Привычка выживать

Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.       Раньше Хеймитч и представить не мог, на какие ухищрения приходится идти, чтобы оказаться в полном одиночестве в огромном здании, в котором каждому живому человеку отведен целый этаж. Теперь, оказавшись в числе подобных счастливчиков, он каждый день испытывает трудности с переизбытком общения. Стилисты, все еще не оставляющие призрачной надежды сделать из него порядочного на вид человека, посягают на его внешность, лезут к нему с ножницами, пилочками, ванночками и туалетной водой. Поэтому обычно в дневные часы бывший ментор Двенадцатого Дистрикта прячется на своем этаже, запасаясь завтраком и обедом заранее. Тренеры, обычно вызванивающие его из подвала, не знают, как часто он перерезает ножницами, однажды отобранными у стилистов, тонкие телефонные провода. От Эффи он скрывается на этаже Джоанны или Вольта, пока тех нет. От Джоанны он прячется на разных этажах, потому что Джоанна более изворотлива и менее тактична. От Вольта прятаться не нужно, хотя Вольт, мучающийся похмельем, не лучший собеседник, зато с похмелья и в легком подпитии (одно состояние легко исправляется другим состоянием) Вольт более сговорчив. Утром Хеймитч по старинке занимается разведкой. Сегодняшний день ожидается очень спокойным. У стилистов находятся другие задачи, и в Центре они появляются все реже и реже. Тренеров изматывает дотошная и неутомимая Энорабия, а так как со второй в комплекте оказывается еще и Каролина, Хеймитч им даже немного сочувствует. Совсем чуть-чуть. Эффи вместе с Питом собираются куда-то отбыть до самого вечера. У Джоанны интервью, а как показала практика – процесс это долгий и изматывающий. Вольт после интервью до сих пор окончательно не отошел. Все это Хеймитчу сообщает Вольт лично, хмуро собираясь в свои секретные лаборатории. Выглядит он плохо, очень плохо, раздражается по любому поводу и часто протирает новые очки салфеткой, подслеповато щуря свои покрасневшие глаза. На предложение Хеймитча отдохнуть, Вольт бурчит что-то про срочные задачи и про то, что отдохнуть им всем придется на том свете. И то – если получится умереть спокойно. Пессимизм в последнее время кажется самым правильным подходом ко всему происходящему, поэтому Хеймитч не жалуется. Напоследок Вольт отдает ему свой старый планшет с информацией, которую не так давно изучал Пит, и не спрашивает, зачем Хеймитчу вообще понадобилась информация по охмору. Вольт вообще в последнее время ни о чем не спрашивает, будто боится взорваться от переизбытка лишних сведений. Хеймитч заваривает большую чашку кофе, садится в своей личной спальне, и методично открывает документы, скупые заметки, не менее скупые статьи и отчеты по некоторым из проведенных экспериментов, какие-то смазанные фотографии, на которых не видно лиц. Его заинтересовывает только одно лицо – лицо человека, который кажется Хеймитчу смутно знакомым. До боли в глазах он всматривается в черты неприятного лица, но фото слишком темное, и понять, кого именно напоминает этот человек, не получается. Сам текст написан так скучно, что от зевоты вскоре начинает сводить скулы, и кофе перестает спасать от плывущих перед глазами столбиков данных. А потом в спальню заглядывает Джоанна, и коварный план по полной изоляции от внешних раздражителей летит ко всем чертям. Хеймитч сперва делает вид, что не замечает ее пристального взгляда, но Мейсон упряма и отделаться от нее не представляется возможным. - Я тоже хочу кофе, - говорит она капризным голосом, в котором слышится убойная доза усталости, и Хеймитч с тяжелым вздохом поднимается с дивана. Когда он возвращается, Джоанна уже перебралась на кровать. Его несколько забавят голые ступни, торчащие из-под одеяла; Мейсон закуталась по самые глаза. Ему приходится поправить одеяло и поставить чашку на тумбочку около кровати. Джоанна наблюдает за ним, настороженно и с еле сдерживаемой злостью, и Эбернети не спешит спросить что-нибудь или что-нибудь сказать, намеренно отодвигая извержение целый день накапливающихся в ней слов. Джоанна выбирается из созданного ею же кокона, в котором так и не согрелась, и плевать, что в комнате жарко. Греет руки о чашку кофе, но не пьет. Смотрит не на Хеймитча, а в окно; за окном живет своей жизнью Капитолий. Впервые за долгое время она выглядит измотанной донельзя. Оправляет свое платье – белое платье на тонких бретелях, совсем простое и какое-то воздушное. Поправляет волосы, и лицо ее вновь искажается от злости, а глаза темнеют от воспоминаний. Волосы отросли, но недостаточно; это и многое другое выводит ее из себя. - Думаю, нужно выпить, - говорит Хеймитч с наигранным оптимизмом и хлопает себя по коленям. - Нет, - Мейсон твердо качает головой. – В последнее время ты больше делаешь вид, что пьешь, - добавляет с подозрительностью. – И лучше выглядишь. Я с трудом тебя узнаю, Эбернети, - и