Офицер и джентльмен

Эштон ждал у броневика, одергивая черную дойстанскую гимнастерку со споротыми знаками отличия. Неизвестно откуда вытащенная форма висела на нем так, что штаны приходилось придерживать рукой — ремень ему не дали. Была середина весны, от земли тянуло прохладой, а солнце ласкало теплом. Он щурился в бледное небо, рассеянно улыбаясь: как давно он не выходил на улицу... и не носил одежду. Этим утром Герин спросил у него две вещи: адрес столичной квартиры Эштона и как он сюда попал. — Вы меня отпустите? — выдавил после короткого рассказа Эштон, все еще не веря происходящему: неужели так легко, и ни о чем не надо умолять? Кажется, сбылся тот давний сон, и Герин сошел с глянцевого черного портрета, чтобы спасти его. — Конечно, я отпущу тебя, — Герин остановил на нем бездонно-темный взгляд, и вдруг жестко усмехнулся: — Ведь ты бы поступил на моем месте так же. — Да, конечно, — Эштон опустил глаза, в его словах звучала странная ложь и наверняка Герин слышал ее тоже... Но ведь если бы ему когда-нибудь повезло снова заполучить Герина, он бы ни за что не упустил его снова. Нет, он не стал бы приковывать того к батарее в ванной и бить обрезком трубы и сапогами, как поступал с ним самим рыжий капитан, но... Сейчас это выхолаживало радость сбывшейся надежды: ощущать безразличие своего столь страстного недавно любовника, знать, что ему подарят вожделенную свободу, высадив у порога собственного дома, и уйдут, не оглядываясь и не вспоминая. Как тогда, в прошлый раз. — Спасибо. — Не за что, — обронил Герин. Он подхватил пистолет из-под кровати и резко распахнул дверь. В коридоре никого не было. Эштон рванул следом, опасаясь, что о нем забудут, стоит только исчезнуть из поля зрения. ...Хозяин, или, вернее управляющий этого заведения говорил: зачем вам этот непокорный ублюдок, товарищ Штоллер, у меня есть молодые и послушные мальчики. Мускусные крысы тебе товарищи, ответил Герин, не задерживаясь, и управляющий побелел и затрясся — наверно, эта фраза что-то значила. На улице их ждала рота автоматчиков и тактическое построение бронетранспортеров. Вокруг раздавались резкие дойстанские команды, Эштон стоял, где велено, и смотрел в небо, а потом его втолкнули внутрь. — Съездили блядь, повеселились, — говорил бледный красавчик с жуткими красными глазами, он сидел напротив Герина в салоне броневика, соприкасаясь с ним коленом. — Какого хуя ты там устроил? — Злоупотребления с гражданским населением, Френци. Истинный дойстанец должен ставить закон и порядок превыше всего. Я ведь лично подписывал указ о том, что к такого рода трудовой повинности разрешено привлекать только врагов народа. Кажется, кое-кто вообразил, что мои приказы можно нарушать. — Если ты отрабатываешь на мне свою будущую речь, то меня это колышет, как хуй на ветру. А если хочешь внятного ответа — то хуй тебе опять, я не в состоянии, — Френци мучительно свел брови, прижимая ладонь ко лбу. — Хотя... нет, я скажу: ребята полагают, что никакое это не гражданское население, а... ээ... военные трофеи! Офицер радостно засмеялся, довольный своим остроумием, а Эштон сквозь приступ острой неприязни узнал его: это же он все время был рядом с Герином на тех фотографиях... второй подручный их Вождя. Они говорили на редком северо-дойстанском наречии, которое Эштон выучил некогда совершенно случайно: на заре карьеры его занесло в эти мерзлые земли, а замкнутые надменные аристократы, владеющие рудниками, пошли на контакт только, когда он заговорил на их языке. Наверно, от удивления. А теперь неожиданно пригодилось. — Все-таки ты дегенерат, Френц, — Герин снисходительно улыбался. — И шутки у тебя дегенеративные. Натрави своих шакалов на подобные места... и лагеря прошерстите. Ну, ты понимаешь. — Понимаю. Старый знакомый? — красноглазый дернул подбородком в сторону Эштона. — Да. Товарищи на местах перестарались. Так что, Френци, прижми их по всей строгости, потом слегка