Двенадцатая ночь

Звонок застаёт Сквало в самом пылу борьбы с зловредно цепляющимися друг за друга мокрыми скользкими прядями. Он обречённо прислушивается: нет, не сотовый. Значит, не Савада, не его «весёлые ребята» и не уехавший вчера на миссию придурок Леви. Босс сотовую связь презирает (а может, и не доверяет ей), предпочитая живых (пока ещё) посыльных. Другие офицеры, понадобься им что-нибудь, просто впёрлись бы к нему в ванную, без всяких там китайских церемоний. Так что это из дежурки, и можно даже не мечтать, что звонящий одумается. У этих идиотов-подчинённых, кажется, есть какая-то своя мерзкая (хотя она всегда мерзкая) гиперинтуиция: подлавливать момент, когда ты только что заснул, или намылил голову, или просто замечтался о приятном наедине с белым холодным другом... Нет, не с тем, о котором сразу подумал бы Лусс! Горячие струи бьют по макушке (чёрт, опять что-то с этим дурацким душем!), волосы противно липнут к спине, и вообще жизнь — дерьмо. Хорошо бы подстричься. Наголо. - Вро-ой, чего ещё?! - раздражённо рявкает он, пытаясь одновременно держать трубку, отжимать волглые патлы и не убиться нахрен на мокром от его экспрессивного душепринятия полу возле кабинки. - Капитан, к Вам тут человек! - даже по голосу ясно — дубина из дубин. Где Леви умудряется откапывать эти ошибки природы? Иногда кажется, что он нарочно отбирает самых тупых — чтобы вдруг не оказаться жертвой комплекса неполноценности. - Что за человек? - Не могу знать! - Так спроси, недоумок! - Никак невозможно, капитан! В такие минуты Сквало хочется быть социопатом. Сидел бы себе сейчас где-нибудь в тёмном прохладном месте и не парился. - Он иностранец? Или зелёный пришелец из космоса? - капитан обматывает голову полотенцем и старается быть максимально толерантным — по крайней мере, по отношению к телефонной трубке. Раздавишь — Маммон опять разноется про непредвиденные расходы. - Или Бельфегор нечаянно отхватил ему язык в порыве гостеприимства? - Не зелёный! И с языком! - бодро сообщает дежурный. - Просто пьяный вусмерть, и непонятное что-то бормочет, вроде даже не по-нашему, а мужик, который его привёз... - Сейчас приду, - злобно бросает Сквало, и идёт одеваться — не показываться же перед подчинёнными в весёленьком голубом халате с белыми барашками. Лучший мой подарочек, разлюли-малина! Он сбегает по лестнице, уже зная, какую картину маслом узреет в вестибюле. - Сква-ало! - Ямамото занимает даже не два, а все три стула для посетителей. Улыбка до ушей, ноги расставлены ещё шире. Как будто у него там не то же, что у всех, а целая Вселенная. Облако, мать его, в штанах. - А Гокудера уехал, представляешь? Я думал, мы ещё покатаемся, но он оставил меня и уехал! Сказал, что ты по мне соскучился. Сквало, ты правда соскучился? - Соскрючился! - злость душит глубокой тёмной водой, затягивает, топит; хочется догнать урода Гокудеру — сейчас, немедленно, сию секунду, разбить его смазливую, вечно перекошенную недовольством рожу, размазать по губам тупое «соскучился», а потом заставить слизать и проглотить. Но Гокудера сейчас, как пить дать, гонит под сто пятьдесят по потрёпанной пригородной шоссейке и, даже в кровь избитый и со сломанной челюстью, Ямамото везти обратно откажется. Не спрашивайте, откуда Сквало это знает. - А я соску-учился! - ну да, это же не они дрались-тренькались на той неделе, и не Ямамото был здесь позавчера с душкой Савадой, которому приспичило в очередной раз заняться церебральным сексом с мозгами Занзаса, а Ямамото, надо полагать, свечку держал — Сквало был занят собственным мозговыносом в виде очередного отбора новичков, и шайку савадовскую видел только мельком. Дежурный молча лупает глазами, и Сквало обещает себе запомнить его: не так уж глуп, раз не лезет с инициативой вызвать Ямамото такси или там запереть его до утра в подсобке. - Сто раз говорил: не умеешь петь — не пей! - Сквало