игриво подмигивает ему, как подмигивала когда-то давно, стоя обнаженной в лифте, который не так давно доставил ее на этот этаж. - Тебе кажется, - заявляет Хеймитч, и Джоанна отчего-то не спорит. А потом, заметив его внимательный взгляд, только пожимает плечами. - Нет, я не заболела. Просто я устала. Даже больше устала, чем ожидала. Оказывается, быть ею гораздо сложнее, чем раньше. Хеймитч не задает вопросов. Он видит платье, теперь уже смятое, легкий, почти незаметный макияж, незамысловатую прическу. Такой Джоанна уже появлялась перед камерами. Когда-то очень давно, перед своими первыми Голодными играми. Сейчас Джоанна силится улыбнуться почти так же, как улыбалась тысячу или больше смертей назад. Когда руки ее еще не были заляпаны чужой кровью. Когда она еще не знала разрушающего чувства ненависти к своим врагам. Когда она еще не понимала, насколько болезненным может быть осознание того, что ты никогда не познаешь сладости мести. Но это было слишком давно. Теперь она прилагает усилия, чтобы выглядеть той девушкой, которую не перемололи в фарш на Голодных Играх. - Зря ты жаловалась на своих тогдашних стилистов, - Хеймитч качает головой. – Они помогли тебе выжить. - Нет, - Мейсон упрямо пожимает губы. – Они не знали, что со мной делать. Мне судьбой было предназначено всю жизнь прожить с топором. Они хотели выставить меня маленькой, но агрессивной и кусачей, но я была в действительности агрессивной и кусачей, но слишком слабой, чтобы победить. Поэтому я выбрала другой путь. Сама выбрала, - подчеркивает злым, но еще не срывающимся голосом. – Я не хотела умирать. Я и сейчас не хочу. - Никто пока нас не ставит перед таким выбором, - осторожно замечает Хеймитч, и сам понимает, что ключевым словом в его фразе остается слово «пока». - Все осталось на своих местах, как ни крути. Весь Панем жаждет увидеть настоящих нас, своих героев, тех, кто принял активное и не очень активное участие в славном деле революции. Тех, кто вынужден был притворяться и ложиться под власть, потому что хотели выжить. Мы были индюшками, которых сперва откармливали, а потом посылали на убой. Но мы возвращались. Нам завидовали, нас ненавидели, все хотели занять наше место и каждый боялся, что его мечта однажды может осуществиться. Правда в том, Хеймитч, что Панему и новому Капитолию не нужны мы, какими мы есть. Новому Панему нужны герои, которых ломали, но которым все-таки удалось не сломаться. Мы – это миф, легенда, сказка, и мы поплатимся за то, если окажемся обычными уродами, - Джоанна отпивает кофе; рука ее дрожит. – Так уж повелось с самого начала моей жизни: никому никогда не была нужна настоящая я. Хеймитч думает, что вновь оказался не в то время не в том месте. Мучительно силится вспомнить, когда должен вернуться Пит. Все-таки Пит здесь единственный профессиональный слушатель, который поможет и поддержит, найдет нужные слова и скажет их с нужной интонацией. Пит, а не Хеймитч. - Почему ты говоришь это мне? – спрашивает Эбернети, не успев вовремя прикусить язык. И в самый момент произнесения своего вопроса он начинает угадывать правильный ответ. По тому, как застывает на мгновение ее лицо, как она неловко фокусирует взгляд на нем, как поджимает губы, будто собираясь рассмеяться. Но она не смеется, только качает головой. Ей некому больше рассказать то, что нужно рассказать именно сейчас, когда легко срывающаяся с ее губ ложь на камеру еще жжется, еще бередит и вскрывает заново старые шрамы. Даже будь здесь Пит сейчас, она не стала бы говорить всего этого Питу. Хеймитч должен был понять, почему. И теперь Хеймитч, будто устыдившись своего страха перед ответственностью выслушать ее исповедь, замолкает и устраивается в кресле рядом с постелью, обещая себе больше никогда не задавать глупых вопросов. На самом деле, это мало похоже на исповедь. Это скорее разговор с призраками, вслух, шепотом, бесконечный разговор, и Хеймитч чувствует себя лишним, и думает, что часть разговора проходит мимо него, потому что он сам не знает, что говорят призраки сидящей на кровати девушке. Он слышит только девушку – уже не такую острую и не такую ядовитую, как обычно. В словах ее слишком много горечи, и впервые она говорит с видом человека, который настолько устал от всего происходящего, настолько вымотался постоянной борьбой как внешней, так и внутренней, что смирился и принял тот факт, что дальше будет только хуже. Хуже и хуже. До самой смерти будет продолжаться этот ад; ад, без единого момента истинного счастья. Джоанна вскользь рассказывает про свою мать. Про женщину, которая была слишком сильной, чтобы рядом ужился хоть один мужчина. Про женщину, которая тащила на своих плечах груз прошлых ошибок и своих четверых детей от разных мужчин – двух сыновей и двух дочерей. Джоанна была третьей. Мать редко говорила о своих мужьях, которые либо умирали в раннем возрасте, либо уходили к другим