Привычка выживать

Джоанна Мейсон не умеет злиться молча. Как истинная уроженка своего Дистрикта, лучше всего она справляется со злостью, когда в ее руках оказывается остро заточенный топор. Хотя, если в руках разгневанной Джоанны Мейсон оказывается хорошо заточенный топор, местность вокруг Джоанны Мейсон в радиусе трех километров резко признается зоной отчуждения. Потому что кровожадное выражение ее лица говорит о многом даже деревьям, которые, будь у них возможность, сорвались бы с места вместе с убегающими людьми. Но Питу, признаться, подобная злость скорее льстит. Самодовольное выражение его лица Джоанна воспринимает как руководство к действию, и Питу так же приходится ретироваться. А ведь он всего лишь предложил вернуться в Капитолий. - Я. Терпеть. Ненавижу. Этот. Чертов. Капитолий. Едва ли не брызжет ядовитой слюной во все стороны. - Я сбежала из Капитолия несколько дней назад, за чертовым тобой и что, ты предлагаешь мне вернуться?! – ее гневу нет предела. - Сбежала? – осторожно уточняет Пит и выглядывает из окна, приготовившись увидеть зависшие над домом Хеймитча планолеты. - Успокойся, - говорит ему невозмутимый Хеймитч, притаившийся в самом темном углу. – У нее такое же фиктивное закончившееся лечение, как и у тебя. А еще я выглядывал из окон с тех пор, как вы оба свалились на мою голову. Этот чертов доктор выпускает из палат потенциально опасных преступников, - картинно возмущается и подводит итог: - Какой он все-таки странный. - Он пытался лечить меня на расстоянии, - фыркает Джоанна. – После выписки мне дали комнату с одним окном и провели в нее телефон. Я не брала трубку. Хеймитч салютует своей гостье. - Я просто выдернул провод. Что? – закатывает глаза, заметив, с каким ужасом смотрит на него Пит. – Я всегда так делаю. Раз в неделю, правда, приезжают статные военные и возвращают все на круги своя, но я ведь не дурак. Опять выдергиваю. А они опять приезжают… Весело! Посмотрим, кто кого – этот доктор меня или я его. - Он донельзя упрям. - Или глуп. Ему отдали всех самых неспокойных пациентов со всего Панема, а он еще руки на себя не наложил. Вдвоем они какое-то время обсуждают своего общего доктора, а потом, разом смотрят в сторону Пита, который пытается замаскироваться под предмет мебели. Но сейчас даже его талант к маскировке оказывается бессилен. - А мне он нравится. Он меня вылечил. - Ну да. Конечно! – хохочет Джоанна. – То, что на тебя не действует заветное «Китнисс Эвердин», еще ни о чем не говорит, капитолийский переродок. - О, да, - немногословно фыркает Хеймитч и делает глоток из своего стакана. В этот разговор он предпочитает не влезать. Над такими разговорами впору табличку вешать с надписью «Не влезай – убьет». - Может, тебе воды налить, а, Джо? – как бы между прочим интересуется Пит и тянется к крану с водой. Мейсон бледнеет, но начинается злиться еще больше. - Ты, мелкий засранец, да я тебя… - Идеальная пара, - комментирует бывший ментор Двенадцатого Дистрикта. – А я когда-то боялся, что вы с Китнисс друг друга поубиваете! – когда оба спорщика поворачиваются к нему с одинаково горящими недобрым пламенем глазами, он резко замолкает. – Оба вы, я имею в виду. О твоем здоровье я переживал после признания на весь Панем о чистой подростковой любви, - тыкает пальцем на Пита. – А о твоем здоровье, - начинает растягивать слова, задумавшись, но потом, будто вспомнив что-то, светлеет лицом, - я вообще никогда не переживал. Ты ж не из моего Дистрикта, Джоан, - и, абсолютно успокоенный ходом своих мыслей, разводит руками в сторону. – Но с Китнисс ты тоже не ладила, признай. - Я спасала ее шкуру! – взрывается Джоанна, переходя на брань. - Побойся Бога, Джо. Ее шкуру все спасали. Все, кому не лень. Хеймитчу приходится резко замолчать, когда сидящий до этого Пит вдруг срывается с места и скрывается в темной прихожей. - Вот видишь, - громко шипит на ухо Джоанна. – Ее имя для него все равно, что красная тряпка для быка. Он – капитолийский переродок, - и садится рядом, полностью довольная собой. - Когда этот переродок придет за нами с топором, ты должна умереть первой. Потому что ты виновата, - лаконично заявляет Эбернети и забивается в свой темный угол, пытаясь слиться с темнотой.

