lighthouse.

Два пьяных тела ввалились в темную комнату на сплошном порыве восторга, задыхаясь и сшибая безучастные стулья в гостиничном номере, крошечном уголке личного пространства в пресловутом черт-знает-где. Айеро беспрестанно спотыкался, верещал и разражался своим глупым высоким смехом. В конце концов он налетел на кровать и мгновенно на нее рухнул, увлекая за собой Джерарда. Парень только сдавленно охнул, а через секунду оказался погребен под маленьким неуклюжим монстром. А потом все смолкло. Джерард старался даже не дышать. Он был очарован с первой минуты в этом чужом городе, принявшем их гостеприимством пустых улиц и новогодним снегопадом, в вихре которого завертелись и рассеялись все причины и предрассудки. Их жизнь порознь и вместе, случайная встреча, вынужденный прилет в Прагу – просто цепочка обстоятельств, а теперь они на хвосте этой змеи, снова нашли себя напротив друг друга. И если раньше Джерард не знал точно, откуда взялось это сосредоточение счастья, сгусток тепла прямо под сердцем, то теперь можно было сказать точно – он был всего лишь очарован. Ореховыми глазами с игривыми искорками, утренними птицами, режущими небо в январе, сиянием праздничных улиц, глубиной открытого неба, калейдоскопом дней, которые мчались вокруг – он был очарован. Всегда кажется, будто зимние ночи гораздо темнее, чем летние. Мир словно падает между кристально-белой, запорошенной снегом землей и угольно-черным небом. Сущность каждого дня лежит между ними, почти неподвижная, почти мертвая. Джерард потерял в этой темноте всю свою жизнь, где вскоре замерз бы насмерть, если бы не одно недоразумение. Теплое, улыбчивое недоразумение с негасимым огнем внутри. Отросшие волосы Фрэнка защекотали его лицо, когда тот наклонился, чтобы коснуться губами острого носа, собрать подтаявшие снежинки с ресниц и потерять судорожный вздох в волосах, уткнувшись висок. Не было больше мягкого золота с веселыми искорками, только чужая весна смотрела на Джерарда отвратительной голубизной пустых всезнающих глаз. А он не смотрел, он просто шел вперед день за днем, потому что нельзя было иначе. Все слова банальны для ясности признаний, которые они срывали друг у друга с губ стонами, вздохами, мольбами. Джерард никогда не просил Фрэнка остаться, а Фрэнк никогда не хотел уйти. На маленьком балконе, с кружкой горячего чая в руках, парень прятал от ветра губы в сгибе тонкой шеи, а Джерард мелко дрожал – не от холода, но от ясности того, что ничего подобного с ним никогда не случалось. И не случится больше. Никого подобного. Горячим обручем затягивалась вокруг ребер трепетная близость, которую они разделяли. Тот обруч врастал даже не в тело, в само нутро Уэя, и он научился с этим жить. Свыкся, сроднился, сросся с тянущей болью, нарастающей с каждым шагом Фрэнка от него. Но мальчик всегда возвращался. Пока не ушел насовсем, пока не разомкнулся обруч, разрывая грудную клетку. Сигареты – со второй уже не в кайф. Но алкоголь помогает планомерно пробуждать никотиновую зависимость, и Джерард опрокидывал в себя одну за одной. Его вновь не грел дешевый виски и мысли о светлом будущем, полученные вовсе задаром. О чувствах Джерард все больше молчал. Не утруждал себя выражениями, которые, так или иначе, не были достаточно точны. Он не стал врать – все равно не зачтется, сколько бы не увиливал. Не стал поздравлять с возвращением того, кто никуда не уходил. Это только он думал на протяжении многих лет, что Фрэнк ушел, решил, как обычно, по глупости своей. Но тот стоял перед ним, совсем не повзрослевший, почти не изменившийся, и Джерард сделал шаг в сторону: проходи. Располагайся. И чувствуй как дома. Чтобы как прежде – и уже навсегда.