женщинам, либо просто исчезали бесследно. Бесследно исчез именно отец Джоанны, исчез, даже не став законным мужем. Вряд ли именно это выделяло Джоанну среди других детей, но именно на Джоанну мать смотрела со смешанными чувствами досады и затаенной боли. Должно быть, она очень любила его. Но ведь нет боли сильнее, чем боль, причиненная тем, кого любишь больше себя. Джоанна росла почти что дикой. Разница в возрасте между ней и братьями была слишком велика, чтобы она стала одной из них; к тому же она оставалась слабой девчонкой, и не могла заслужить их уважения даже тогда, когда одерживала победы в многочисленных драках, причиной которых зачастую были брошенные ею же язвительные слова. Младшая сестра родилась через пять лет после Джоанны и была долгожданным ребенком. К тому же, не в пример старшим детям, младшая крошка вышла светленькой и голубоглазой, с тонкой кожей и таким звонким смехом, что невозможно было устоять перед ним и не засмеяться в ответ. Последний мамин муж любил свою дочь, и смирялся с усыновленными сыновьями, способными уже самостоятельно работать, а к Джоанне в лучшем случае относился равнодушно, если бы не выходки самой Джоанны, способные вывести из себя даже святого. Но на земле нет святых – Джоанна узнала это слишком рано. Когда ее имя прозвучало на Жатве, никто не вызвался добровольцем, и это было обычным делом для дистрикта номер семь. Но, еще поднимаясь на высокий помост, Джоанна чувствовала направленные на ее взгляды, взгляды, в которых не было даже оттенка сочувствия. Потому что, участвуй Джоанна еще в первой квартальной бойне, ее выбрали бы единогласно. Семья была раздавлена случившимся даже больше, чем сама Джоанна., находящаяся в состоянии шока. И все они, один за другим, входили к ней, чтобы попрощаться. Все они – мать, отчим, сводные братья и младшая сестра – были уверены, что уже никогда не увидят ее живой. - Свои первые голодные игры я выиграла не потому, что обещала им всем вернуться, - зло кривится Джоанна. – Я выиграла всем назло. Никто не верил в мою победу, а многие уже заранее радовались моему поражению, и я прокляла их всех, дав самой себе обещание. Они должны были пожалеть о том, что слишком рано списали меня со счетов, - в темноте ее глаза кажутся нечеловечески черными, будто вся темнота мира скопилась внутри тощего тела. Хеймитч качает головой, и не сдерживает улыбки. Вполне в духе Джоанны Мейсон давать себе такие обещания. Интересно, что она сказала на камеру, когда этот вопрос ей задал Том? Наверняка что-то пафосное и пробивающее до слез. Сейчас Джоанна не выглядит, как человек, которому вообще когда-либо в жизни доводилось плакать. – Но самое смешное в том, что мать предпочла бы мою смерть, нежели мою победу. То, что я обманула всех, прикинувшись слабой и запуганной, задело ее до глубины души. Она никогда не говорила мне, что считает меня чудовищем. Но я знаю, она думала обо мне только так с тех самых пор, как я вернулась из ада. Из ада не возвращаются святыми. А Джоанна была святой до того, как попасть в ад. - Я любила их всех, - говорит Джоанна спокойно, даже равнодушно. – По большому счету, у меня никого, кроме них не было. И они, я уверена, любили меня, каждый по-своему. А потом их всех отняли у меня. Одного за другим. Каждого по-разному, и почему-то именно тогда, когда я не ожидала очередного удара. Моей младшей сестре не было четырнадцати, и поэтому, быть может, ее имя не прозвучало на Играх. Ее не было дома неделю. За эту неделю мать, успевшая потерять почти всю свою семью, сошла с ума. В течение следующей недели я получала забавные посылки, которые подбрасывали под дверь. Записи с тем, как ее насилуют. Окровавленные лоскутки одежды, в которой ее видели в последний раз. Части тела. Мать, уже с трудом осознававшая происходящее, повесилась, когда прислали голову. После этого меня забрали в Капитолий. Сейчас Джоанна не может вспомнить о своих родных ничего, что хотела бы иметь возможность сохранить. Ласковые руки матери, поправляющие одеяло. Или скупые подарки отчима. Не может вспомнить, как ее братья защищали ее порой от более сильных обидчиков, чтобы позже навешать ей оплеух за то, что опять ввязалась, куда не нужно. Не может вспомнить, как смеялась над ней сестра, и с каким восхищением рассматривала свою новую комнату в деревне победителей. Зато Джоанна помнит то, что с удовольствием выбросила бы из головы. Мать, всегда говорящая с ней отстраненно и смотрящая в ее сторону неприязненно. Старшие братья, которые дразнили ее за нескладную фигуру, за лицо, которое, как они утверждали, было точной копией лица материнского любовника. Отчим, стучавший по столу кулаком и выговаривающий Джоанне за каждую мелочь, за каждое слово, за то, что Джоанна не умеет сдержаться, и ум ее слишком короток, что не может обуздать длинный язык. Она помнит, как завидовала и ненавидела младшую сестру за светлые