тянет ночного гостя за шиворот, заставляя оторвать задницу от трёх казённых стульев, и подставляет ему плечо, не забыв как бы невзначай ткнуть им в нос. - В следующий раз на газоне спать будешь! - На газоне! - глупо хихикает Ямамото, словно в ночёвке на пожухлой декабрьской траве и впрямь есть что-то весёлое — вроде воскресного пикничка с его дебильными дружками-Хранителями. Они тащатся на второй этаж минут пять: Ямамото мешком висит на плече Сквало, пару раз оскальзывается, чуть не отправляя их пересчитывать не слишком приятные для рёбер ступеньки, и шумно дышит спиртом и чем-то приторно-сладким, от чего Сквало немедленно начинает мутить. В комнате — гостиная, она же кабинет, она же кинозал, приватная приёмная и иногда малая пыточная для особо не афишируемых «посетителей» - Сквало сваливает Ямамото на диван и идёт к письменному столу за чайником. Само собой, не ради устройства для мелкого — чёрт, а ведь уже не намного и ниже его, дылда бейсбольная — чайной церемонии. - Пей! - противная тёплая вода заливается за воротник тёмно-голубой рубашки, перекрашивая её в цвет берлинской лазури, Ямамото не поспевает глотать и в горле у него громко булькает. - Тошнит, - жалобно говорит он после третьего стакана. Чего, собственно, Сквало и добивался. Волосы у Ямамото короткие, и можно не придерживать его, упавшего физиономией в объятия «белого холодного друга», а просто стоять рядом и время от времени несильно поддавать носком сапога по откляченной мускулистой заднице. Нога пружинит, словно мяч пинаешь, в приторно-сладкий запах вплетается кислый, Сквало равнодушно смотрит на коричнево-белёсую жижу и думает, что Ямамото, кажется, опять набулькался чем-то женским, вроде ликёра Бейлис. Или запивал коньяк молоком и заедал карамельками. С него бы сталось. - Всё, - спустив воду, Ямамото возит по губам ладонью, потом приподнимается, всё ещё стоя на коленях, и смотрит на Сквало снизу вверх, выжидательно, как большая собака, только что виртуозно исполнившая команду «Служи!». - От тебя несёт дохлой шлюхой, - принюхавшись, брезгливо сообщает Сквало. - Раздевайся. На «шлюху» Ямамото не обижается и тут же послушно запутывается пальцами в гладких тёмно-голубых пуговицах своей шитой на заказ рубашки. - Мусор бесполезный! - рубашка летит в бельевую корзину, брюки, звонко дзынькая пряжкой ремня, падают на белую пластиковую крышку, трусы Сквало брезгливо запинывает под раковину. - Всё, марш в душ, пьянь малолетняя! - Ага, - девятнадцатилетний «малолетка», едва поднявшись, тут же поскальзывается на не успевшей просохнуть плитке и цепко хватается за рубашку Сквало — спасибо, хоть не за волосы ещё. - Мало тебя папка в детстве порол! - Сквало запихивает его в кабинку, всерьёз раздумывая, не привязать ли это горюшко горькое полотенцем к вделанному в стенку поручню. - Он меня не порол! - возмущается Ямамото, хватаясь за смеситель, и тут же отдёргивает руку: - Ай! Он валится вперёд так рассчитано, что Сквало начинает сомневаться, не было ли всё это театром одного актёра с самого начала. Двенадцатое представление за год. Наверное, у него абонемент. - А зря не порол! - рубашка, не рассчитанная на такие рывки, уже трещит по швам. - Глядишь, хоть немного ума в тебя вколотил бы! - Ты, - Ямамото, сминая тонкую белую ткань, жмётся к нему и почти задевает губами ухо. - Вколоти. Выпори. Ремнём. Если хочешь. От него пахнет потом, кислятиной и карамельками, голос сиплый, подбородок давит Сквало на плечо, и всё это настолько не эротично, что встанет разве что у экстремально оголодавшего извращенца. У которого целый грёбаный месяц никого не было. - Мойся иди! - говорят губами Сквало остатки здравого смысла, ещё сохранившиеся в этой уже готовой покориться своей судьбе ванной комнате. - Пойдём вместе, - ещё немного, и на пол полетят или пуговицы, или зубы. - Один я упаду, ты же видишь. О да, Сквало видит