С войны вернутся все

Все солдаты вернутся с войны, ты мне клялся, я помню это. Я не встретил тогда и четырнадцатой весны, но пришлось уходить с рассветом, натянув чуть большой мне шлем и подняв неудобные ножны, я шагнул на трещащий трап. Море было на небо похожим. Вот ручаюсь – один оттенок, смотришь в даль – горизонта нет. Саламин стал для греков победой, для меня... А меня уже нет. Мой корабль сгорел в огне, и на дно утащили ножны, не успел я схватиться за меч. Море стало на кровь похожим. Моя шла четырнадцатая весна, видит Зевс, я не жаждал крови, но спартанская армия выстроилась у крыльца, древний город втянув за собою в круговерть из осад и битв, из прорывов и горьких тризн. Я тогда не желал сражаться, и смотреть не хотелось вниз. На иссушенную лучами, на пошедшую трещиной землю: дождь её не омоет, я знаю, в слёзы неба я вовсе не верю. И когда я в горящем доме за два дня до Фераменова мира задыхаясь от дыма стонал, вспоминались мне Саламины. Жрец вчера между делом сказал, что вернутся солдаты к жёнам, даже те, кто на поле пал... Гейрезир зло сказал: что не стоит. Не нужны нам живые трупы, те кто пал, пусть спокойно дремлют, жрец насупившись обещал, что мы вспомним его и скверно, всем придётся, кто ныне сдохнет. Мы вернёмся спустя столетия, есть закон и над ним не властны ни мечи, ни все хрипы смерти. Мы родимся в новом сражении, и рождаться будем так долго, что б вернуться домой сумели. Я сегодня погиб. Мне больно. Небо, кажется, цвета крови или кровь заливает веки. Почему-то, в последний миг, мне привиделись гордые греки. В древней роще преступно громко, и я слышу, как стонут боги под мечами римлян голодных, жадных больно до хмеля и крови. Этот Цезарь ворвался в лес, что б душе его беспокойной до скончания века бродить, среди серых камней, что весною, не окропят вином и кровью, воздавая хвалу началу. Да, я слышу, как стонут боги, они просят нынче так мало: "Возьми посох и стань за веру, хоть и драться ты не обучен" и я делаю как велели. Меня видит бронзовый лучник. Выпускает свою стрелу, и в груди резко, вдруг, холодеет. Я однажды вернусь домой. Белтене обещал - я верю. Будь же проклят ты, пятый Генрих, что пришёл на французов войною! Будь же проклят ты, Шарль, Альбре, что меня присобачил к стою. Я всего лишь хотел спокойно обвенчаться с милашкой Мэги, а теперь обливаюсь кровь и, похоже, дышать не умею. Ну, конечно, а кто же смог бы с пополам разорванным горлом... До чего, до чего же горько, что уже не вернуться к дому. Что девчонку мою с чёрной гривой, не прижать к себе крепко-крепко, что детей покачать мне не выйдет... Мэги плакать будет, наверно. Мне седой монах обещал, что вернусь я домой обратно, если две бутылки вина, я проставлю ему аккуратно. Я же сделал! Последние деньги! Почему не спаси молитвы?! Я вернусь к тебе Мэги, Мэги... Азенкур поглощает крики. Меня ждёт моя куноичи, моя младшая Анти, сестрёнка. Но я, кажется, не успею и к последнему зову гонга. Все друзья соберутся вместе, а меня лишь найдут к рассвету, нагинатой дыра в груди – вот мой путь к тому самому свету. И не страшно, конечно, ни капли - умирать нас с детства учили, почему-то немного обидно, словно, что-то мы не говорили. Не сказали, когда было нужно, не признались в лицо монаху. Моя честь не запятнана... Что же, так мучительно тянет обратно? Я не смел обещать вернуться – я раздал все долги до боя. Такугава Иэясу - я прикрыл его, спас собою. Спас сеньора – чего желать мне? Тени тают, не вижу солнца, только пламя и белая... Тога? И какой-то неясный посох. Отмоли мне грехи, кардинал! Ты ведь клялся нам божией правдой! Почему же сейчас я горю, не надеясь вернуться обратно, в дорогой, близкий сердцу Париж, пусть залитый осенней грязью?... Ришелье, Ришелье, ты кричишь, что-то важное, но непонятно, то ли я уже просто не слышу, то ли правда вокруг так шумно. «Ой, месье, ты горишь!» - не видно. Мне никто не поможет - и чудно. Бесполезно сбивать огонь, охвативший уже поддоспешник... До чего же адская боль! Я вам, что тут, завзятый грешник!? Я всего-то хотел... чего-то. Не скажу уже даже точно! Просто знал я, что нужно в бой, что вернусь из него точно-точно. Почему-то в агонии алой мне привиделись корабли. Мы рвёмся к Па-де-Кале, мы рвёмся, но держат крепко, приказ получил солдат и яд раздувает ветром. Повязки закрыли лицо, в глазах желтоватая муть, но, Господи, пусть я только, пусть только из боя вернусь! Пускай меня и подстрелят, пусть буду ходить с трудом! Молю, только дай вернуться, мне, Господи, в отчий дом. Мне, Господи, только к маме, и к старику отцу: он сам воевал когда-то с французами, и иду. Занять эту брешь в обороне, что быстро на фронте возникла. Один из упавших нажал. На курок. Ничего не видно. Дышать не могу из-за крови, стянуть не могу повязку. Мне больно, мне, Господи, больно! Мне жрец обещал... Завязки... Я воевал под Москвой, я защищал Сталинград, был я два раза в плену, единожды видел парад, а после него - на фронт – стрелять, убивать, крушить... И где же тут сохранить, секунду хоть для души? Она тихо что-то шепчет, как будто уже не впервой. К Берлину всего два дня, я, кажется, всё живой. Так странно – гибли друзья, менялись наряды медсестер, меня словно дух святой, выдергивал из под вёсел Харона сто тысяч раз, как будто велели хранить... Я в бога не верил, но тут, мне шепчет комбат: молись. Молись на приклад автомата, на кровью залитую землю, молись на своих друзей... Я пробовал, но... рассвет, вот. С рассветом у нас наступление, простите, я в бога не верю. Меня прошивает пуля и я накрываю землю.       ... Мне трёт неудобный шлем - меня провожает сестра, и я захлебнулся в море – молитва, вот, не спасла...       ...Афины штурмует Спарта – нам нечего больше есть. Меня завалило в доме – эй, кто-нибудь, я же здесь!..       ...Я не умею читать – молитвы мои - крики боли. Мы завтра разграбим Рим, и мне захлебнуться в крови...       ...Мой посох меня не спас, и знания не спасли, и я проклинаю римлян. Домой уже не дойти...       ...Я просто один из сотен, на то, видно, воля бога. Я так не хотел умирать, мне так хорошо было дома...       ...Меня умирать учили, меня научили ждать. Немного, совсем, обидно... Мне было двадцать пять...       ...Я не злодей, не грешник, какого, скажите, чёрта, под этой тупой Ла-Рошелью, я должен сегодня сдохнуть?!..       ...Господи, помоги, Господи, помоги, Господи, сильно жжётся эта дыра в груди. Господи, мама одна, ей некому помогать, Господи, я не хочу всего в двадцать три умирать!..       ...Осталось два дня до Берлина, осталась неделя войны, я столько уже прошёл... Господи помоги... Коснулась рука. Целую. - Ты ангел? - Я медсестра. Тебя мы едва спасли. Тебе шевелиться нельзя. Вот надо ж – такой везунчик, ты жив, хоть прошита печень... Солдаты вернутся с войны. Закон нерушим и вечен.