Офицер и джентльмен

Герин был пьян — пьян дорогим коньяком и дешевым кокаином. Трезвого его бы не занесло в этот притон. Но он и не бывал трезв — только не тогда, когда гулял с дорогими сослуживцами и товарищами по партии. Каковое однообразное событие случалось не реже раза в неделю. Чеканя шаг, он прошел к креслу в стиле Людовика ХIV, непристойно распялившему свои некогда роскошные объятия в центре зала. Целая стая призрачных черных собак шныряла на его пути — от совсем крошечных щенков до той огромной, самой первой. Никто больше их не видел, а Герин привычно не обращал внимание. — Куда ты нас притащил, Френци? — спросил он, закидывая ногу за ногу. — Что за ублюдочный вертеп? — Мой прекрасный рейхсляйтер изволит гневаться? — Френц фон Аушлиц расстегнул воротник черного мундира, сразу приобретя на редкость похабный вид, и обвел упомянутый вертеп бешеным взглядом. — Не беспокойся, сейчас будет культурная программа, и она удовлетворит тебя по самые яйца. — Когда я слышу слово "культура", — каменным голосом сказал Герин. — То сразу хватаюсь за яйца. Высшие офицеры юной Империи, располагающиеся вокруг него на креслах попроще, заржали. Они стучали по плечам застенчиво краснеющего красавчика Фрея — министра пропаганды на оккупированных территориях. Именно этому рафинированному интеллектуалу и дворянину принадлежало одиозное высказывание о культуре и пистолете, что и служило неисчерпаемым источником веселья для посвященных. Под культурной программой подразумевалось, оказывается, омерзительное представление со шлюхами обоих полов. Какая-то сцена из якобы античных времен с рабами и жертвоприношениями. Действие сводилось к тому, чтобы разложить очередные телеса на якобы алтаре, избить и поиметь разными приспособлениями и в разных интересных позах. Легко и весело быть дойстанцем, — думал Герин, стараясь не слышать возбужденное сопение соседа, — истинный сын Империи никогда не утомится зрелищем чужой боли, ни на работе, ни на отдыхе. Герин достал портсигар — тонкие сигариллы смотрели на него коричневыми табачными глазами, он выбрал одну, размял и сосредоточенно закурил, на миг утонув в терпком вкусе с легкой ромовой нотой — ведь сумарский табак выдерживали в винных бочках... Между тем, на сцене успели отодрать уже троих и теперь раскладывали четвертого. Мужчину на этот раз, стройного, с четкими мускулами под золотисто загорелой кожей. Герин не видел его лица, только темно-русые волосы, но внутри что-то медленно перевернулось, мир вокруг расширился и тут же сузился вокруг станка с бесстыдно распятым парнем. Он на несколько секунд забыл дышать, поэтому затяжка обожгла горло дымом. Вот ведь глупость, все франкширцы темноволосые и загорелые, а этот вообще слишком худой для... просто надо было меньше дрочить, вспоминая Эштона. Герин снова затянулся, думая о том, что Эштона он вспоминал не только сам с собой, но и имея очередную любовницу или любовника, вспоминал каждый раз перед приходом, и каждый раз Эштон в его памяти вот так же покорно и беззащитно задирал свою задницу кверху, точно так же, как этот привязанный на сцене парень. Один из его летчиков тоже стоял на сцене и выдавал какой-то очередной пропагандистский бред о величии Дойстана и франкширских шлюхах, и слушать его было стыдно. Хотя он говорил правду — Дойстан велик, победив на два фронта, а франкширцы сами нарвались, набросившись на них со спины, в момент обострения конфликта с Альбионрихом. Да, легко и приятно говорить правду, особенно такую, особенно сейчас, и ничего не может быть в том постыдного — говорить правду. Герин неотрывно смотрел на круглую задницу представителя тех самых франкширских шлюх, он видел, как его бравый летчик отстегнул тонкий офицерский стек и с размаху хлестнул, оставляя красную полоску, а смуглые ягодицы франкширца дрогнули и поджались. Летчикам не нужны стеки, это все гусарские замашки Френца, вот от кого эти штуки появились на портупеях их вицмундиров, на месте парадных кортиков. Хотя они уже давно никакие не летчики, Герин возглавлял структуры тайной полиции и карателей, его ведомство курировало даже пропаганду и культуру, и честнее всего было бы повесить хлысты и на их парадную форму. Распяленное тело на сцене подбиралось, тщетно уклоняясь от жалящих ударов, колени вздрагивали, пытаясь свестись, защитить чувствительные места, Герин никогда раньше не приглядывался к развлечениям сослуживцев, и правильно делал, это оказалось невыносимо. Он опустил глаза, уставившись на черного пса, скалящегося на него с высокой тульи его собственной фуражки, хотя он точно знал, что там должна быть морда серебряного волка, это же красиво — серебро на черном, их форма вся такова — нарочито, модельно красивая. Это все кокаин, — подумал он, — я схожу с ума от чертова веселого порошка. Он уже не помнил, когда это началось — может быть, когда они пробрались в Дойстан, не потеряв ни одного из своих шести самолетов и решили не возиться с безнадежным отловом полезных членов правительства, а сразу уничтожить всю политическую верхушку нового Дойстана? "План переворота безумен, — сказал тогда Герин. — Мы все здесь можем подохнуть, утянув за собой множество ублюдков, а можем всех прогнуть под себя и отправить на тот свет множество ублюдков. Выбор велик, а путь один." Им