Темнота

Don't nobody know my trouble but God - Просто веди меня - и всё. Он и вёл. Через бульвар, через сквер, вниз, в переход - и наверх, к площади; на светофоре придерживал за плечо, чувствуя чужое тепло сквозь ткань свитера, и снова вёл, пока перед ними не вставал наконец тот уютный закуток, о котором знали только они, двое. Маленькая площадка с фонтатом, сразу за длинным, сырым туннелем, который оканчивался аркой - там, наверху, гнездились голуби; он смотрел только под ноги, ощущая двойной груз ответственности - за себя и за человека, который был с ним, который голубей не видел, но слышал их глумливое бормотание. Возле фонтана, так, чтобы не долетали брызги, установлена была скамейка; скамейку эту любили окрестные старухи, но по утрам она часто бывала свободна. Он не помнил, как обнаружил это место, и не мог сказать теперь, чего такого особенного углядел в скромном, камерном обаянии миниатюрного фонтана, и - особенно - миниатюрного фонатана в сочетании с высокой голубиной аркой. Чьи-то окна выходили во двор, там, за стеклом, частенько можно было видеть толстого рыжего кота; иногда за шторой мелькало сморщенное лицо, и тогда он понимал, что пора уходить - уводить - потому что претенденты на скамейку пробудились ото сна. Он уходил неохотно, до последнего впитывая в себя шум фонтана, микроскопические капли воды и ворчание растревоженных голубей; слышал он и крадущиеся шаги рыжего кота, и шелест крыльев, и собственный торопливый, сбивчивый стук где-то в груди; всё это составляло для него единую, пронизанную тонкими нитями реальность, где окружающее свободно перетекало в него самого и там кончалось. Иногда их было трое: раньше обычного возвращалась с работы она, и тогда мир вокруг пах духами, потом и чем-то цветочным, волнующим - кремом для рук или каким-нибудь лосьоном для тела; у неё были мягкие ладони, оканчивающиеся острыми ногтями. Она брала его за руку, и он сразу ощущал эти ногти; ему нравилась мягкость её кожи, но ненужные, лишние отростки на кончиках пальцев здорово смущали его осязание. Но главное - это, конечно же, он. Его звали Брайан, и он помнил, что у него были голубые глаза. Этого было достаточно. Брови, губы, нос, всё остальное лицо - стерлось из памяти, но глаза он помнил. Её, кажется, звали Люсиль. Он не помнил точно, но стеснялся спросить; Брайан никогда не называл её по имени при нем, он вообще почти не разговаривал с ней , будто стесняясь чего-то. За спиной он слышал их горячий, сбивчивый шепот, и понимал, что Брайан всего-навсего боится разбудить в нём ревность; понимал он также, что для ревности нет повода, ибо Брайан всегда - до конца вселенной - будет рядом с ним. - Я тебя не брошу, - говорил он. Он уж точно мог определить, врет человек, или нет, по одним лишь интонациям голоса - и оттого не переживал, пребывая в какой-то сиреневой, сладостной дымке, которая носила его над землей. - Я счастлив, - говорил он. - Я рад, если это так, - отвечал Брайан. Здесь голос его дрожал, сбивался, и он понимал, что, пожалуй, хватил лишку; ведь то, что было счастьем для него, являлось несчастьем для людей, которые находились рядом с ним. Ослеп он после аварии, в день, когда им с Брайаном исполнилось по двадцать два. Рожденные в один день, они не были похожи ни телом, ни душой; и, однако, полюбили друг друга сразу, с первого взгляда. Иногда он думал, что, пожалуй, нашел то единственное, что всегда искал; так он думал до самого последнего момента, когда их автомобиль вылетел на встречную полосу, и продолжал думать уже после, когда спасатели извлекали его из смятого автомобиля, а потом было кратковременное затмение, и снова - больница, постель, его, Брайана, руки - а вот лица его больше не было, никогда, ни глаз, ни губ, одни только руки, руки. Имя он себе взял новое. - Воробей, - со вкусом говорил он шуршащей, дышащей, одушевленной