вьющиеся волосы и легкий характер, за общительность и жизнерадостность, которыми сама похвастаться не могла. Джоанна стискивает кулаки, и зажмуривается, чтобы прогнать подступающие видения. Ей кажется, что ненависть течет сразу по венам, и нет способа от нее избавиться. Да и стоит ли избавляться от того, что помогало ей выживать? То, что крепло внутри, а не появлялось извне, как можно было предположить, глядя на две экранные версии ее самой – до Голодных Игр и после? Она никогда не умела прощать своих же ошибок, терпеть чужого вмешательства в свою жизнь. Она мстила, если могла. Неизвестно, как часто и в каких ярких подробностях она представляла себе, как убивает Президента Сноу. Или любого из его приверженцев, посмевшего прикоснуться к ней своими грязными руками. О, с некоторыми ей удалось расправиться и до революции. Обладание ею обходилось дорого тем, у кого были темные делишки за спиной Сноу; вместе с ними в расход шли те, кого Джоанна могла оболгать, не боясь раскрытия своей лжи. В том, что она расправляется со своими врагами руками Сноу, была как-то справедливость, гревшая ей сердце темными ночами, но этой справедливости ей было недостаточно. Долгие годы ее учили смирению и покорности. Она привыкла делать вид, что смирилась, покорно принимала благосклонность и наказания от тех, кому принадлежала, но изворачивалась и кусалась, если представлялась такая возможность. Да, она ненавидела себя. Но сильнее она ненавидела власть, которая не превратила ее в чудовище, но выдрессировала в ней всю ее чудовищную суть. С тех пор ничего не изменилось. Девочка, которая выживала, убивая, превратилась в еще большего монстра. - Обычно я об этом не говорю, - говорит Джоанна тихо. – Считай, что сегодня не твой день, Эбернети. - Бери выше, - фыркает Хеймитч. – Сегодня не моя жизнь. И завтра, впрочем, тоже. Какое-то время они молчат. Джоанна согревается, наконец, под одеялом. Потягивается, разминая затекшие конечности. Сонливость и усталость уходят вместе со смирением, которого в ней совсем недавно было в избытке; вероятно, это последствия убойной дозы притворства. Джоанна вновь начинает улыбаться чуть насмешливо, и Хеймитч видит перед собой ту, которую готов терпеть рядом еще какое-то время. Но Джоанна не желает находиться рядом. Джоанна выбирает самый лучший способ избавления от негативных эмоций и бодрым шагом направляется к выходу. - Кстати, - оборачивается уже на самом выходе, - я, кажется, разгадала секрет нечеловеческого спокойствия Мелларка, - Хеймитч поднимает на нее взгляд, старясь не выглядеть заинтересованным. – Я нашла у него какие-то таблетки. Такие же таблетки, которые поглощает твоя сладкая Эффи Бряк. Эбернети не обращает внимания на прилагательные, которыми так щедро Мейсон одаривает Эффи. Он поглощен тем, как легко складывается у него в голове сложнейшая из загадок, над разгадкой которой он бьется несколько дней.

...

Неудобные туфли жмут, но Эффи не обращает внимания. Она думает о перевоплощении Джоанны Мейсон в иную версию самой себя, и мысленно одобряет этот ход. Панем хочет узнать своих героев заново. Панем хочет увидеть колоссальную разницу между теми людьми, которые долгое время были послушными марионетками Капитолия, и теми людьми, которые поставили Капитолий на колени. Своенравная Джоанна вряд ли сильно отличается от той Джоанны, которая выкрикивала проклятия перед Квартальной Бойней в прямом эфире. Незнакомка в белом платье тиха и загадочна, в ней есть какая-то внутренняя тайна, тишина, заполненная светом. В обычном же состоянии седьмая создает слишком много шума, даже когда молчит. Приятная перемена, произошедшая с Джоанной (к несчастью, произошедшая ненадолго) какое-то время отвлекает Эффи от Пита, находящегося рядом. Пит одет как на светский прием, для полного комплекта не хватает разве что галстука, но галстуки еще в Туре Победителей душили его, как удавки; будто оковы Капитолия сжимались на его шее сильнее и сильнее от каждого вдоха, поэтому Эффи прощает ему эту деталь. К тому же, она прекрасно знает, что ни на какой прием они сегодня не попадут. Пит что-то говорит, очевидно, что-то про Джоанну и спор, который они все затеяли, но Эффи слушает невнимательно, хотя и кивает периодически, позволяя себе редкие улыбки и восклицания. Она немного устала. Ей хочется поскорее закончить со всеми своими неприятными обязанностями и лечь спать, но она не может. Если новое шоу представить в виде болота, то она увязла по уши. Если болотом представлять новую власть Капитолия, то у нее уже нет ни малейшей надежды на спасение. Да и кто ее будет спасать, теперь, когда все, кого она ждала в камерах пыток, уже показали, насколько они благородны? Пит чувствует перемену в ее настроении, но ничего не говорит. Молчанием он реагирует и на машину, припаркованную недалеко от входа в Тренировочный Центр, хотя ему хочется сказать много плохого обо всех