брошь у ворота давно раскрылась и лезвие иглы впилось в кожу под материей. Но ему было всё равно. Перчатки превратились в клочья чёрного бархата, разодранного острыми осколками льда, несущимися навстречу, кровь смешалась со снегом и застыла на запястьях рубиновыми алмазами. Но ему было всё равно… Он гнал взмыленную лошадь туда, где забвение памяти смогло бы начать игру с его разумом, позволяя получить освобождение от поглотившей его боли. Он почти достиг этого заветного места, почти дотянулся до желаемого потока онемения. Почти почувствовал всепоглощающую пустоту, властно накрывшую его сердце своей безразличной дланью. Мне край это мил – Нет горя и слёз Все чувства убил Волшебный мороз. … Горестный стон пронзает ночную тишину, обвивающую Замок Тьмы… Крылья замирают над пологом, осыпаясь чёрными перьями, дрожат от его рыданий, от его крика. Онемевшие руки прижимают тело любимой к груди. Заледеневшие губы осыпают замершее лицо поцелуями… — Гермиона… Ледяная глыба резко ушла из-под копыт Гекаты. Лошадь испуганно припала на задние ноги, затем бросилась в сторону, нечаянно налетев на вздымающуюся к серым облакам острую тонкую пику, припорошенную снегом. Его тряхнуло в седле, да так, что поводья вырвало из рук. И в ту же секунду мощнейший порыв остервенелого ветра обрушился на лошадь. Доведённая до ужаса Геката понесла… Он попытался дотянуться до скачущих перед глазами вожжей, но не успел. Снежный вихрь ударил в спину, выдирая из оледенелого седла, швыряя на занесённую инеем землю, пробивая толстый наст, вдавливая в белую массу одурманивающего холода. Висок пронзила острая боль – обломок прозрачной плиты прошёл слишком близко от лица, оставляя на коже глубокую ссадину, практически тут же заиндевевшую под озверевшим вихрем. Его протащило по твёрдой, словно камень, поверхности застывшего снега, впечатало в нависшую над резким поворотом дороги стену из льда и ветра, вплавило в прозрачную глыбину безразличного холода. И отпустило, оставляя лежать под порывами сметающего с ног урагана… Боль расплылась по всему телу, не щадя ни клетки, ни сантиметра почти белой кожи. Снег окрасился багровым моментально – раны появлялись сами, лезвия льда почти не касались тела, но и этого было достаточно. Рубашка под плащом пропиталась кровью, орошая белую массу бушующего вихря алыми каплями… Крик, всё-таки вырвался сквозь сжатые зубы. Даже и не крик поначалу – невольный всхлип, перешедший в громкий стон, в отчаянное рычание, в остервенелый вой. Он свернулся на снежном заносе дрожащим эмбрионом, прижав ладони к вискам. Холод и боль были повсюду – снаружи, внутри, над, под, около него. Он ничего не чувствовал, кроме опустошающей дикой скорби, сжигающей в пепел пустоты. Он выл сорванным голосом, комкая в окровавленных ладонях режущий кожу на лоскутья лёд, не замечая ни стекающих по запястьям дымящихся ручейков крови, ни пронзающих почти насквозь сверкающих рубинами игл. Он не пытался прервать свой выворачивающий душу наизнанку крик, прорезающий низкие облака, тянущиеся над ним по серому, покрытому ветром и снегом, небу. Где-то там, среди этих грязно-пепельных туманных облаков слабо мигала одинокая звезда, мигала нервно, прерывисто, словно бы в такт биения его покрывающегося коркой измороси снега… Но он не видел этого мерцания – глаза застилала пелена кроваво-красного обволакивающая и заносящая разум и мысли. Геката ткнулась мягкими губами в его шею, словно бы пытаясь успокоить хозяина, заставить подняться на ноги. Но он не мог… Попросту не мог… Холод, подбирающийся к его сознанию, наконец получил полную власть не только над его телом, но и над разумом. Всё, что ему было сейчас нужно – это забыться в онемении и пустоте, спасая свою память от уничтожающей скорби, наносящей чудовищные раны, не идущие ни в какое сравнение с теми, которые покрывали его тело. Он пытался поймать зелень глаз, мерещащуюся ему в вихре колючего снега, дотянуться до их изумрудного огня, дотронуться ещё раз до тёплой ладони… Он свернулся под ледяной стеной замерзающим клубком, сжав в онемевших пальцах тонкий ободок серебряного кольца, роняя в снег остывающие слёзы, тихо скуля сквозь растрескавшиеся, покрытые кровавой плёнкой губы. Он чувствовал, как спасительный холод окутывает его обезумевший от потери разум, не оставляя возможности избавиться от сжигающей до тла неизбежности, не позволяя сбросить с плеч свои тонкие пронзающие ледяным дыханием щупальца. Он не хотел возвращаться из этого забвения ослепляющей пустоты, из этого избавляющего от чувств беспамятства. Он позволял льду наползать на своё замершее в груди сердце, на остывающее дыхание, на онемевшее сознание. Он знал, что теперь лёд станет частью его самого, как стал уже однажды давно, но был изгнан четыре тысячи лет назад… Теперь же холоду ничего не мешало вернуться. Ничто не мешало получить обратно то, что было отпущено на время. И он ждал этот холод – настоящий, густой, истинный. Ждал, зная, что это единственное, что теперь у него есть… И теперь, наедине с этим холодом он позволил себе забыться в омуте своей памяти… Я – всадник из льда Надо мной Мерцает звезда, Но весной Лёд тает всегда, Только я – никогда…