темноте вокруг себя. - Капитан Джек? - смеялся голос Брайана. - Нет. Птичка. Маленькая такая, серая. - Да почему воробей-то? - Ну, они часто выпадают из гнезд. Погибают. Молчание. Только ощущение его, Брайана, ладони. Мир вдруг заиграл целой радугой невиданных доселе оттенков. Запахи. Звуки. Прикосновения. Всё это, как оказалось, помогало составлять картину более цельную, чем одно только изображение; вспоминая прежнюю жизнь, он с удивлением обнаруживал, что редко вспоминал о том, что уши, нос и руки являются равноценными глазам органами чувств. Он, кажется, вообще не вспоминал о том, что многие предметы нужно потрогать, ощутить кожей, чтобы как следует узнать; или о том, что людей можно различать не только по внешнему облику, но и по запаху. Брайан пах сигаретным дымом. - Фу... Пепельница. - На самом деле ему нравилось; зарываясь носом в воротник чужого свитера, он с упоением вдыхал этот аромат, представляя себе тонкую, гладкую шею, плечо, прядь черных волос... Поначалу он всё время пытался визуализировать мир, ставший теперь огромным, дремучим и опасным; потом забил, и всё стало хорошо. - Знаешь, Бри, самое главное - не пытаться вернуться к тому, что было прежде. Нужно как следует свыкнуться со своим новым положением. И смириться. - Понимаю. Он бродил в темноте, счастливый, улыбающийся, а вокруг были запахи, звуки, дуновения воздуха. Он почти физически ощущал улыбки, которые дарил людям - не прилагая к этому ровным счетом никаких усилий. - Вот это жизнь! - Да уж. Брайан был несчастлив. Он остро ощущал это, даже запах, исходящий от него, был кисловатым теперь, едким. Брайан винил себя. - Да брось. Смотри, какое солнце. - Издеваешься? Ты ж не видишь его. - Я чувствую. Печет же. Охренеть. Сейчас глаза прожжет. - Пошли в тень. - Нет. Не надо в тень. Не надо в тень. Вечерами они ложились в одну постель. Люсиль не было, с ней Брайан встречался где угодно - только не дома; домой она не приходила никогда. Лежа рядом, прижимаясь к Брайану всем телом, он думал, что, наверно, только теперь научился как следует чувствовать другого человека. - Это я раньше слепой был. Как котенок. А теперь - прозрел... Теперь он знал, где и как нужно прикасаться, что делать, чтобы человек, лежащий в его объятиях, был счастлив. Он чувствовал всё то, что чувствовал его партнер; тончайшие ощущения перетекали в него свободно, без преград, резонируя, усиливаясь в стократ. - Воробей, - говорил Брайан. - Ну ты и подонок. - Чего?? - Что ж ты раньше не признавался, что так умеешь. - Аххаха... *** ...You slipping slowly from my reach Счастье, каким бы оно ни было, не могло длиться вечно. Он стал понимать это ближе к зиме. Уже год прошел с момента, когда мир навсегда для него погас; ничего хорошего больше не происходило. Брайан стал реже бывать дома. - Посиди, - говорил он. - Или, если хочешь, я выведу тебя в парк... - Почему? Если идешь к ней, так и скажи. - Брось. - Тебе же хочется нормальной жизни. Я понимаю это. Я это признаю. И я тебя не удерживаю. Но врать-то зачем? - Хочешь, я включу тебе радио? Брайан уходил. Он оставался один. В ладонях его постоянно жило теперь ощущение чужих рук с длинными, острыми когтями. - Какого цвета её платье, ммм? - Какая разница?.. Ну, красное. - Я так и знал... - Я всё бы тебе отдал, - говорил он темноте, которая становилась холодной и пустой, когда за Брайаном закрывалась дверь, - если бы было, что отдавать. Ты знаешь. Долгие часы одиночества сводили его с ума. Брайан неплохо играл на гитаре, и, когда его не было рядом, он брал гитару - обычно она лежала под кроватью - и начинал наигрывать то, чему успел научиться месяца за четыре до аварии. Пальцы соскальзывали со струн, звуки выходили дребезжащие, беспомощные, но это всё же было лучше, чем ничего совсем. Очень скоро он запомнил расстояние между ладами и научился переставлять пальцы, не