повезло — лесной лагерь с посадочной полосой оказался заброшен, они обустроили там базу и прождали два дня до открытия исторического съезда. Перед вылетом вся его команда упоролась коксом, кроме него самого. Френц смеялся в его наушниках: "Это точно — геенна блядь огненная! Мы принесли ад на землю, Герин. Мы демоны, еби меня конем, Герин, мы блядские демоны." Конечно же, они не собирались выжигать все живое, но пришлось ударить по войскам — в нескольких местах, и спалить площадь, и негасимый небесный огонь распространился везде. И Герин улыбался, закладывая вираж над огненной бездной, в которую превратился небольшой околостоличный городок со всеми жителями, в его голове гремел хор: "Аллилуйя!", и он знал, что это из оратории "Мессия". Они приземлились на главную площадь городишки, все были уже мертвы, везде скорченные трупы мужчин, женщин и детей, и тогда он вдохнул ледяного блаженства с ладони Френца, с крышки его портсигара. И, хотя хотелось вдумчиво побиться головой об фюзеляж и повыть, он сказал, смеясь: "И послал я ангелов, и возмездие мое со мной". "Мы твои ангелы, Герин!" — пылко воскликнул самый младший из его летчиков. Остальные молчали, но смотрели так, что прикажи он сейчас им перерезать друг друга тупыми ножами — начали бы резать, — почему? — в тот момент он перестал понимать их и больше никогда не смог. "Не богохульствуй, мой ангел", — ответил он, и все развеселились. Веселый порошок, да. Наверно, это началось тогда? Или тогда, когда они на обратном пути наткнулись на бронепоезд и расстреляли его в упор? Им снова повезло, Герин удачно разворотил бомбой морду поезда, остальное они выжгли сквозь пробоину. И выловили целых двух влиятельных членов правительства и покосили пулеметами всех остальных, пока те обгорело метались, и снова не потеряли никого из своих, как заговоренные. — Что нам с ними делать? — спрашивал Френц, формируя две белые дорожки на блестящей крышке портсигара. — Убедим сотрудничать, друг мой, — Герин склонялся и снова вдыхал этот холод. — Они готовы, Герин, уже готовы на все... — Это все ложь, Френци, человека надо совсем сломать, чтобы он был готов на все, — отвечал Герин, наблюдая за двумя черными собаками: они сверкали кровавыми глазницами и непотребно размножались, и никто больше их не видел. — И как ты предлагаешь это сделать? Герин улыбался, чувствуя, как его сознание растекается холодной тонкой пленкой по вселенной в сладостном с ней полу-единении. — Сломать человека легко, — мягко отвечал он. — Непрерывное унижение и насилие, физическое и сексуальное, — и главное, это, конечно, сделать членом коллектива... дабы знал свое место... и подчинялся правилам. — Надеюсь, у ребят встанет на эти старые жирные задницы, — пробормотал Френц, уходя. Герин не приказывал тогда и не давал руководства к действию, он просто сказал вслух то, о чем думал слишком часто. Но его слова были приняты как приказ, и он не остановил их, решил посмотреть, что будет, ему совсем не жалко было этих пленников в начале, а в течение следующих трех дней он жил отдельно, не желая замечать. Но методы и нравы в его ведомстве взяли начало именно оттуда, из сарая заброшенного лесного аэропорта, и сейчас, в этом борделе он смотрел на плоды своих собственных дел и слов. Эти плоды он был вынужден вкушать снова и снова, каждый день. Герин встал, медленно снимая тонкие кожаные перчатки, все это невозможно было прекратить, можно было просто уйти, что он и собирался сделать, прихватив с собой парня со сцены — хоть для того сегодня будет все кончено — смешная и ненужная благотворительность. Он положил перчатки на потертый одноногий столик рядом с фуражкой и пошел к станку, небрежно роняя сигариллу на пол. Шершавый угар алкоголя перемешал кокаиновый аквариум его сознания, заставив его пошатнуться. Внезапно вспомнилось, как они устроили ночь длинных ножей, с развеселыми шутками заведя неугодных членов правительства в темные уголки и перерезав их прямо в здании Имперского Парламента. Под шумок они с Френци удавили и парочку вполне лояльных к новому режиму товарищей — одного, потому что мешал и пытался отхватить слишком большой кусок, второго — за то, что начинал оказывать слишком большое влияние на Великого Вождя, Леонира фон Тарвенга. Так легко было перебить этих ублюдков, он вообще ничего не чувствовал тогда, с такой же легкостью он и себе вышиб бы мозги — это было бы самым правильным действием. Герин помнил пристальные взгляды ребят своей команды, и многозначительное: "За тобой мы пойдем куда угодно, и против кого угодно". "Власть, — сказал он тогда, снова растекаясь мыслью по Мировому Разуму, — не терпит публичности. Выйдем на свет — и нас сожрут." Герин обошел дебильный алтарь, чтобы отстегнуть парня, и тот поднял залитое слезами лицо, в его янтарно-ореховых глазах было отчаяние и мольба. И, конечно же, Герин сразу узнал его, исхудавшего и потерявшего весь свой надменный лоск, сразу, ведь каждый день Герин видел его, кончая — сам ли с собой или с другими, но на самом деле только с ним. И в тот миг ему показалось, что разухабистая приключенческая фильма о его жизни, с горами картонных трупов и веселыми героями внезапно и больно порвалась, оставляя его в реальной жизни, а подтемненная водичка на его руках обернулась настоящей кровью.