Из горящего дома я вынесу огонь

Я никогда не говорил о своём деде. Просто была в моём сознании пометочка, что был когда-то рядом со мной старых чёрствый хрен, который только и мог, что материться и пить литрами виски, которое неумело делал отец, отдавая деду особенно плохие порции. Деда у меня в семье не жаловали. Может, из-за скверности, может, из-за скептицизма и скрытой злобы, открыто горевшей в маленьких хищных глазках. Впрочем, только недавно я начал осознавать, что старый его рот, полный виски и запахом перегара, исторгал порой умные и недосягаемые вещи, которые мог говорить лишь человек, прошедший всякое. Я просто сидел в старой своей комнате, а рядом будто прошаркали старушечьей походкой ноги. Дед умер много лет назад, но воспоминания теплились во мне, кажется, всю сознательную жизнь, ожидая, что я когда-нибудь обращу на них своё внимание. Так и случилось в этот злополучный, холодный, зимний вечер, когда я перебирал старые документы на дом. Холодный вечер будто утонул в белой пучине мыслей и передо мной был уже не старый дом, а совершенно новый, только что отстроенный и ещё пахнущий сосной, из которой и был сделан. В маленьком дворике хозяйничала бабуля, ещё светлая и почти молодая, пахнущая лавандой и пирожками с мясом. Эти запахи причудливо смешались, но не были похожи на сочетание молока и солёных огурцов, они были едины и навсегда запомнились мне, как запах бабушки. Неподалёку сидел он. Старый, ворчливый, неопрятный дед, попивающий из грубой железной кружки дурно пахнущий напиток, по идее который должен быть совершенно другим, противоположным теперешнему. Как сейчас помню, это был первый раз, когда он рассказал мне немного про свою далёкую, неизвестную почти никому жизнь. - Я бывал в разных переделках, - прошаркал он, смотря на меня зловеще, что означало, что лучше заткнуться, подойти к нему и слушать во все уши, ведь иначе он мог их здоровски отодрать, - Но в тот раз сама судьба пожелала, чтоб я познал все муки, которые только способен познать человек… Было это, помню, либо в августе сорок первого, а может и в декабре сорок шестого, не вспомню уже, но… Потеряли мы тогда людей на стройке. Понимаешь, скользко было там, где мы небо… Как их сейчас кличут-то… - Небоскрёбы, дедуль, - промямлил я. - Не перебивай деда, оборванец! – прикрикнул он, но тут же успокоился. Да, за такие слова дедулю и не любили. Он был скуп на эмоции, но зато никогда не упускал момента сказать что-нибудь едкое и противное, западающее в душу, - Да-да, небокрёбы… Небоксрёбы… А-а, тьфу. В общем, было скользко там, на железных балках, да падали люди вниз и ничего от них не оставалось. Авось, бог так хотел, авось случайность, да и не важно это. Вот и вышвырнули меня оттуда, и нет, понимаешь, ни денег, ни жилья, а в кармане только старый ножик. Тогда, малой, и познал я, что такое это ваше уголовничество… Я слушал с раскрытым ртом. Никогда не мог уж и подумать, что молчаливый и противный дедуля мог быть таким интересным. Бабушка говорила, что он мало кому рассказывал о своём прошлом, а я испытывал неописуемую гордость, ведь он рассказывал это именно мне, маленькому и несмышлёному «оборванцу». - Тогда я любил одну девку. Была она красива, да умом только не страдала. Вот тут-то я и понял, как на жизнь зарабатывать. Охмурял таких дурочек, да жил за их счёт, пока не поймали. Раскаивался ли я? Что я понял, малец, так что когда я достиг дна, снизу постучали. Как оно произошло-то? Я охмурял девиц. А кто-то потом насиловал и убивал их. Если меня и накажут, то не так сильно, как насильников и убийц. Дна нет, дорогой мой. Его нарочно придумали «эти всякие», чтобы люди были правильными. А знаешь, кто придумал своды всяких дурацких правил? Люди с иконами. Они везде, куда ни плюнь. Они говорят, что нужно быть добрым, а сами воруют деньги у тех, у кого их итак нет, прикрываясь благими намерениями. Вот они те, кто стучали снизу моего дна. Их дно ещё ниже… Дед мог говорить ещё и ещё, ведь навеселе он мог говорить не дыша, для этого ему нужно было только вонючее пойло и хоть какой-никакой слушатель, а я слушал, слушал… Речи полубезумного старика казались мне чем-то потусторонним и гениальным, для меня, маленького мальчика, в жизни не видевшего ничего хуже мёртвой птицы на дороге, всё это было непонятно и загадочно, но я желал познать это. Увы, познал я не скоро… Прошло чуть больше двадцати лет, пока я не понял, что значили все эти рассказы. - Слухай, бабка, а звонила ли мне дорогущая моя сестрёнка? – спрашивал как-то дед, и в его глазах загоралась искорка надежды. Просто он тоже был человеком и всё надеялся, что любимая сестра вспомнит о нём, но она оставила его так же, как и почти все люди в его жизни. - Нет, если бы позвонила, я бы тебе сказала, - проворчала бабуля, раскладывая белье. Я помню, дед спрашивал про сестру каждый день, который только был в светлом уме. Он спрашивал всегда с надеждой, всегда в его глазах загоралось то, чего никогда в них не было: надежда и радость. И почти каждый