привилегиях, выказываемых ему Плутархом Хевенсби. Эффи говорит водителю адрес назначения, и машина трогается с места. - Это там, где я лежал? – спрашивает Пит тихо. - Да, - коротко отвечает Эффи. – Ты. И Китнисс Эвердин. И Джоанна Мейсон. У нее самой с этой больницей тоже связано немало плохих воспоминаний. Пит же помнит изнутри только узкие коридоры и свою собственную палату, но Эффи ведет его к лифту. На светящейся панели много кнопок, на большей части их отсутствуют какие-либо обозначения. Здание больницы невысокое в сравнении с остальными зданиями Капитолия, но кнопок на панели в разы больше. В Капитолии почти все нежилые строения похожи на айсберги – и на поверхности земли оказывается лишь незначительная их часть. Никто из них не уточняет, что почти все такие айсберги являются секретными объектами, доступ к которым не всякому дается. Лифт открывается бесшумно, и они оказываются в длинном, плохо освещенном коридоре, в котором двери практически сливаются со стенами. Эффи медлит. На равнодушном лице ее, не искаженном сейчас улыбкой, впервые появляется какая-то тень страха, она будто заставляет сделать себя первый шаг по коридору, и Питу передаются страх и неуверенность, а потом он понимает, почему она боится вновь оказаться здесь. Мертвый президент Сноу мурлычет себе под нос незатейливый мотив. (- Ты ведь тоже не рад сюда вернуться, мой мальчик? – спрашивает очень тихо, но Пит не оборачивается.) Теперь он точно помнит этот коридор и эти двери, неотличимые от стен. Любой, попадающий сюда в первый раз, никогда бы не подумал, что здесь вообще есть двери. Но те, кого вели сюда на допросы, в сознательном или полубессознательном состоянии, уже не смогут забыть бесшумно отъезжающие в сторону панели, за которыми ждет своего часа освещенный люминесцентными лампами ад. - Эффи? Она вздрагивает и берет себя в руки. Ей приходится снять перчатку, чтобы нажать необходимую кнопку. Панель действительно отъезжает в сторону бесшумно – совсем как в воспоминаниях Пита. Его бросает в пот. Картинки из прошлого, возникающие резкими вспышками в голове, заставляют на мгновение-другое прикрыть глаза. Но он помнит слишком хорошо время, проведенное в одной из этих комнат. Время, которое не исчислялось минутами или часами. Время, которое тянулось или пропадало из-за резкой боли, которую причиняли ему те, кому были нужны ответы. У него не было ответов. Некоторые из вопросов он не мог даже понять, но это не было поводом прекратить ад, вцепившийся в него мерзкими клешнями. Значит, Эффи тоже была здесь. В этом белом аду. Ад, расположенный в здании, в котором должны исцелять. Какая изящная издевка, вполне в духе Капитолия, придумавшего Голодные игры. Их с Эффи встречает хмурый человек в военной форме. Пит думает о том, что так мог выглядеть миротворец без привычного обмундирования, но не позволяет своим мыслям взять верх. Он внимательно осматривает все пространства этого места, расположенного где-то глубоко под землей, и на него будто начинают давить пласты нависающих над ними этажей. Здесь нет окон, только белые помещения. Прежде они освещались гораздо лучше. Теперь иногда свет мигает, и Пит думает, что так, с мигающим светом, это место больше похоже на ад; так честнее. Стандартная проверка документов. Они проходят из одной комнаты в другую, Эффи о чем-то спрашивают, и Эффи отвечает, и все начинает напоминать какую-то талантливую постановку. Должно быть, к этой постановке приложил свою руку Плутарх. И постановка закончится тем, что Пита оставят в одной из палат, под предлогом уточнения его личности. Но – нет, Эффи присаживается на предоставленный ей стул, а Питу предлагают пройти дальше. Это происходит в комнате с несколькими мониторами. Картинка на мониторах подрагивает; на картинке – что-то вроде пустой больничной палаты, в одном углу которой находится человек. Руки человека соединены прозрачными браслетами, и он почти не шевелится. - Это доктор Винтер, - говорит Эффи тихо. – Плутарх сказал, что ты хотел с ним встретиться. И, - она медлит, прежде чем продолжить, - помни, что Плутарх выполняет все условия, которые выставил, позволяя встретиться тебе с этим человеком. Пит открывает последнюю дверь, обычную дверь, которую несложно найти. Он помнит, что каждое сказанное им слово и каждое выражение его лица будет записано на камеру. Но он благодарен Эффи за лишнее напоминание об этом прискорбном факте. Доктор Винтер поднимает голову, когда видит, что дверь открылась. И улыбается, будто видит старого знакомого, и даже привстает со своего стула, но неведомая сила тянет его назад, вниз. Силовое поле? Пит пытается думать логически, но получается у него с трудом. Воспоминания о пытках, которым он подвергался в подобных комнатах, накатывают, как волны, сбивают с ног, ослепляют той, прошлой болью. - Доброе время суток, Пит, - тихим, но очень знакомым голосом говорит доктор