Делать, что должен

Делай, что должно - и будь, что будет Эта камера - не хуже и не лучше других. Сидящая в кресле женщина робко взглядывает на вошедшего, высокого и худого, с движениями острыми, как лезвие стилета. Вошедший улыбается. У него странная и жутковатая манера улыбаться – одними губами, широко и ярко, при том, что в глазах остается все тот же холод и чернота. Его светлые глаза не отпускают ее ни на миг, и женщине даже начинает казаться, что происходящее – сон… Просто еще один кошмар. Которых у нее было уже столько, что пора бы привыкнуть. - Сидеть, - свистящим полушепотом говорит он, и руки и ноги женщины словно сковывает холод, не дающий ей пошевелиться. Вошедший меж тем отвел от нее взгляд своих страшных светлых глаз и всмотрелся в темный, будто заполненный живой чернотой угол камеры. - Приступай, Генрих, - послышалось оттуда. Тот, кого назвали Генрихом, медленно обошел кресло против часовой стрелки; женщина все смотрела в красивое лицо с резким профилем – странным образом его взгляд все время был устремлен в ее глаза. И чернота, вливающаяся в нее из этих холодных и яростных глаз, парализовала волю и убила последнюю тень надежды. Ад… это ад. Она в аду. - Раздвинь ноги, - тем же свистящим полушепотом приказывает Генрих. И не успевают его слова отзвучать в ушах женщины, как ее ноги сами поднимаются и сгибаются в коленях. И оказываются зафиксированными как в гинекологическом кресле. А в руках Генриха оказываются кюретка и гинекологические щипцы. Инструменты взлетают из рук и, повинуясь легким движениям тонких пальцев, сами приближаются к распяленной жертве. … Прикрученный цепью к столбу человек корчится и отчаянно вопит, когда огненные языки начинают облизывать его ноги. Кожа чернеет, трещат в огне волосы, взбухают огромные волдыри. От воя звенит в ушах, и король едва заметно морщится. Он не видит, но ощущает, как стоящие рядом придворные лишь усилием воли заставляют себя смотреть на вопящего горящего человека, не отворачиваясь, и слушать его крики. Каждую их ноту. Этот человек – еретик, и король делает то, что должно. Только отчего все чаще для тех, кто его окружает, эти крики становятся невыносимыми? Что-то не складывается. Будто детская деревянная головоломка из кусочков, в которой не хватает детали. Я делаю это не для себя, шепчет король. Я желаю спасти души этих несчастных. Я делаю это не для себя, ни в ком не достает твердости понять это. - Я делаю это не для себя! – произносит он вслух. «Для себя…себя… себя…» - отдается эхо в сплетающихся где-то в вышине церкви арках. В эхе королю слышится смех… Женщина утробно воет, когда холодный металл деловито орудует в ее недрах, вскрывает шейку матки, растягивает устьице этого средоточия жизни, которое могло вскормить и вырастить новое человеческое существо. Сдирает слизистый покров, обнажая сосуды. - Она была девочкой, - улыбнувшись своей страшной от сочетания с непроницаемым холодным взглядом улыбкой, говорит Генрих. И перед женщиной возникает, словно на экране, маленькое тельце с большой головкой и сонно прикрытыми глазками. Когда инструменты берут паузу, давая женщине возможность хлебнуть холодного воздуха камеры, Генрих детально описывает все, происходившее с маленьким тельцем – как приближались к нему безжалостные инструменты, как крохотное существо пыталось укрыться от них, как разевало в неслышном для своих убийц крике крохотный ротишко. И женщина воет еще громче, ее лицо искажается навеки и навеки залегают арки морщин над и под ее глазами, и красивое когда-то лицо превращается в уродливую маску. Она колотится в кресле, не в силах пошевелить руками и ногами, когда на ее глазах маленькому человечку отрывают сначала ручки и ножки, потом – головку… Генрих снова улыбается. - Ты любила красивую жизнь… - шепчет он. – Скажи, в какой ресторан вы ходили с твоим мужчиной? Индийский? Японский? На том же экране появляется красивый подтянутый мужчина с орлиным носом и тяжелыми веками. Глядя на него, женщина начинает скулить еще жалостнее, ее крик переходит в безголосый хрип, когда мужчина на экране садится за столик, заказывает улыбающейся и кланяющейся официантке в кимоно мисо-суп и порцию терияки… - Ты боялась потерять его и потому убила своего ребенка, - по тону Генриха не понять, спрашивает он или утверждает. – Ты делала это не для себя, да? Без тебя у него ничего не получалось, и вы не могли сбежать вместе с ребенком, не так ли? Твоего ребенка разорвали на кусочки, потому что ты слишком любила этого человека. Ты делала это не для себя, так? Нет ничего, что бы мы делали не для себя, шепчет король, и поднимается с колен. И на следующий день придворные видят, как тверже, острее и холоднее становится его взгляд, исчезает из него страдание и сострадание. Король будто вырастает из себя прежнего, сбрасывает с себя прошлую личину, как змея сбрасывает старую кожу. И нет больше в нем колебаний и сомнений, нет жалости и сострадания. Он становится разящим клинком, и придворные в ужасе каменеют под его холодным взглядом. Мужчина внезапно оказывается в камере, подобной той, в которой находится она. А Генрих стоит уже за его спиной, и оживает по мановению его рук гибкий провод. Мужчина, подвешенный за пенис, срывает голос, заходясь в визге. - Смотри! – снова шепчет женщине Генрих. – ТАКИМ ты его любила? Все меркнет, когда женщина бессильно роняет голову на плечо. Генрих потягивается, делает несколько махов руками, будто разминая суставы плеч. За плечами его вырастают темные крылья с острыми маховыми перьями и отточено поблескивающим в полутьме камеры когтем на запястье. Одним легким движением пальцев Генрих освобождает пытаемую – она сломанной бескостной куклой валится на пол. Для нее все только начинается, сегодня было лишь самое невинное - физические страдания. Для этой женщины все только начинается. Генрих выходит из подсобного помещения Пандемониума, перебрасываясь шуточками с встречающимися ему, оснащенными такими же темными крыльями. Бывший король делает, что должно. И ему это нравится.