На улице блядский дождь, а в голове блядский бардак. Мне иногда мешает святая убежденность Никиты в том, что он бог. Гипотетически он в курсе, что где-то существуют другие люди. Но где-то далеко. Их точно нет в общем коридоре, поэтому ничего плохого не произойдёт, если он продефилирует там в одном полотенце. Том же самом полотенце, которым позже на моих глазах вытрет голову. Только человек на сто процентов уверенный в своей охуенности может использовать одно и тоже полотенце как для лица, так и для задницы. И только такой человек может встать спиной к хозяину квартиры и на пару минут залипнуть в своё отражение в зеркале.
— Ну разве я не Аполлон? — эта дурацкая ухмылка когда-нибудь сведёт меня с ума. Ведь именно из-за неё невозможно понять, пытался ли твой друг пошутить или действительно страдает комплексом Нарцисса и готов переспать сам с собой.
— Ага, лысеющий — на хуёвые шутки нужно отвечать хуёвыми шутками. Только в этом случае есть вероятность, что собеседник одумается и перестанет открывать рот ради даже ему несмешных высеров. Когда пишешь сценарий к очередному выступлению, в голове роятся сотни мыслей, подходящих из которых от силы штук пять, не больше. Часто придумывается что-то, что язык не повернётся назвать шуткой. Но почему-то рука так и хочет добавить её в текст. Кажется, что на кого-то такое может подействовать. И я подчиняюсь, вношу эту хуйню в программу, а после слушаю гробовую тишину, не нарушаемую даже репликами дебилов, пришедших на концерт ради того, чтобы слушать исключительно самих себя.
— Между прочим, у него было одиннадцать любимых женщин, — с непередаваемым выражением задумчивости на лице Черников наконец отлипает от зеркала, присаживаясь возле меня на кровать. Хорошо быть богом и при этом не быть чистоплюем. В жизни бы не сел голым задом туда, где побаиваюсь сидеть даже в джинсах. Мой священный зад не смог бы выдержать такого надругательства. Но зад Ника — совсем другое дело. Он не столько священный, сколько волшебный, ибо, по убеждению его хозяина, территория, которой коснулась эта часть тела, отныне и навсегда становится экологически чистой.
— И двадцать четыре любимых мужчины, — не в моих правилах подъёбывать людей по поводу их сексуальной ориентации, но я считаю, что если мужик любит себя настолько, что не прочь иногда вздрочнуть на собственное тело, то диагноз ясен. И шутить об этом уже бессмысленно. Но Черников — это ж совсем другое дело. Обвинять в гомосексуализме Усачева стало слишком тривиальным, вот и приходится выкручиваться.
— Мнения расходятся, — раньше, когда Никита после душа тряс возле меня волосами, пара капель обязательно попадали на моё лицо, — часть из них считались его сыновьями, а не любовниками.
— Вот же ебанат, у тебя ведь действительно волос меньше стало. Говорил я тебе про кепки про парниковый эффект, но ты как всегда пропустил это мимо своего ебанутого мозга, — я произношу это абсолютно нейтральным тоном. Человека, знающего меня поверхностно, такое может и испугать. Ведь он привык к вечным истерическим выкрикам по поводу и без. Но ты будто бы не замечаешь резкого перехода от спора о том, с кем спал древнегреческий бог к твоей мозговой ущербности. Только глаза почему-то темнеют. Или это из-за блядского освещения, которое год от года лучше не становится.
Забрав у друга полотенце, я отправляюсь в клоаку разврата и хаоса. Хуже общественного душа может быть только общественный туалет. И совсем плохо, когда они совмещённые. Избавившись от мокрой одежды, я зажмуриваюсь, мне до бога далеко. Я в одежде-то терпеть не могу себя разглядывать в зеркало. Так как ощупывание самого себя так же не входит в круг моих пристрастий, душ занимает минут десять. В комнату я влетаю на реактивной тяге. Мне нечего демонстрировать мнимому Аполлону.
— Какой-то бабский у тебя халат, — заключает Никита.
— Это мне говорит человек, меривший стринги собственной жены, — я замечаю, что Черников всё ещё раздет. Его вещи, конечно, мокрые, но можно же было взять что-то моё. Любая из рубашек, была бы Черникову не хуже халата.
— Зато не жарко, — скорчив обиженную мину, Никита отворачивается к окну за которым по-прежнему ничего кроме дождя. Случайно опустив взгляд, я замечаю, что у Черникова стоит. Неужели на него реально так действует собственное отражение в зеркале? А, может, просто Аню вспомнил? Как же можно быть таким идеальным?! У него даже член красивый.
***
Обнаружив перед своим лицом вялый орган Юры, я чуть не поперхнулся. Друг стоял надо мной и похабно улыбался:
— Мы же не дадим твоему стояку пропасть, — обычно Хованский пристаёт ко мне уже изрядно накидавшись, ибо не всегда может отличить меня от тёлки. Но сейчас алкоголем даже не пахло. Пиво, что мы выпили пару часов назад в одном из питерских баров, давно выветрилось. Подозреваю, что холодный дождь и горячий душ сыграли в этом не последнюю роль, — ну же, представь, что отсасываешь самому себе, ты ж у нас такой расчудесный и сексуальный, — продолжал уговаривать Юра.
— Тебе надо, ты и отсасывай, — конечно, прозвучало немного по-детски. Но отказать нужно, хоть и совсем не хочется. Если проявить слабость с Хованским, то всю свою оставшуюся жизнь он будет вытирать об тебя ноги. Общение с Юрой на равных началось совсем недавно, и мне не хочется терять приобретённые позиции.
Не говоря ни слова Хованский запахивает халат и лезет куда-то за тумбочку. Неужели, сдулся? Внутри сожаление борется с облегчением, но их расталкивает разочарование. Юра всего лишь не хочет делать это на трезвую голову, чёртов алкоголик. Никаких сопливых «а ты точно хочешь этого?» или «потом может быть стыдно». Бабочки в животе не летают, сердце быстрей не колотится. Рано или поздно это должно было случится. Если человеку постоянно говорить, что он свинья, то человек захрюкает. А ещё все эти глупые пиар-ходы и дурацкие шутки, в которых рано или поздно должна была появиться доля правды.
Жалко, что для Хованского это почти ничего не значит. Правда, для меня тоже. В конце концов я примерный семьянин, хоть и влюблён в толстого вечно матерящегося кудрявого истерика. Но у него сейчас никого кроме меня. И в этом мы тоже равны. Смазка? Какая смазка? Брутальные мужики не пользуются этой пидорской хренью. Просто измажь свой член в моей сперме, которую ты отказался глотать после отсоса.
Я ложусь под Юру почти без раздумий. Когда зашёл так далеко, глупо останавливаться. И это не слабость, и не потакание собственным прихотям. Это сама жизнь. И мне она наконец начала нравиться. Последний поцелуй перед оргазмом, как робкое соединение губ с первой любовью. Пусть мир переворачивается снова и снова. Так у него по крайней мере больше шансов встать на место.
***
— Никита, а почему ты уже был растянут? — ухмылка, не предвещающая ничего хорошего, но и ничего плохого, так как всё плохое с точки зрения моральных и этических норм уже произошло.
— В этой жизни нужно быть готовым ко всему, Юра.
Сейчас самое лучшее — это снова показать свою независимость, ну или хотя бы создать видимость оной. Встать, одеться и гордо уйти в закат, тихонько прикрыв за собой дверь. Но не так-то просто выбраться из захвата лучшего в мире друга и такого же любовника. И слишком уж уютно на его широкой медвежьей груди.