цепляя соседние струны. Тогда в темноте стала рождаться музыка; ей далеко было до музыки Брайана, это были всего лишь чужие песни, перепетые хрипло, неумело, но всё же это было единственное, что он мог подарить человеку, который сделал для него больше, чем мать, чем отец, чем все. - Я хочу сыграть для тебя песню, - говорил он сам себе, репетируя. - Я хочу подарить тебе... Вот это, в общем. Или нет. Бри, я хочу тебе... Господи, сопли какие. Однажды он услышал, как в двери, вместо одного лишь Брайана, вошли двое. Он замер, слушая четкий, острый цокот каблуков, горячий шепот: - Тссс... Он наверняка еще не спит. - Сейчас? Но сейчас три часа ночи! Они были пьяны, это он понял сразу. Оба совершенно мутные, совершенно беспомощные. Аккуратно, по стеночке, Брайан вполз в спальню, и, судя по щелчку выключателя, включил свет; он давно уже лежал в постели под одеялом, притворяясь спящим. - Воробей, - шепотом позвал Брайан. - Воро... - Он спит. Идем. - Ладно. Чайник поставь... Они уселись на кухне, за столом. Он слышал их обоих, не вставая с кровати. Поначалу они старались говорить шепотом, но потом забыли об осторожности. Звенели чашки, журчали голоса; потом все посторонние звуки исчезли и остался только острый, пронзительный какой-то диалог, надолго повисший в затхлом воздухе запертой спальни. - Я мечтаю, - говорила она. - Я о многом мечтаю. - Это не сбудется. - И пусть. Я всё равно этого хочу. Имею я право - хотеть? - Конечно, имеешь. - Знаешь, Брайан, человек так устроен. Пускай он свободен - и, по мнению окружающих, ему нечего больше хотеть. Но он всегда будет хотеть чего-то еще. Помнишь, ты сам говорил об этом? - Помню. - Вот я и хочу. Завяжи мне глаза. - Зачем? - Тогда я перемещусь в кончики пальцев - вся. И буду желать только того, что рядом со мной. Тебя. *** Don't nobody know my trouble... - Просто отведи меня - и всё. - И что? Оставить тебя одного? - Да. - И что же с тобой будет? В голосе - насмешка. Это не Брайан, это она. Брайана нет, он уехал, оставив в квартире только её. Она много курила, забывала закрыть за собой окно, оставляла запертыми двери. - Чего уж проще, - злился он. - Окна закрой, двери - отвори. Неужели так сложно запомнить? - Воробей, - хихикала она, обдавая его запахом дыма. - Ты просто сиди здесь, слушай музыку. От тебя больше ничего - слышишь, ничего - не требуется. Она курила другие сигареты, не те, что Брайан. Этот дым ему не нравился, он был кисловатым, едким. В нем была какая-то примесь, в сигаретах совершенно излишняя. - Просто отведи меня туда - и всё, - повторял он снова и снова. Она смеялась. - Чтобы Бри вечером мне голову оторвал? Он же так боится тебя потерять, ты знаешь! - Не лги. Просто отведи меня туда. Я никуда оттуда не денусь. Когда Брайан вернется, он сможет меня найти там. Скажи ему, чтобы пришел за мной сам. - Как хочешь... И снова - мягкая, с острыми ногтями ладонь, теплое, изящное, волнующее воздух женское тело; через бульвар, через сквер, вниз, в переход, площадь, светофор, длинная, извилистая улица; и, наконец, маниакальное бормотание голубей, этот чертов камень под аркой, выпирающий - носок ботинка цепляется, но она держит крепко, царапая ногтями кожу плеча. Брызги на лице. Миллиарды мельчайших, невидимых глазу капель, которые он ощущает одним большим, ласковым облаком прохлады, опустившимся откуда-то сверху, с небес. - Скамейка, - сказала она. Подвела, усадила. Цокот её каблуков еще долго отдавался в пустых проулках, где не было - он знал - ни души; пустоту, безлюдье он ощущал кожей, безошибочно, как ледяной сквозняк, которым, бывало, тянуло от окна в их с Брайаном спальне. От нечего делать он стал разговаривать сам с собой. Трости он не носил, всё - руками, только руками; теперь, ощупывая ногой мостовую, а ладонями - гладкую каменную скамью, он изо всех сил пытался сжать самую свою суть в