день бабуля отвечала одно и тоже, и почти каждый день я видел, как надежда в его глазах вновь угасает и он тоскливо допивает пойло из неопрятной кружки. - Иди сюда, малой, - как-то раз крикнул он мне, после очередного такого диалога, - Знаешь, почему я постоянно спрашиваю про мою дражайшую сестру? Нет, не знаешь. Вы, верно, все думаете, что я давно сбрендил, но я даже не пытаюсь бороться с этим, я привык. Как говорится, всем хочется любви, а достаточно только наркотиков. Всё просто, чтобы не замечать ваше отвращение к моему существу, я просто выпиваю пару кружечек виски, и для меня всё становится по-королевски прекрасным. Но я не звал тебя поговорить о наркотиках и виски, ты ещё слишком мал, чтобы понять такие вещи, да и не понимай никогда, ничего не потеряешь. Сестрёнка моя была единственной, кого я любил по-настоящему, кем я всегда дорожил. Как-то раз, помню, она сломала свой велосипед и ей положено было наказание, но чтобы она не страдала, я сказал, что велосипед сломал я. Это было, возможно, единственным добрым поступком за всю мою жизнь, но я не жалею и жалеть никогда не буду. Она, как и все, отвернулась от меня, стоило мне только достичь условного дна, ниже которого, якобы, ничего нет. Но ведь недавно мы с тобой выяснили, что дна нет. Она отвернулась от меня, потому что я ей был не нужен. Это нормально и свойственно людям. Мы забываем о тех, которые нам больше не нужны, под самым любым предлогом. Я оступился, и она навеки забыла про меня, мол, стыдно ей за мои поступки, пятнаю я её благочестивую репутацию. Но на самом деле всё просто, как три цента… - он знатно отхлебнул из кружки и тяжело вздохнул, - Знаешь, малой, чтобы по тебе скучали, нужно умереть… Люди никогда не понимают, что у них есть, пока не потеряют. И она поймёт и вспомнит про своего старшего братика, но тогда будет слишком поздно. И ты, малец, всегда помни, нельзя людям доверять никогда и брать на себя то, что положено им. Люди сволочи такие, что вряд ли вспомнят про тебя хорошее. Они всегда помнят лишь плохие вещи. О, это всё так меня поломало, что я, пожалуй, удалюсь в подвал! Он сплюнул остаток жижи в цветы, за которыми бабуля ухаживала каждый божий день, и ушёл в тёмный подвал, в который даже я побаивался порой заходить. Я не знал, что он делает там, не знал, зачем он туда ходит, но возвращался он оттуда совсем другим человеком, коим был всего лишь несколько часов, пока снова не выпивал знатную порцию мерзкого пойла. Именно такого деда я любил, к другому же испытывал лишь детский интерес ко всему новому и неизведанному. Он, конечно, был не нов, но истории, которые он рассказывал, всегда были чем-то, что будоражило моё воображение. Последнее, что я помню очень отчётливо, это был разговор, который случился у нас за несколько дней до его смерти. Он вновь подозвал меня к нему, потирая дряхлые ручонки. - Вот скажи, малец, что бы ты вынес из горящего дома, если можно было бы вынести лишь одну вещь? Я перебрал много разных вариантов, начиная деньгами, заканчивая новеньким авто, который недавно купил отец, но на всё он морщился и кривил нос. - Вот то, чего боялись наши предки. Люди не ищут корня проблемы, люди ищут поверхностное решение! Позор, вздор и срамота! – он был перевозбуждён, это было видно сразу. Странно было видеть его таким, новым, совершенно не похожего на «подвального деда» и «обычного полупьяного деда». Это был новый «трезвый и яростный дед», таким дедом он был, наверно, в молодости. Люди перед смертью, наверно, возвращаются обратно в прошлое и мыслят так, как мыслили всю жизнь, так мне подумалось в тот злополучный день. Они как будто омолаживаются, в них появляется совершенно другая энергия, их разум не затуманен старческим маразмом. Это будто лебединая песня перед смертью, - А ты не думал, что можно вынести огонь?.. Почему вот тебе не хочется предотвратить пожар, вынести огонь и бросить его туда, где он потухнет? Эх, я бы всегда так делал, была бы только возможность… Я бы вынес свою гордость и себялюбие, я бы утопил в реках и морях свою напыщенность и отчаянность, я бы вернулся в прошлое и был бы только рядом со своей сестрой… Пустоту в моей душе не разделит никто. Ни бабка, будь она проклята, никто. Я мёртв морально много лет и разлагаюсь, вливая в твою душу жалкие истины, которые ты вряд ли поймёшь когда-нибудь. Уйди, малец, уйди, прошу. И я ушёл, так и не поняв, к чему всё это было. Расстроил ли я его, говоря, что вынесу деньги, а не огонь, а может быть, он был не в своём уме, я не знал и понял только недавно. Он тоже искал поверхностные решения и никогда в своей жизни не искал корня проблем, а корень был в нём самом. Он не пытался измениться, он только понапрасну терял время, и самым большим страхом в его жизни было, что родные ему люди станут таким, как он. И я понял своего старого хрыча, и я ему обязан. Правда, между его вопросом и моим искренним, осознанным ответом, прошли десятилетия. Я помню, дед, тебя, и из горящего дома я вынесу огонь, как ты когда-то завещал.