Винтер, и Пит понимает, что уже прежде слышал этот голос, видел это неприятное лицо, все иссеченное морщинами. Этот человек сделал его переродком. - Сейчас время обеда, - говорит Пит, присаживаясь на второй стул. - О, - короткий смешок. – Благодарю вас за полезную информацию. Он сидит на стуле, но Пит помнит, как он высок. Время, прошедшее с их последней встречи, плохо отразилось на его костлявой фигуре, морщины на лице стали еще заметнее, а глаза будто утратили свой цвет. - Задавайте свои вопросы, мистер Мелларк, - просит человек тихо. – Но помните, что за каждый неправильный вопрос через меня пропускают электрический заряд, не очень большой по силе, но все же ощутимый. Ток объясняет его поспешное и болезненное возвращение на место. Пит медлит. Он о многом хотел спросить у того, кого должен благодарить за все свои нынешние несчастья, за свою искаженную память, и совесть, которую испачкал в чужой крови. Он думал, что захочет уничтожить виновника своего охмора, но видя эту несуразную фигуру, сохранившую лишь остатки прежнего здравомыслия, он может только презирать его. Доктор чувствует отношение к нему Пита, и улыбается половиной губ; вторая часть его лица остается неподвижной, будто парализованной. Во взгляде, беспокойно перебегающим от точки к точке, царит ожидание и страх, доктор не смотрит Питу в глаза. - Я кое-что прочитал об охморе, - говорит Пит медленно, и доктор будто взрывается, и хочет вновь вскочить с места, но благоразумно одумывается, лишь высоко поднимая сцепленные браслетами руки. - Все написанное – ложь! Ни слова правды, - договаривает спокойнее Винтер, и почти безумным взглядом цепляется за глазок камеры. – Охмор – величайшее мое изобретение, я создал его, я взрастил его, а они превратили его в чудовище, - в голосе ученого помимо безумия появляется горечь. – Уверен, моего имени вы не нашли ни в одном из прочитанных документов, мистер Мелларк. Моего имени там нет, но, уверяю вас, я создал охмор, я и никто другой. Он смотрит с надеждой на Пита, но Пит молчит. Пожалуй, Пит не презирает его. Пожалуй, презрение вновь становится ненавистью, потому что этот человек говорит об охморе как о величайшем открытии, и всерьез думает, что Пит будет им восхищаться. - Нет-нет, - быстро замечает человек, и взгляд его опять начинает быстро-быстро метаться из стороны в сторону, - пожалуйста, не смотрите на меня так! – просит почти жалобно. – Я был молод, мистер Мелларк, быть может, чуть старше вас, и я был гениален, - говорит без всякого бахвальства, - я был влюблен, - добавляет с трогательной откровенностью. – Мне повезло, мне очень повезло, я смог взять свою возлюбленную в законные жены, и я продолжал работать над незначительными проектами, занимался исследованиями человеческих реакций и процессами, протекающими в голове каждого человека, процессами, являющимися и физическими и психологическими одновременно. Я долгое время изучал страх, и все, что связано со страхом. Я был гениален, - делает паузу, силясь что-то вспомнить, - и я был очень, очень влюблен. Моя жена была прекрасным человеком, но она так сильно боялась темноты… - он запинается, затем долго подбирает слова. – Ее страх был иррационален. Она не могла спать без включенного света, она не могла выходить из дома после захода солнца, ее постоянные истерики, ее кошмары, - все буквально сводило меня с ума. И я придумал, как можно избавиться от страха. Я создал то, что позже назвали охмором, я не знал, во что они превратят мое открытие. Во время монолога (Питу не приходится даже задавать вопросов, так собеседник увлечен своим рассказом) доктор Винтер часто сбивается с мыслей, меняет интонации своего голоса, да и сам то становится безумцем, то вполне похож на нормального человека. Он говорит о природе страха, затем о том, что когда-то давно случилось с его женой, что-то, что укрепило ее страх перед темнотой, что сделало его невыносимым. - Я работал, я много работал над этой проблемой. Я прибегал к гипнозу, я использовал все доступное, что мог использовать в борьбе с тем, что таилось глубоко в ее подсознании. И я понял, как можно с этим бороться, мистер Мелларк. Методом проб и ошибок я сумел исцелить свою любимую жену. Порядок действия оказался довольно прост. Я использовал самый слабый наркотик, чтобы погрузить ее в легкий сон. Даже когда мы спим, мы способны воспринимать все, что происходит рядом с нами. Мы слышим все, что нам говорят, но, просыпаясь, мне не можем ничего вспомнить. Когда моя жена засыпала под действием наркотика, я включал легкую музыку, и рассказывал ей истории, всегда связанные с темнотой и тем, что в темноте таится. Все мои истории заканчивались хорошо, я доказывал ей, что в темноте нет ничего опасного, а когда она просыпалась, она только улыбалась мне. Этот процесс занял много времени, но я смог исцелить ее от страха. Я был бы очень счастлив вместе с ней, - доктор