...

На самом деле, Пит Мелларк не любит топоры. Он может мечтать о том, что однажды использует против этих двоих кухонный нож, и в доме хоть на пару секунд воцарится благодатная тишина, но что начнется потом! Капитолий взорвется. Доктора Аврелия повесят на главной площади, как человека, введшего в заблуждение всех жителей страны. Его, Пита Мелларка, участь тоже легко предсказуема. Одиночная палата в больнице, сильно напоминающая собою камеру. Пытать его, конечно, не будут, но подсадят на морфлинг или что похуже, доведут до состояния зрелого овоща и медленно сгноят под прикрытием пожизненного лечения. Такой жизни не хотелось бы. К тому же, все эти разговоры ни о чем, подколки, несильные удары в самые болезненные места, все это как-то странно напоминает о семье. О странной семье, в которой нет нормальных людей, есть только паршивые овцы. Но о семье. Пит приходит на Луговину. Начало весны, снег еще не до конца сошел, и Луговина кажется совершенно заброшенной. Хотя, нет. Сюда до сих пор привозят найденные в развалинах тела жителей Дистрикта. Летом здесь, на братской могиле, еще не взойдут цветы. На земле, покрытой пеплом, цветы всходят не сразу. Но через пару лет Луговина станет прежней. Ничто не будет напоминать о том, что все это всего лишь братская могила, на которой нет крестов, и в которой лежат все, бок о бок, безымянными и неопознанными. Пит надеется приехать сюда летом. Несносная Джоанна Мейсон присаживается рядом прямо на землю. И молчит. Нет никакого напряжения между ними. Только усталость. Только бесконечная, темно-серая усталость. Питу нравится чувствовать тепло ее тела, нравится видеть ее расслабленное лицо. В ярости она, конечно, прекрасна, но такой, обычной, она нравится ему больше. - Что, Мелларк, влюбляешься понемногу? В природе не существует обычной Джоанны Мейсон. - Как в тебя не влюбиться, - Пит качает головой. – Хотя как возлюбленный я так себе. Примешь любовь капитолийского переродка.? – и игриво подмигивает. Игра, опять игра. Пусть дружеская и в шутку, но в его жизни так много Игр. - В случае измены я бросаюсь на своих парней с топором, - Джоанна знает правила подобных игр даже лучше него самого, и, отшутившись, спрашивает о главном: - Почему мы возвращаемся в Капитолий? Пит игнорирует ее обобщение. «Мы». Что ж, ей нужен друг. Ему нужна, наверное, такая язвительная, подкалывающая, злая и яростная компаньонка. Постоянный тонус быть в сознании. Не уходить в себя. Чувствовать жизнь, хотя по теплу рядом находящегося тела. Пусть. Хуже не станет, не должно. - Мне нужно убедить их всех, что я не собираюсь водворять в Капитолии флаг Сноу. - О, - долгая пауза. – Они думают, что ты из другого лагеря? – корчит забавную рожицу. – Такие смешные. Я так и представляю тебя в костюме, с белой розой в петлице, с полными губами (тебе, кстати, не пойдет, но придется пожертвовать твоей невинной мордашкой во имя Великого Дела Второй Революции) на фоне траурной фотографии Сноу. Черт, а ты хорош, Пит Мелларк. Так и быть, проголосую за тебя, - толкает в плечо. – А если ты наденешь инверсированный костюм сойки-пересмешницы… Ее больной фантазии, похоже, нет предела. - Куда тебя несет? – отмахивается Пит, стараясь не думать о том, как бы он выглядел в инвертированном костюме сойки-пересмешницы. Не думать, кому сказано! - В Капитолий. В чертов Капитолий. Мне все равно заняться нечем, как ты видишь. Буду раздражать тебя своим присутствием. Заболтаю тебя до очередного приступа, и, так и быть, полезу с тобой на баррикады. - Я собираюсь начать рисовать, - Пит качает головой. – Со мной не будет никакого капитолийского веселья. Серые, скучные будни. - Со мной не будет никаких серых и скучных будней, Пит, - заявляет Джоанна самодовольно. – Если ты не полезешь на баррикады после активирования своего охмора, ты полезешь на них, чтобы спастись от меня. А от меня не так-то просто спастись, если что. - О, я наслышан. В нашей квартире не будет ни одного топора. - Мне придется научиться стрелять из лука. ... Хеймитч наблюдает за их перепалками с настороженностью отца. Если вдруг они решат убить друг друга, то только не здесь. За порогом этого дома пусть делают все, что хотят. Но здесь – нет. Здесь - обитель алкоголика со стажем, здесь быть не должно никаких маньяков-убийц. Пита, он, впрочем, пытается предупредить, по старой памяти. - Ты рискуешь опять начать играть с огнем. Мелларк отмахивается. - Мы только шутим. Мы даже не друзья. - Но тебе вообще везло влипать в странные отношения любви, ненависти и прочего, - Хеймитч тяжело вздыхает и думает о том, какая блаженная тишина настанет, едва только эти двое покинут его темную берлогу. Никто не будет приставать с разговорами, не придется ни с кем делиться остатками спиртного, запасы которого, кстати сказать, вот-вот подойдут к логичному концу, а ведь в стране сейчас тяжелое положение. Хотя, конечно, эти двое не так много пьют. Зато много ругаются, веселят старика своими детскими разборками. Дети, прошедшие дважды через Арену Голодных Игр, пережившие пытки в Капитолии и не погибшие в мясорубке революции. Какие же они дети! И все же, посмотреть на них, так дети. Шутят. Зло шутят. Смеются. С надрывом, но смеются. Могла ли Китнисс Эвердин шутить и смеяться после всего? Нет, не могла. Ей больше не для кого было пытаться казаться прежней. Поэтому ее сейчас нет. Поэтому эти двое считаются сумасшедшими, но шутят и смеются, и докучают ему, алкоголику со стажем. Наверное, он будет по ним скучать. - Не было у меня никаких отношений, - фыркает Пит в ответ на древнюю, уже покрывшуюся слоем пыли, фразу своего бывшего ментора. Можно ли считать положительным знаком то, что он ничего не пытается свалить на первоначальную версию себя, Эбернети не знает. И старается не думать об этом дольше двух секунд. – Это была игра. То, что Эффи называла «зрелищем». Кстати, как она? Я знаю, что ее нашли живой. Поскорее бы эти несносные дети убрались бы в свой Капитолий! Убрались и забрали бы с собой жестокие вопросы, заданные таким небрежным тоном. Никакого спиртного с ними не хватит. Или с ним – с лишенным человеческих эмоций капитолийским переродком в лице Пита Мелларка? Ну же, Пит, если это ты, просто посмотри на меня. И не задавай вопросов. Ну же, Пит, ведь раньше ты всегда так остро чувствовал запрещенную территорию. Пит видит, как быстро мрачнеет его ментор. - Здесь подойдет твоя же фраза о влипании в странные отношения любви, ненависти и прочего? – спрашивает тихо. Хеймитч отмахивается от неуместного юмора, но, кажется, в депрессию уже не собирается впадать. И не собирается молчать – а ведь он так долго молчал. - С ней у меня не было никаких отношений, если хочешь знать. Хочешь, конечно же, - улыбается, но прячет улыбку за бокалом. – Все вы, трибуты, на одно лицо. Все пытаетесь видеть в своем извращенном свете. И не спорь со мной – я старше, мудрее и далее по списку… - И ты опять пьян. - О, с каких пор ты стал таким брезгливым, Пит? Я слегка пьян, мы так давно знакомы, что должен различать одну стадию моего опьянения от другой стадии. Хотя эта капитолийская пигалица так и не научилась… - замирает, будто сказав какую-то глупость. – Хотя куда уж ей. Ее парики, наверное, перекрывали доступ кислорода к мозгу, поэтому она разучилась думать, - у Мелларка не очень хороший взгляд. – Ладно, я постараюсь не говорить о ней гадости. И не потому, что о мертвых только хорошее, а потому что у меня хорошее настроение и она жива. Если мы с тобой, говоря «жить» имеем в виду «переводить кислород». Это война, мальчик. Ты помнишь ту, о которой мы говорим? Ты помнишь ее той, которую видел в первый раз? Помнишь, как твое мнение изменилось о ней, когда ты видел ее в последний раз? А теперь посчитай, сколько времени прошло с тех пор. Умножь это время сначала на тюрьму, в которой эта изнеженная пигалица провела с момента, когда Эвердин взорвала Арену Квартальной Бойни. Это была война, и Эффи Бряк не повезло быть лично знакомой с Сойкой-пересмешницей. Это была война, и когда война закончилась, она оказалась среди суровых повстанцев, не склонных видеть в ней нормального человека, нуждающегося в помощи. - Плутарх вытащил ее из тюрьмы. И не отдал ее Койн. А потом отбил ее от посягательств Пэйлор, насколько мне известно. Должно быть, она в Капитолии. Понятия не имею, что с ней происходит сейчас. Не заставляй меня даже думать об этом. - Ты больше ничего не