кулак, не расплескаться, не сойти с ума. Брайан не сдержит обещания - вдруг понял он. Не сможет. Он молод, талантлив, он хочет жить - и любить; он хочет, чтобы любовь его смотрела на мир широко открытыми глазами, восторгаясь красками и световым шоу, которое каждый день, как на блюдечке, преподносит город; вот и сейчас он, наверно, трясется в каком-нибудь ядовито-желтом такси, а вокруг него синие огни, и оранжевые фары, и зеленые пятна светофоров, и рубашка на нем клетчатая, красная с белым. Водителю он протянет едко зеленые, чуть фосфорецирующие банкноты, асфальт под его ногами будет осенне-серый, а люди вокруг - белокожие. Этот мир принадлежит зрячим, вдруг понял он, всё, всё принадлежит зрячим, рассветы, закаты, города и леса, озера и моря; любовь принадлежит зрячим, люди не могут жить, не видя, не могут жить, когда не видят их. Вот если он появится здесь, сейчас - тогда всё вернется на круги своя; если окажется, что такси затормозило через дорогу от длинного, сырого проулка, оканчивающегося высокой аркой, тогда всё будет хорошо, всё будет так, как должно быть; они возьмут друг друга за руки и двинутся обратно к улице, и там, под аркой, где торчит этот чертов камень, Брайан, конечно же, предупредит его об опасности, и он перешагнет её, легко, смеясь. Они вернутся домой, и Люсиль больше не будет, всё станет по-прежнему. Шаги. Не его. Не Брайана. Женские. Он вспомнил почему-то, как однажды, в далеком детстве, его отвели в цирк. Родители, которые теперь давно уже были мертвы, усадили его в первом ряду, у манежа, а сами сели за его спиной, как два бессменных ангела-хранителя; женщина с белоснежным лицом и красными губами держалась на спине лошади, пока та, брыкаясь, выделывала невероятные кульбиты; после, спускаясь на пахучие опилки манежа, женщина улыбалась уже по-другому, напряженно, устало. Теперь, вдыхая мелкую водяную пыль, он слушал мелодичный звон колокольцев, что звенели точь в точь как сбруя той лошади, и ощущал запах женщины, распаленной каким-то чуждым ему, сладостным ей ощущением. Та, что остановилась рядом с ним, наверняка имела белоснежное лицо и алые губы. Он почти увидел, как губы эти разлепились, чтобы произнести замысловатое приветствие: - Привет, человек. Ты почему один? Не боишься, что голуби тебя заберут? - голос, однако, был юный, звонкий. Тут же улыбка растянула его лицо, осознание собственной ошибки превратило улыбку в оскал; девушка была молода. - Голуби, - произнес он медленно, пробуя каждое слово на вкус. - Я не боюсь их. Они, насколько я знаю, не враги воробьям. Ты кто? - Ты слепой, да? Я так и знала. Частенько видела тебя с этим юношей, ну, который в синем свитере. Ой... Она уселась рядом. Он ощутил, как странная, шершавая ткань коснулась его ладони. Пахло от девушки землей: мхом, ягодами... - ...вот, - как ни в чем ни бывало продолжала она. - Смотрела и думала: не то слепой, не то немощный. Почему ты не носишь темные очки? - А разве нужно? - В том-то всё и дело, что нет. Я слышала, у слепых глаза часто косят. А у тебя - нет. И вообще. Они у тебя живые. Эй, ты точно меня не разыгрываешь? - Что ты. Я абсолютно точно ни черта не вижу. - Круто, - в голосе девушки сквозило восхищение. Вдруг чему-то усмехнувшись, она сунула ему свою ладонь - маленькую, твердую, шершавую. Ощупав своими пальцами её - тонкие, цепкие - он не обнаружил и следа ногтей, только округлые, твердые мозоли. - Играешь, - удовлетворенно произнес он. - Да. - На гитаре? - Так точно. А еще - на цимбалах и мандолине. Эй, тебя как зовут? - Воробей. - Элиза. Будем друзьями. - Будем, наверно... - Ты ждешь кого-то? Мимолетно кольнуло ощущение вины - придет вечер, и Брайан вернется домой; конечно же, узнает о том, что она, Люсиль, сделала, и примчится сюда, и тогда уже его шаги зазвучат там, под аркой - по если Брайан позволил себе предать, почему не может