тяжело вздыхает, но делает усилие, чтобы продолжить, - если бы результаты моего опыта не обнаружил Капитолий. Они сумели перевернуть всю мою теорию с ног на голову, мистер Мелларк. Они взяли в заложники мою жену, чтобы я продолжил помогать им. И я помог им. Капитолию не нужен был способ избавляться от психологических проблем. Капитолию был нужен способ беспрекословного подчинения людей своим приказам. Это они сделали и с вами, мистер Мелларк. Пит качает головой. - Всем процессом руководили вы, - говорит с усмешкой, и человек напротив вновь дергается; ему не позволяют встать, и он, жалобно скуля, оседает на своем стуле. - Капитолий бывает убедителен, - отвечает с дрожью в голосе и вертит головой по сторонам. – Всегда был убедителен, когда им управлял президент Сноу, - голос его становится тише, - и сейчас ничего не изменилось. Похоже, через него пропускают ток большей силы, чем прежде. Пит равнодушно смотрит на камеры, сжимает и разжимает кулаки. Его прежде пытали, заставляя наблюдать, как кто-то другой испытывает боль. Быть может, для него прежнего не было пытки страшнее этой, но прошло так много времени, он успел испытать так много боли, что ему удается держать себя в руках. Он помнит ток, он может представить, каково сейчас тому, на кого он смотрит – ученому, который рассказал столь невинную историю своей любви, что впору прослезиться. Но Пит стоически переваривает всю информацию, полученную в столь ненадежной форме, и размышляет, как с помощью Бити раздобыть доказательства, пусть косвенные. Теперь он с трудом верит людям на слово. Теперь он смотрит на чужие мучения, повторяя про себя, как заклинание – этот человек виноват во всем. Вряд ли это заклинание помогает. Когда доктор более-менее приходит в себя, он спрашивает, почему охмор не сработал. - К вашему охмору мы не были готовы, мистер Мелларк. У нас почти не было времени, чтобы подготовить достойную легенду. Если бы у нас было больше времени, мы бы внушили вам, что ваш враг – Китнисс Эвердин, а не переродок, который занял ее место. Вы сопротивлялись, - доктор переходит на шепот, - вы отвергали подобную версию на бессознательном уровне, потому что были влюблены в эту девочку. Я предупреждал президента Сноу, что этот охмор может сработать не так надежно. Ему было все равно, он полагал, что Китнисс Эвердин не сможет продержаться рядом с вами до того момента, что вы перестанете видеть в ней переродка, - Винтер запинается. – Я не могу объяснить лучше. Если бы у меня была возможность поработать с вами ближе… - доктор широко улыбается, и Пит видит тот взгляд, который смутно вспоминает из прежних встреч с этим человеком. – Но мне вряд ли предоставят такую возможность, - доктор жадно сглатывает. – Вам ведь говорили, что я помогал лечить вас, мистер Мелларк? О, я вижу, что вам об этом не сказали, - хмыкает, расплываясь в довольной улыбке. – То, что вы сидите здесь, передо мной – тоже моя заслуга. Пит медленно встает и делает только шаг в сторону заключенного. Доктор Винтер следит за ним, затаив дыхание и вжавшись всем телом в стену. - Если бы не вы, - медленно говорит Пит, - меня бы не потребовалось лечить. - Да, - смиренно соглашается Винтер. – Но охмор, быть может, спас вас, мистер Мелларк. Если бы не охмор, если бы не все психологические блоки, которые были поставлены вами и нами, если бы не отключение всех ваших эмоций, вы бы сошли с ума. То, что с вами делали здесь, мистер Мелларк, - заключенный опять понижает голос, - никогда не отпустило бы вас. Вы сошли бы с ума, как и все, кто через это прошел. Но пока вы были погружены в иллюзии, пока ничего не чувствовали у вас была возможность постепенно принимать правду, какой она была. Я знаю, вы не видите во всем этом ничего положительного, - доктор быстро-быстро кивает, - но это не значит, что во всем этом нет ничего положительного. Питу хочется засмеяться, подойди ближе к тщедушной, вжавшейся в стену фигуре, и вцепиться в тонкую шею. Сделать тоже самое, что он сделал когда-то с Китнисс Эвердин. И в этот раз ему, быть может, не смогут помешать. Но он сдерживается. Мертвый президент Сноу рассматривает пленника и думает о чем-то, и Пит резко разворачивается назад, к двери, и все же задает последний вопрос, который не хочет задавать. - Вы сумели победить страх своей жены с помощью охмора, - тянет медленно, тщательно подбирая слова, - и никто больше не работал в этом направлении? Доктор Винтер закрывает глаза и вздыхает. - Это два разных уровня охмора, если хотите знать. Капитолию всегда нужен был примитивный охмор, - пожимает плечом, и вновь смотрит на свои запястья. – Но вы не спросили, можно ли полностью излечиться даже от примитивного охмора, - здесь ученый морщится. – Вы думаете, что вам удалось избавиться от него, не так ли? Возможно, вы думаете, что остались какие-то последствия того, что сотворил я с вами. Последствия, не столь важные, как