хочешь мне сказать? У нас тут вечер откровений, ты в курсе? – Пит робко улыбается; кажется, будто его губы застывают в усмешке. - Ты недостаточно пьян даже для нормального человека, который на утро мог бы мои излияния забыть. А я недостаточно пьян, чтобы забыть о том, что ты – капитолийский переродок, и неизвестно, можешь ли ты что-то в принципе забыть. Быть может, все, что я сейчас тебе говорю, ты используешь против меня, - Хеймитч хлопает в ладоши собственному благоразумию. – Чего сидишь - тащи еще бутылку. Буду использовать тебя хотя бы как-то. Со сна Мейсон хорошим настроением похвастаться не может. Тем более что легла она вечером, а разбудили ее где-то после полуночи. Эти раздражающие мужские разговоры о девушках, сексе, спорте или о чем могут разговаривать бывшие менторы с нынешними капитолийскими переродками? Короче, эти разговоры ни о чем, идущие особенно хорошо под алкоголь, жутко раздражают. - Кто тут опять кого собирается использовать? – хмуро интересуется она и занимает место Мелларка. Его все равно нет. Куда делся – там пусть и остается. О, он ходил за выпивкой? Тогда выпивку может оставить тут. - Используешь вас, как же, - Хеймитч мрачнеет, когда Джоан протягивает свой бокал к открытию новой бутылки. - Вы – психически нестабильные люди, можете напасть на одинокого старика с топором. Да меня в таком состоянии голыми руками убить можно, - с подозрением смотрит на руки Пита. Интересно, а такие мышцы мальчишке что, в Капитолии нарастили. И когда только успели, гады? – И Вам собираться пора. Вы же завтра уезжаете, я надеюсь? Они соглашаются. Пит - коротким кивком. Мейсон – закатив глаза и отпустив какую-то шуточку про гостеприимство нынешних жителей. Почему-то сейчас Джоанна начинает напоминать Хеймитчу Китнисс. Наверное, вот что стало бы с Огненной Девушкой, не случись революции. Момент, когда твое имя звучит на Жатве, меняет всю твою жизнь, и не важно, умираешь ли ты на Арене, или возвращаешься на Арену. Конечно, в Китнисс никогда не было этой хладнокровной изворотливости, жестокости и способности получать удовольствие от убийства людей, но вряд ли она осталась бы самой собой, пройдя через немыслимое количество постелей капитолийских богачей. Вряд ли бы она смогла, купаясь в грязи, возвращаться домой, как ни в чем не бывало, и обнимать малышку Прим. А потом стало бы некого обнимать. А потом стало бы незачем жить. Как странно, продолжает думать Хеймитч. За последние несколько дней он думает над тем, как сложилась бы судьба Китнисс Эвердин. Вышла бы она замуж за Пита Мелларка. Вернулась бы с Квартальной Бойни дважды победительницей, но в гордом одиночестве. Сценариев так много, но все они заканчиваются печально. Будто ее судьба была заранее предрешена уже тогда, когда ее имя назвала в первый раз еще яркая и неунывающая Эффи Бряк. О, черт. Сегодня он способен думать только о женщинах. О мертвых женщинах в лице Эвердин. И о мнимо живых женщинах в лице Бряк. Нет никакого покоя! А все из-за этих двух непрошеных посетителей, выскочивших как черти из коробки. Своим появлением они разбередили старые, почти сросшиеся раны. Заставили вернуться к мыслям, вроде бы надежно похороненным в голове под алкогольными парами. Хеймитч ходит по темным коридорам своего дома, стараясь не разбудить спящих гостей, и думает о том, что всем им, выжившим после Голодных Игр, революции, пыток или тюрем, правильнее было свести счеты с жизнью. Потому что все они превратились в чудовищ разной степени чудовищности. Все они умерли, но никто не сказал им, что они мертвы, и поэтому они бродят, как неприкаянные, распространяя сладкий запах гниющих тел. А некоторые из них еще и пытаются замаскировать этот запах разложения под дорогими туалетными водами. Но все бесполезно. Ничто не может замаскировать их ущербность перед самими собой. - Не так ли, Эффи? – спрашивает Эбернети у стены и, зло усмехнувшись, допивает то немногое, что оставалось у него в бокале. – Надеюсь, ты все же прокляла нас с Плутархом, когда мы вытащили тебя из тюрьмы. Надеюсь, ты все же поумнела настолько, чтобы понять – мы не вытащили тебя из ада. Мы вытащили тебя вместе с адом. Так что, добро пожаловать, в наш мир, солнышко.