помилуем в честь победы. — И у кого после этого шутки дегенеративные. Броневик подпрыгнул и задребезжал на особенно крупной кочке, и Френц покрылся нежной зеленью: — В этом блядском Франкшире все дороги такие же блядские. Почему тебя никогда похмелье не мучает, сволочь? — Это все физиология, Френци, — высокомерно заметил Герин, а потом доверительно наклонился вперед, понижая голос: — У меня хуй длиннее. — При чем тут твой хуй, а?! И вообще... у меня больше. — Сравним? — Герин невозмутимо положил руку на ширинку. — Блядь, не вытаскивай это, меня сейчас вырвет!.. — Ну, надо же, никогда не рвало, а сейчас вдруг вырвет, — злорадно усмехнулся Герин и отвернулся, уставившись в узкое окошко. Френц с мученическим стоном приложился к бутылке с пивом. ...Столица была такая же, война — слишком короткая, слишком резко разгромная — практически не коснулась ее. Словно и не было ничего: ни сожженного Дирзена, ни кошмара плена. Все осталось прежним, кроме самого Эштона, куском дерьма выпавшего на мостовую около своего парадного. Бронированная кавалькада, извергнувшая его, с ревом умчалась дальше. — Господин Крауфер! — в ужасе воскликнул консьерж, и он удивился, его узнали. Дома он забрался в ванную и долго сидел там, пока не замерз. Одеваться не было сил, его словно выключили, даже вытираться не стал, завернулся в полотенце, дополз до кровати и свалился, сжимаясь в комок под шелковыми простынями. Он забылся на несколько часов, потом проснулся — от крика и ужаса, во сне он снова вернулся в бордель. Собственная квартира не казалась ему надежным убежищем, слишком большая, слишком пустая. Кто угодно мог ворваться сюда, потрясая автоматами, положить его на пол, руки за голову... и сделать что угодно. Он прошел к бару, вытащил бутылку виски и минуты две смотрел на нее. Это бы помогло отключиться, но нет, нельзя ни рюмки, чтобы не сорваться. Не для того он изо дня в день выживал там, не позволяя себе ломаться. Пришел Герин и сломил его одним своим присутствием, заставив прогибаться и желать того, что с ним делали. Но Герин же его и освободил и, черт побери, это был выбор и страсть Эштона — прогнуться под него. Что может быть бездарнее после всего, как не спиться. Он сгреб марочные вина и коньяки в кучу, запихал в мешок и, как был в халате, снес все богатство вниз — отдать консьержу. У Эштона была в жизни еще одна страсть и наркотик — его работа, его министерство. Он пойдет туда и, если окажется не нужен, то навсегда покинет страну. Герин дал ему пропуск по всем оккупированным территориям, с подписью рейхсляйтера дойстанцы не осмелятся его тронуть. А Герин пусть развлекается со своим красноглазым. Эштон одевался, представляя себе, как именно развлекаются высшие имперские офицеры друг с другом. Думать об этом было, как сдирать корочку с подживающего шрама — больно и сладко. И можно отвлечься от плещущегося на краю сознания ужаса. Герин. Недоступный. Воспользовался им, как любой другой шлюхой, и избавился. "Нашу ночь и наше утро я буду вспоминать, пока они не сотрутся в моей памяти, словно алмазы о наждак". Стираются ли о наждак алмазы? Скорее, алмаз сотрет мягкий наждак его памяти. В министерстве был одновременно бедлам и запустение. Его второй секретарь — несчастный и потерянный — словно преданная собачонка ждал в приемной. Он бросился к Эштону с такой радостью и облегчением, только что хвостом не вилял. Господин директор, счастливо повторял парень, наконец-то вы вернулись, господин директор. Что творится, господин директор. Все под контролем, сказал Эштон, все под контролем, наши победители вплотную занимаются нашей судьбой. Ведь Герин, как он понял из разговоров, приехал как раз для того, чтобы решить на месте — что делать с побежденными. Сейчас они обсудят условия капитуляции или оккупации, и все войдет в какую-то колею. Осталось только решить лично для себя — бежать или не бежать. Он уставился на пресс-папье у себя в кабинете, секретарь