Офицер и джентльмен

Эштон любовался осенним снегом и летящими по ветру черными листьями. И улыбался. Сегодня он стал начальником департамента планирования в Министерстве тяжелой промышленности, и радость рвалась из него сияющей волной. Жизнь удалась, думал он, выходя на улицу. Услужливый швейцар распахнул двери и раскрыл зонт, провожая его до машины. Эштон стал самым молодым директором за всю историю их замшелого Министерства — всего тридцать пять лет. И самым красивым — самодовольно отметил он, поймав свое отражение в затемненном окне машины. Резкий порыв ветра вывернул зонт и сбил фуражку швейцара, распахнул модный тренч новоиспеченного директора и разметал его темно-русые волосы. Эштон картинно задержался, окидывая взглядом бегущего привратника, склонившегося в полупоклоне водителя, придерживающего ему дверцу, трепещущий на ветровом стекле красно-желтый листок клена... — В клуб, — сказал он, усевшись. Сегодняшний вечер следует отметить как-нибудь иначе, чем обычно (работа до ночи, получасовый визит к содержанке или в веселый дом на обратном пути, и все). Нет, он поедет в клуб, не без приятственности пообщается с нужными и влиятельными людьми, а по дороге домой заедет на часок к содержанке или в веселый дом. И это будет как вечер перед выходным. Уже заходя в клуб, он обернулся, словно уцепившись за что-то, и встретился взглядом с идущим по тротуару мужчиной. Тот был строен, широкоплеч и оборван. Волосы у него были непривычно светлые, а глаза — непривычно темные. "Беженец", — подумал Эштон с легкой брезгливостью и прошел внутрь. Все шло просто замечательно. Эштон удачно продул партию в вист товарищу военного министра, а под стаканчик виски позже — обсудил с ним перспективы танкостроения. К нему постоянно подходили с поздравлениями и многозначительными разговорами. Власть и популярность плескались и кружились вокруг, а все эти потомки старых фамилий уважительно говорили с ним, обтекая его щедрой и любезной волной. У Эштона не было звучной фамилии, его отец был скромным чиновником в министерстве образования, мать — купеческой дочерью. Но сам он словно с рождения был предназначен для большего: всегда лучший, всегда в центре внимания. Он был благодарен родителям, сумевшим обеспечить ему блестящее образование, и непременно навещал их не менее трех раз в году: на дни рождения и Рождество. Хотя ничего уже давно не связывало его с этими людьми, кроме ежемесячно высылаемых им денег. Клуб он покидал весьма довольный проведенным вечером. На ночной улице было необычайно тихо, даже ветер улегся. И взгляд его снова наткнулся на давешнего беженца. Тот медленно выходил из-за угла, опустив голову. Вся его фигура — красивая и сильная — выражала безысходную усталость. Шаг беженца все замедлялся и замедлялся, пока совсем не замер. Он сел на ступеньки, закрывая руками лицо. Эштон закурил, оправдывая перед собой задержку. Ему захотелось окликнуть беженца и посоветовать ему не задерживаться, если не хочет получить по шее. Но пока он зажигал сигару, на улицу выскочил швейцар и пнул беднягу в бок, рявкнув: "Пшел вон, подонок". Беженец вскочил и попятился, глядя на них так, словно совсем еще не привык к тому, что его гонят от дверей, в которые он и не стучался. И Эштон снова удивился, какие темные глаза у этого дойстанца. Дойстанцев было немного на улицах столицы, беглецов от жестоких последствий гражданской смуты в их стране, и Эштон, конечно же, никогда не заглядывал им в лица. А у этого лицо оказалось красивое, словно выточенное искусным скульптором из светлого камня. — Охолони, милейший, — Эштон махнул рукой швейцару, указывая на двери — пост, мол, там. И подошел к застывшему беженцу: — Чего отираешься здесь, приятель? — Работу искал, — ответил тот. И по тому, как чисто звучала его тихая речь, и с каким привычным достоинством развернул он плечи, Эштон понял, что провести часок в гостинице можно не предлагать. Из благородных, откажется. Но красив, зараза. Лет тридцать, в самом мужском соку, Эштон как раз таких любил. — Не нашел? — спросил он, затягиваясь. — Нет. — Не в том районе ищешь. Дойстанский беженец молчал, глядя мимо. — Или не привык работать руками? — сам не зная уже зачем, донимал его Эштон. — Привык. Просто, видите ли, любезный господин, там мало платят. — Зачем же тебе много денег... приятель? Мужчина остановил на нем темный взгляд, словно что-то решая, а потом спросил в ответ: — Зачем вам беспокоиться о таких вещах... любезный господин? И Эштон внезапно вдохновился: — Понимаете ли, я — директор министерского департамента, и очень много работаю, мне нужен второй секретарь, который мог бы самоотверженно просиживать со мной по шестнадцать часов в сутки. А вы, я вижу, образованный человек и джентльмен, и мне кажется, я могу положиться на вашу честность и трудолюбие. Лицо беженца дрогнуло, он недоверчиво покачал головой: — Вы смеетесь надо мной... у меня нет разрешения на работу, да и запрещено иностранцев брать в государственные учреждения. — Это все решаемо, друг мой, но удовлетворите мое любопытство: для чего вам так нужны деньги? — Моя сестра и мать... они тяжело больны, мне нужны деньги на докторов и лекарства, — тихо сказал он и отвернулся. Мать и сестра, подумал Эштон, я оплачу им лечение, а в благодарность получу дешевого личного секретаря и его крепкую задницу. Ты ведь не пожалеешь этого для своей семьи, парень? — Вас не обязательно брать в министерский штат, я же могу нанять личного... лакея. Дойстанец еле заметно дернулся от этого слова, но сказал лишь: — Спасибо. — Как ваше имя? — спросил Эштон, протягивая визитку. — Герин. — Герин фон ... ? — усмехнулся Эштон. — Просто Герин. Герин Штоллер. — Вот как, просто Герин. Явитесь завтра к восьми в здание министерства тяжелой промышленности, вам выпишут пропуск. — Спасибо, господин директор... а вы не опасаетесь, что я дойстанский шпион? — Вы знаете, — засмеялся Эштон, — я был бы этому даже рад. Ведь это так забавно — самолично разоблачить дойстанского шпиона. Герин слабо улыбнулся, поняв, что под этим эвфемизмом крылось предупреждение о грядущей детальной проверке. Эштон махнул рукой, подзывая машину, и последним, уже хозяйским взглядом окинул мускулистое тело своего будущего развлечения. Но тот не понял выражения, мелькнувшего на лице неожиданного благодетеля, он лишь благодарно склонил голову, прощаясь. Ведь Герин фон Штоллер и в самом деле был образованным человеком и джентльменом, а вовсе не шпионом. И даже представить себе не мог, какие планы на него строились. Черная машина тихо прошуршала, удаляясь. Герин засунул руки в карманы, пытаясь согреться, и поспешил домой, мечтая, как обрадуются женщины, когда он скажет, что нашел работу. Про лакейскую должность он говорить не будет... Зато можно будет купить теплых вещей и побаловать их чем-нибудь вкусным, а не только лекарствами. Да и что такого особенно низкого в том, чтобы побыть в услужении? Куда более унизительно торчать целый день у дверей биржи, ожидая, что тебя среди прочих наймут за гроши дробить камни или таскать мешки, если повезет. Невольником на рынке себя чувствуешь, ей богу. А вдруг все, что говорил этот Эштон Крауфер — жестокая насмешка? Нет, он пока никому не расскажет об этой странной встрече, похожей на чудо. Но так хотелось, чтобы все оказалось правдой, и уже завтра он сможет трудиться в тепле, за твердый оклад.