всё. Побелевшие кончики пальцев, почти сравнявшиеся цветом с рубашкой, рдеющие скулы, полуоткрытые губы и такой стояк — двумя руками не согнёшь. - Соскучился, - Ямамото бестолково дёргает его одежду, словно впервые видит, чтобы люди напяливали на себя этакое безобразие. - Я так соскучился, Сквало. Так соскучился. И так напился, чтобы сказать это. Соблазн и вправду отлупить его очень силён. Надавать пощёчин, разбить нос, а потом хлестать ремнём — по крепкой заднице, по спине, по чему попало. И орать, орать во всё горло. Что тут ему не долбаный сеанс психоанализа. И не театр фантазий, где можно делать всё, чего обычно стыдишься. С тем, кого стыдишься. Бить и бить — пока не придёт в себя. Протрезвеет, смешается, отвернётся суетливо, зашарит взглядом по комнате в поисках одежды. Будет длинно, путано извиняться. И в следующий раз, напившись, полезет не к Гокудере в машину, а на рожон. Подставится под нож, пулю, Пламя, или ещё как-то сбежит от этого всего. А Сквало один хрен расхлёбывать. Жить с этим, только теперь уже не от месяца к месяцу, а всегда. Вообще всегда. К дьяволу такую правду. Он сдирает с себя одежду, как будто линяет, и она опадает под ноги клочьями старой шкуры. Вталкивает Ямамото в злосчастную кабинку, дёргает, не глядя, дверцу и включает воду. Они не прячутся, чёрта с два. Не от кого прятаться. Никто не придёт, они никогда не приходят в такие вечера. Сквало противно думать, что это из жалости к нему. Или от большой любви. Поэтому он думает, что остальные обитатели особняка попросту хотят пожить ещё чуток. А Занзасу вообще плевать, ему плевать на всё, что не место Десятого Вонголы, не виски и не хорошее мясо — во всех смыслах этого слова. Они не прячутся. Он просто делает воду погорячее и льёт на ладонь пахнущий сосновыми иголками прозрачный гель. Ямамото хватает ртом бьющие сверху струи, шумно отплёвывается, лижет его щёки и губы, словно разбалованный пёс, и дёргается, как от удара, когда Сквало вставляет в него липкие скользкие пальцы. Два входят с трудом, три вообще кое-как. Ему, наверное, очень больно. И у него по-прежнему никого нет. Не считая той девочки, скучной и длинноногой, которую он выгуливает по унылым вонгольским вечеринкам; Сквало не озаботился тем, чтобы запоминать её имя. И Гокудера с его взглядами исподтишка, сломанными сигаретами и изломанной складкой между бровей люто ненавидит Сквало по какой-то другой причине. Всё до смешного сумбурно: он торопливо растягивает Ямамото, быстро целует, всё время попадая губами на мокрые волосы, вспоминает про презервативы, оставшиеся где-то там, в задверной вселенной, и почти тут же забывает. Если им с Ямамото суждено умереть в один день, подхватив друг от друга какую-нибудь жуткую заразу — так тому и быть. Сквало ничего не имеет против. - Быстрее, - всхлипывает Ямамото, невидяще глядя куда-то мимо него. - Быстрее, Сквало! Как будто боится передумать. Наверное, они оба этого боятся. Раз не идут в спальню, до которой три шага. Ямамото виснет у него на шее, обнимает ногами за талию — в порнухе такое выглядит красиво, в жизни у Сквало дрожат колени и хочется свалиться вдвоём на залитый горячей водой пол и продолжить там. - Впусти меня, - бормочет он, уверенный, что Ямамото не услышит. Но тот вроде бы слышит, и вроде даже старается расслабиться, но всё равно — даже Сквало скорее больно, чем хорошо, и он останавливается, хмурясь и пережидая. - Сквало, ещё! - у Ямамото отключаются не вовремя сторожкие обычно инстинкты, и он толкается навстречу, движется быстро и рвано, заставляя Сквало цедить сквозь закушенную губу всякие слова, совсем для полюбовного совокупления неподходящие. Схлопотал бы Ямамото и не только словами, да приходится крепко держать его за твёрдые от напряжения ягодицы, а до того, чтобы кусаться со злости, Сквало пока ещё не дошёл. - Подожди ты, придурок мелкий! - не выдержав, рявкает он