вам кажется. Но ваши подозрения останутся лишь подозрениями, мистер Мелларк. Вы ведь не позволите мне опять изучать вас? Пит закатывает глаза. Встреча, которую он вырвал с таким трудом, оказалась очередной пустой болтовней и экскурсом в историю создания охмора как такового. Это только познавательно, не более. Плутарх Хевенсби никогда не позволит узнать Питу что-либо действительно существенное. Но у двери он все-таки медлит, будто боясь упустить этот призрачный шанс узнать всю правду. У него больше нет вопросов, а на главный вопрос он получил ответ, в котором нет определенности, как и раньше. Его останавливает голос. Секунда, даже доля секунды – и Пит видит на сморщенном лице закованного доктора осознанное и новое выражение, до боли знакомое выражение лица, когда-то принадлежавшее совсем другому человеку. Винтер продолжает говорить размеренным голосом, со сбивающимися интонациями, но вызывающе выдерживает взгляд Пита. - Надеюсь, мой мальчик, ты готов узнать правду. Эффи спрашивает его только в машине. - Это все, чего ты хотел? Пит кивает. Присутствие водителя заставляет его молчать и смотреть на город, уже погрузившийся в темноту. Эффи тяжело вздыхает, и рассказывает ему о том, что прежде в Капитолии никогда не было так темно. - Поврежденные коммуникации восстановлены не полностью, - замечает с досадой. – Постоянные перепады электричества, - машет рукой, добавляя, что ничего в этом не понимает. – Некоторые районы города остаются обесточенными по несколько суток. Пит слышит об этом в первый раз. В тренировочном центре очень редко мигает свет; Эффи говорит, что это-то из-за мощных предохранителей. Здание Центра и стоящие рядом с ними дома освещены, Пит помогает Эффи выйти из машины, и следит за тем, как машина исчезает в темноте. На первом этаже никого нет; он пробыл в белой комнате до позднего вечера, и все разошлись по своим этажам. Эффи прощается, и Пит знает, что не сможет себя заставить подняться к Джоанне сейчас, поэтому выбирается на крышу, и подходит к огороженному краю. Интересно, здесь до сих пор работает силовое поле? Должно работать; в новом Капитолии мало что изменилось после революции. Так получается – судьба, случайность или положение планет, - желая остаться в одиночестве, он нарушает чужое одиночество.

...

Джоанна выбирает самый тяжелый уровень тренировки из возможных. В пустом подвале с разделенными секциями она чувствует себя вполне уютно, а существующий глубоко внутри нее страх только добавляет адреналина. Но, черт возьми, ей не суждено просто убивать созданных программой противников. - Учти, с такой нагрузкой компьютерные профессионалы сотрут тебя в порошок, - Гейл скорее констатирует факт, а не издевается. Мейсон хмыкает. - Сегодня целый день я играла в недотрогу. А потом еще откровенничала без доброй дозы алкоголя. Теперь мне хочется убивать или быть убитой, - заявляет с ослепительной улыбкой. – Впрочем, в этой игре я не сторонюсь полезных союзников. Ты предпочтешь лук или пулемет? Гейл может оценить ее вызов, и она забывает о постановочной драке, полностью отдаваясь во власть живого противника.

...

Эффи не хлопает дверью своей спальни, и не вздрагивает, когда включает свет и обнаруживает сидящего на постели Хеймитча. Трезвого Хеймитча, и поэтому Хеймитча очень злого. В руках он держит коробку из-под ее лекарства. - Ничего не хочешь мне рассказать, солнышко? – спрашивает вполне вменяемым голосом. Включенный свет мигает дважды и становится совсем тусклым. Эффи не отводит взгляда.

...

Китнисс Эвердин стоит у самого края парапета, закутавшись в темный плед, бледная, бледнее даже обычного, и невидящим взглядом рассматривает спящий город. Она может делать вид, что поглощена созерцанием слабо освещенных зданий, но сердце ее сбивается с размеренного ритма, на щеках появляется лихорадочный румянец, ее резко бросает в дрожь. Она может не смотреть в сторону замершего от неожиданности Пита, но все пять чувств ее сосредоточены только на нем, будто ее самой уже не существует. - Я не хотел тебе мешать, - говорит Пит, собираясь убраться с чертовой крыши как можно дальше и как можно быстрее. - Знаю, - Китнисс фыркает и разворачивается. – Ты никогда не хотел мне мешать, Пит, - и по губам ее скользит незнакомая улыбка. – Уже поздно. Я иду спать. Пит отходит в сторону от двери, пропуская ее, и смотрит на город; лишь малая часть его освещена, все остальное погружено во тьму. Наверное, обстановка в городе со светом хуже, чем он думал. - Спокойной ночи, - говорит он. Свет пропадает и на смежной улице. Что-то в здании Центра оглушительно щелкает и замирает. Китнисс тянет на себя дверь, но ничего не происходит. Пит слышит ее дыхание, но еще не видит ее саму; внезапная темнота похожа на ослепление, как в одном из тысячи его кошмаров, которые начинают сбываться. Они оказываются запертыми на крыше здания высотой в двенадцать этажей.