позволить он? Предать - слово зазвенело под куполом головы, утягивая за собой, в темную, бездонную пропасть. - Вовсе нет, - услышал он свой собственный голос. - Я никого не жду. - Хочешь, я отведу тебя к себе домой? Там много интересных вещей. Я живу в мансарде, под самой крышей. Там пахнет апельсинами. А еще - я сыграю тебе на цимбалах. - На мандолине. - Как скажешь. В её комнате и впрямь пахло апельсинами - пахло одуряюще, солнечно. Бродя по тесному помещению, ощупывая всё вокруг, он дивился тому, как много здесь разных текстур: вот шершавое, мягкое, вот ворсистое, теплое, вот гладкое, словно вышивка, а вот холодное, как эмаль. Это подушки, - неизменно говорила она. Это покрывало, оно из Индии. Это статуэтки. Видишь, какие они? Ощупай полностью. Это Будда. А вот - пара слонов... К чаю она подала апельсины. После, слушая тихий, переливчатый звон невидимых колокольчиков, он попросил её взять его ладонь - и провести ею по своему лицу; она сделала, как он просил, и он ощутил молодое, бархатное, чистое. Длинные, пушистые волосы - сдвинув ладонь чуть правее, он нащупал тонкую металлическую нить, ухватил, проследил - и вот уже, восхищенный, поболтал в воздухе крошечным колокольчиком, вплетенным в прядь её волос у самого виска. Она смеялась, хватала его руки и целовала; позже, когда из окна запахло ночью, она сказала: - Эй, ты, наверно, в постели страсть как хорош. Правда? Ну, колись. Но он не смог выдавить из себя ответа. *** Ночью он вдруг проснулся, чем-то напуганный. Окно было распахнуто. О том, что уличный шум мешает ему спать, Элиза, конечно же, знать не могла; сама она мерно дышала рядом, раскинувшись на индийском покрывале: ничего не видя, не прикасаясь ладонью, он мог проследить каждый изгиб её тела. Чувство это, свежее, одуряющее, неожиданно вскружило ему голову; на какой-то миг он решил, что прозрел. "Нет", - тут же торопливо поправил сам себя. "Прозреть я не могу. Не так. Не глазами..." Медленно, робко ощупывая пространство вокруг себя, он поднялся на ноги и подошел к окну. В лицо ему дохнуло свежестью, в уши ударил свист ветра в крышах, тихий, назойливый звездный звон - все те звуки, что он открыл для себя лишь через год после аварии, сейчас навалились, давящие, и погребли его под собой; всё звенело, звучало, жило - и ему во всем это не было, не было места. Вспоминая Брайана, вспоминая его голубые глаза, и - одновременно - ощущая в ладони давешний металлический колокольчик, он сделал шаг, два - и подоконник остался позади; под его ногами, под его руками была теперь крыша, а над головой - звенели звезды; продвигаясь медленно, осторожно, он не ощущал теперь ничего, кроме бесконечной сосредоточенности, кроме ожидания исхода, и потому не услышал, как закричала сзади Элиза - девушка с колокольчиками в волосах, девушка с руками, пахнущими апельсином - и как хлопнула створка окна, выпуская её вслед за ним. Потом что-то оборвалось в нем самом, и он запоздало понял, что под ногами его больше нет ничего. *** Брайан бодрствовал всю ночь. Уже перед рассветом, усталый, он уронил голову на руки и заснул; Люсиль сторожила его сон с телефонной трубкой в руке, ожидая звонка. Глядя в окно, она не винила себя ни в чем - она знала, что так будет; и всё же, сглатывая слезы, она думала, что, возможно, впервые в жизни совершила предательство. Уже утром, когда солнце залило кухню апельсиновым светом, в дверь кто-то постучал. Открыть вышел Брайан; на пороге стояла юная девушка в льняных тряпках. Светлые волосы её были украшены колокольчиками; лицо, совсем детское, всё округлое, было красным, опухшим от слез. - Голуби, - прерывисто произнесла она, - не враги воробьям. Но сегодня они забрали чью-то душу. - Эй, это еще кто, - Люсиль вошла в прихожую, встрепанная, раздраженная. - Иди отсюда. Побирайся в другом месте. Брайан, прижавшись лбом к стене, плакал.