в самое ухо Ямамото, и тот, наконец, замирает. - Сквало? - тонким высоким голосом спрашивает он у полупрозрачной пластиковой стенки, или ещё у чего-то, что у Сквало за левым плечом. - Я здесь, - откликается Сквало очень спокойно, и легко целует его в маленькую ямочку за ухом. - Не бойся ничего, понял? Я здесь, Такеши. Ямамото молчит — долго, секунд десять, а потом обмякает в руках, становясь совсем уж неподъёмным, и говорит: «Я не боюсь». В кабинке жарко от горячего пара, душно, скользко и хорошо, как в маленьком тропическом раю для личного пользования. Ямамото поскуливает, цепляясь одной рукой за шею Сквало, и трогает тёмную от прилившей крови головку пальцами другой, а Сквало тянет его к себе, и отпускает, и снова притягивает; и осторожничает, как может, но тонкие прозрачно-красные нити все равно струятся по их ногам, соединяя смуглую кожу с порозовевшей, и исчезают раньше, чем добираются до водостока. Тут уж ничего не поделаешь. Ничего. До свадьбы заживёт. К тому времени, как Ямамото кончает в третий раз, у них заканчивается горячая вода. - Не засыпай! - Сквало торопливо оттирает с него, норовящего сесть на пол и засопеть прямо тут, под стремительно холодеющими струями, скользкие потёки и закрывает воду. Голубое полотенце на голову, голубой халат с весёленькими белыми барашками — на слишком широкие смуглые плечи. На себя накидывает что-то уже вслепую, тащит спотыкающегося Ямамото через порог. Хорошо, что ванная совсем рядом со спальней. Сдирает широким жестом покрывало вместе с одеялом, позволяет Ямамото свалиться почти поперёк кровати, выпутывает кое-как из голубого флиса в белых барашках. - Спокойной ночи, Сквало! - он тянется, как маленький, обнимает за шею, тычется в щёку не вытертым носом и мокрыми губами. - Придурок мелкий, - одеяло натянуто под самый подбородок, и Ямамото засыпает, кажется, даже раньше, чем влажные взлохмаченные волосы успевают коснуться подушки. Хочется к нему — сильно хочется, до одури почти. Побросать на пол одежду, влезть под одеяло — слева, там больше места, прижаться к тёплой голой спине, закинуть ногу на бедро, облапать по-хозяйски и заснуть. Сладко-сладко, как в детстве не спал никогда. А проснуться утром от того, что он возится рядом и бормочет что-то своё, глупо-японское. Ткнуться спросонья губами в шею, цапнуть несильно зубами за ухо, проворчать: «Далеко собрался, придурок мелкий?». Потом подмять под себя, не слушая дурацких возражений, и не отпускать — до завтрака, до вечера, до вообще никогда. И пусть себе звонят с поста, насилуют сотовый, стучат неделикатно в трещащую под сапогом филёнку или вовсе Занзас, взбешённый плохо прожаренным бифштексом, соизволит оторвать зад от кресла и явится лично выбивать дверь. Пусть. Как там говорил этот кислорожий зелёный лягух? «Моей бы бабушке да яйца, как у дедушки...» Не зря же Ямамото каждый раз так напивается. Сквало прикрывает за собой дверь спальни, мрачно смотрит на маняще поблёскивающий в неверном свете уличного фонаря хрустальный графин, вполголоса выплёвывает что-то нецензурное и достаёт из шкафа плед — грязно-зелёный и колючий, как заросли ежевики в пригородном лесу. Волосы опять намокли и Сквало лениво вытирает их подобранным с пола халатом дурацкой девчоночьей расцветки. Хороший халат, за год не поблёк даже. Лучше бы он тогда пообещал Занзасу не курить. Или не пить. Или не есть ананасов. Ну, хоть на воздержание не замахнулся, и то ладно. Отбросив халат, он ложится — головой к двери, ногами к окну, как привык. Уже привык. Диван слишком мягкий, чёртов Луссурия с его замашками дизайнера интерьеров. Впрочем, после хорошего секса Сквало почти всё равно, где засыпать. А было не просто хорошо. Охренительно было. Как раз на месяц воспоминаний. К тому же, завтра будет отличное утро. Лучшее утро месяца, как ни крути. Сквало проснётся не от будильника, или тупого телефонного звонка, или