принес ему кофе, искательно заглядывая в глаза, и Эштон недовольно дернулся, а потом заставил себя расслабиться и даже улыбнуться: — Рассказывайте, что за время моего отсутствия произошло, в подробностях. За последующие пару часов к нему забегали коллеги, вызвал к себе министр, он разбирал скопившиеся за месяц бумаги... Практически бессмысленная деятельность втянула его в свой круговорот. Его спрашивали, где он пропадал, и Эштон честно признался, что был схвачен военными, но дойстанские власти во всем разобрались и его отпустили. Сказал, что Морис и его шофер погибли под Дирзеном. И все это была правда, коллеги ее съели и больше не стали ни о чем расспрашивать. По вечерам он снимает деньги в представительстве иностранного банка — и они тоже работали — и идет в клуб, и торчит там до ночи, домой идти тоскливо и страшно. Можно было пойти к своей последней содержанке, ее квартира и рента были оплачены на три месяца вперед... Но это было невыносимо даже представить: идти сейчас туда, раздеваться, позволить трогать себя, видеть все шрамы на своем теле... Можно было бы не раздеваться, как Герин, и не разговаривать, но ведь она — будет говорить. И если и приказать молчать — то все равно будет думать, смотреть, оценивать и видеть те ответы, на самые больные вопросы. Любая человеческая близость казалась ему отвратительной, только безличные деловые разговоры. Но окружающие сейчас так мало говорили о делах и так много о политике. И Эштон шел домой: смотреть свои кошмары и просыпаться с криком. Герин мог бы избавить его от них, просто по-хозяйски положив руку ему на живот, ему бы он позволил любую близость. Но Герину он не нужен, иначе бы тот никогда не отпустил его. *** Герин тоже вспоминал Эштона: как обычно, утром и перед сном. И иногда в душе. Позволял себе насладиться мимолетным совершенством их единственной настоящей ночи. Казалось, это воспоминание, яркое и теплое, как янтарь, никогда не сотрется из его памяти. Наверно, для Эштона это было лишь очередной лужей в потоке грязи. У Герина было безумно много дел с Франкширом: надо было определяться с размером репараций, наложением ограничений на развитие... И думать о том, что может быть другая возможность обезопасить Дойстан от очередного нападения — такая, где можно было бы не ущемлять эту вероломную страну, а пользоваться ее растущим богатством... но как конкретно? — Ведь, если бы я был землевладельцем, то непрерывно заботился бы о процветании своих городов и сел, не так ли? Но как это сделать с целой страной, сохраняя ее независимость? — рассуждает он с Френцем. Френц недовольно щурится, серебряные пряди падают ему на глаза: — Меня твой Франкшир не ебет ни стоя, ни лежа. Открываемся. — Флеш-рояль. — Блядь, да сколько же можно! — Френц раздраженно отшвыривает карты, а Герин с удовольствием тянет: — Трусики, Френци, судьба как всегда благоволит ко мне. Френц фон Аушлиц снимает белье и собирается удалиться, гордо поигрывая мускулами на красивой заднице: ведь они играют на одежду, и больше у него ничего нет. Герин, привстав, с размаху и в полную силу шлепает его, так что тот поскальзывается, теряя равновесие. — Сволочь! — Френц гневно раздувает ноздри, его лицо заливает жаром, а руки прижимаются к паху, к мгновенно восставшей плоти. — Свободен, — смеется Герин и глядит ему вслед, любуясь своим красным отпечатком на белой ягодице — напряженно выпрямленная спина, разведенные плечи его друга — все выражает негодование. Оставшись один, Герин думает о том, что Эштон хороший финансист, возможно, тот поймет его смутные идеи, которые так и не удалось донести до косных мозгов экономических советников. Он дал Эштону самое дорогое, то, чего лишен сам — свободу. Но, если тот остался во Франкшире... Герин не будет его ни к чему принуждать, просто спросит — согласен ли Эштон стать местным консультантом при имперской канцелярии, только на время его, Герина, миссии. Хотя бы ради Франкшира.