Алый яд

Когда Питер в Неверленде, там совсем по-другому светит солнце. С его появлением оно сразу становится тусклым и призрачным, словно вечная ночь на пару часов выпускает горячий диск на небо. Джунгли тут же становятся в два раза больше, скрывая все опасности в туманной дымке, которая пышным одеялом укрывает окрестности. Воздух теплеет, становясь душным и липким, и всё вокруг становится невообразимо странным и мистическим. Тёмным даже днём, но ярко-рыжим и безумным ночью. Именно Питер зажигает костёр – это обычай, пришёдший из далёких времён, которые помнит только Феликс. Но сам Феликс уже давно не смотрит на это, привыкнув ощущать мир, а не смотреть на него глазами. Ведь Питер – мастер иллюзий, и истину часто можно узнать только сердцем. Питер, сам того не замечая, на самом деле сильно подвержен привычкам. Раз в год он устраивает шикарный праздник, раз в пять – улетает на Землю на неопределённый срок, раз в десять – меняет своих мальчиков, раз в пятнадцать – крадёт себе новую девушку, а раз в пятьдесят – убивает Феликса. Всё это уже давно выучено и понятно Феликсом, Питером и русалками, но не всеми остальными, и часто это вызывает свои недопонимания. Уже сотни раз Феликсу приходилось принимать и учить новых мальчиков, чьё беспокойство и нежелание смириться с настоящим положением дел осело липкой росой на листья деревьев, примешивая в воздух что-то тяжёлое и кислое. Больше беспокойства ему приносят только трепетные и визгливые дурёхи, которые хотели принадлежать Питеру, но не могли поверить в своё желание и смириться с ним без истерик. От них жеманно пахло мамиными духами и мылом, и он радовался, когда этот запах, наконец, перекрывала вонь страха и пота. Всё же, даже не смотря на то, что он кажется не очень умным и многословным, Феликс на самом деле чувствует и знает намного больше, чем любой человек на острове. Не беря в расчёт Питера, ведь тот им никогда не был. Прожив в Неверленде многие столетья, он предпочитает сидеть поближе к джунглям, прекрасно зная, насколько обжигающе иногда может вспыхивать до небес костёр, повинуясь одному лишь вздоху Питера. Он чувствует, что непогода, накрывшая Неверленд месяц назад, скоро пройдёт, так как Питер не любит сырость, и не спешит запасаться тёплыми одеждами, как это сейчас делают потерянные мальчики. В воздухе пахнет древесиной и грибами, Феликс плотнее кутается в плащ, который ему дал однажды Питер, и мнёт в пальцах мох. Тот обманчиво мягкий, словно кожа Питера, но это знает и капризная маленькая Венди, которая бьётся, как маленькая птичка, в своей клетке где-то поблизости. И от этого знание становится не таким сокровенным, тускнеет и теряет свою текстуру, ведь Феликс дорожит тем, что знает только он сам. Венди не может не волновать его. Но даже это она делает мерзко, ужасно и глупо, и Феликс с отсутствием эмоций понимает, что никогда не был и не будет походить на обычных мальчишек Питера. Те тихо шепчутся про неё, сидя у костра; и тайные желания, стыдливо завёрнутые в неровную и ещё детскую речь, не являются открытием для Феликса. Они хотят её, единственную на острове девушку, поющую своим тонким голосом им колыбельные, каждое слово в которых отравляет слух Феликса фальшивостью. Он не чувствует в ней того света, который был в девушках пятьдесят, сто лет назад, и уверен, что Питер так же недоволен этим фактом. Но, даже не смотря на это, Питер обманчиво обходителен и до сладости нежен с ней, и именно в этом и состоит волнение Феликса. Подобная испорченность – нечто новое для Неверленда, и Питер может увлечься ей серьезнее, чем во все предыдущие разы. И Феликс, который прекрасно знает, что до этой Венди были десятки других, а после неё будет ещё больше, не может заставить своё сердце не замирать каждый раз, когда Питер с довольной улыбкой выходит из клетки. В такие моменты шум леса становится для него громче, унося все жалкие обиды далеко в свои чащи, и Феликс привычно закрывает глаза, склоняя голову. Он всё равно ничего не сможет сделать с этим. А Питер, словно зная о том, что тревожит сердце его вечного спутника, прекрасной птицей вьётся вокруг клетки, заглядывая внутрь и унося с собой в джунгли запах желания и чистых простыней, ходит соблазнительной, тихой походкой и насвистывает воздуху игривые мелодии. С каждым днём Феликс всё тоньше натачивает свой настоящий кинжал, не иллюзионный, как у всех остальных мальчиков; всё реже открывает глаза, предпочитая слушать и чувствовать ароматы, а не смотреть в лицо Питера, который доволен не им. Небывалая, ядовитая ревность, словно вишнёвый сок, пропитывает Феликса насквозь, и он уже не может отмыть её со своих рук и тела, купаясь в холодном ручье. Теперь лес звенит для него беспокойством, а правая рука постоянно прячет в складках плаща решение всех проблем. Но выход из ситуации Феликс слышит однажды ночью, вновь не желая засыпать в одиночку – в темноте вдруг слышится тихий птичий вскрик, плачущий и удивлённый, а потом воздух взрывается миллионами оттенков алой опасности. Чужая кровь насмешкой горит на губах Питера, в темноте похожая на смолу, и Феликс удивлённо распахивает глаза, чувствуя пленительный аромат рядом с собой. Питер одним взмахом руки поднимает его на ноги, притягивает к себе взглядом, в котором улыбается магия, и целует его кровью Венди, бордовой ревностью, влажным беспокойством и ещё не остывшими страхами Феликса, затягивает в привычный водоворот ощущений, кружит голову, поднимая от земли. И, вдыхая такой привычный и родной запах верхушек еловых деревьев, наконец, чувствуя то, что ему хочется и то, чего он был вынужденно лишён, Феликс с удовольствием закрывает глаза, чувствуя руку Питера в своих волосах. Их запахи перемешиваются, становясь чем-то ядовито-притягательным только для них одних, и теперь всё везде кажется правильным. Таким, к какому Феликс привык.