назойливого стука в дверь. Его разбудит вкусный запах — такой, от которого ещё на тонкой грани между сном и явью начинаешь голодно чмокать губами, аки младенец, и сглатываешь торопливо наполнившую рот слюну. Неизвестно, что приготовит Ямамото — он никогда не повторяется в этих своих «извинительных» завтраках — но точно будет вкусно. Красиво, по-ресторанному сервированный журнальный стол, придвинутый к самому изголовью, белые салфетки, странные и смешные рядом с грязно-зелёным пледом и тонкий пар, поднимающийся над горячим тостом. «Я не умывался ещё», - проворчит Сквало, садясь, и Ямамото, голый по пояс и непричёсанный, отмахнётся легкомысленно: «Ну и подумаешь». Пристроится рядом, в ногах — расслабленный, сияющий, излучающий счастье, как альфа-волны, и будет тонко намазывать на хлеб тающее светло-жёлтое масло, отпивать понемногу кофе из варварски огромной кружки и нести какую-нибудь чушь. Про Вонголу и своего мелкого босса, про Гокудеру и Хибари, про отцовский ресторан. Про то, что надо бы встретиться на неделе, если у Сквало нарисуется свободный вечер, и отработать это вот приём, который «вшух-вшух, и потом вж-жик, и уходишь влево». И время замрёт. Свернётся клубком, уляжется где-то рядом, невидимое, неощутимое, и будет тихо посапывать, никому не мешая. Сквало будет есть и слушать, вставляя время от времени что-нибудь колкое, и ухмыляться снисходительно, и называть Ямамото «мелким придурком». Они будут счастливы: долго-долго, всегда, всю эту пропитанную запахами кофе и горячего хлеба бесконечность. А потом во дворе засигналит машина. «Гокудера рассердится, если придётся долго ждать!», - Ямамото отставит кружку, и чуть не поперхнётся последним кусочком хлеба. Поблагодарит ещё раз: за приют, за ночлег, за «опять ты возился со мной, дураком пьяным, Сквало, это в последний раз, честное слово!». Накинет одну из его рубашек, на ходу обещая вернуть как можно скорее. Как будто она у Сквало последняя. Как будто он не отдал бы и последнюю. Без него в комнате станет тихо, как в склепе. Хотя нет, в приличном склепе обычно шуршат мыши, и возится под полом кто-то маленький и неугомонный, и где-то на грани слышимости капает вода. А здесь — нет. Будет просто тихо. Сквало допьёт ставший безвкусным кофе и шумно отодвинет журнальный стол. В спальне будет полный порядок — кровать без единой морщинки, никаких мокрых полотенец на полу. И в ванной тоже. Даже бельевая корзина пуста, Ямамото всегда успевает вытряхнуть её в прачечной в общую кучу у дальней стены. Словно уничтожает следы. Малейшие следы своего присутствия. Забирает с собой одежду, в которой приехал. Протирает зеркало и забрызганные стенки душевой кабинки. Наверное, даже капли крови на простынях замывает. Капли, похожие на брошенные в спальне Сквало монетки. Чтобы всегда можно было не вернуться. Диван слишком мягкий, плед слишком колючий, и дурацкий фонарь во дворе светит всё ярче и ярче — пока Сквало не встаёт-таки, и не задёргивает шторы, погружая комнату — гостиная, кабинет, далее по списку — в спасительную тьму. Он просыпается в половине пятого. Не от звонка, стука в дверь или запаха кофе. Пахнет сигаретами. Дорогими сигаретами пижона Гокудеры, бензином со двора и холодным декабрьским ветром — сырым, тоскливым, немного болезненным. Кресло пододвинуто вплотную к окну. Ямамото сидит на широком подлокотнике, подвернув под себя левую ногу, и неумело затягивается, судорожно пыхтя, чтобы не раскашляться. «Не умеешь петь — не пей», - хочет сказать Сквало ехидно, но почему-то молчит. - Сквало, - маленький красный огонёк исчезает в тускло подсвеченной лимонно-жёлтым тьме за окном. - Нам, кажется, надо поговорить, да? Двенадцатая ночь: то ли последняя в их личной недожизни, то ли первая в чём-то, от чего они оба вздрагивают и не включают свет. - Да, - говорит Сквало, сталкивая на пол колючий грязно-зелёный плед. - Надо.