Цвета Неба

Дождь, дождь, дождь, небо словно порвалось. Льёт уже третью неделю, и будет лить ещё три, как говорят местные. Местные, да. Они с Джи — не местные. Чужие. Гайдзины. Здесь всё чужое — язык, еда, дома, небо. Даже дождь. Совсем не освежает. На улице волгло и душно, как в плохой турецкой бане, штаны, рубашка, волосы — всё мокнет, липнет к телу; кажется, что и кожа разбухает, и скоро повиснет складками, как у отощавшего бегемота в палермском зоопарке. Да, и бегемотов здесь тоже нет. Впрочем, по бегемотам Джотто не скучает. Он скучает по апельсинам, ха-ха. По мелким, сладким сицилийским апельсинам, похожим на маленькие сгустки Пламени Рикардо, по красным яблокам с глянцевито блестящими боками, по сливам и баклажанам, по сельдерею, которые всегда ненавидел. Ненавидеть плохо, конечно. Впрочем, все ненавидят сельдерей, подумаешь. Джотто и Рикардо ненавидел. И по нему он не скучает, чтоб вы знали. - Лучше бы я умер дома, - когда Джи говорит, в горле у него хлюпает громче, чем в мокрых насквозь ботинках. - По крайней мере, лежал бы сейчас в сухой земле. Он пинает чавкающий ботинок, и тот не отлетает в угол. Слишком тяжёлый. - Мне нужна ванна, - взамен ботинка в угол летит пиджак. Но тоже не долетает. - Огромная ванна. С холодной водой. Слушай, а бывает сухая вода? Он выходит в коридор, не дожидаясь ответа. Да Джотто и не собирался отвечать. Нет у него ответов — ни на этот вопрос, ни на сотню других. Почему именно сюда? Чем плоха была Германия (Алауди бы всё устроил, можно не сомневаться)? Чем не угодили Франция, Испания, Швейцария, да хоть Греция или Алжир? Любое место, где ты не тонешь заживо, идя на базар. Где рыбу жарят прежде, чем съесть. Где нет липкого риса и липкой грязи. Любое человеческое место. Следы Джи расплываются тёмными неряшливыми лужицами, и Джотто зачем-то старательно наступает на них. Наверное, чтобы потом было меньше уборки. Или просто так. Может он хоть иногда делать что-то просто так? - Я устал, - не оборачиваясь, бросает Джи, и продолжает стаскивать тяжёлые от воды брюки — зло, как тонкую корочку с плохо чистящегося апельсина. Джи устал. Устал вообще. И сегодня. И в эту минуту. - Я не за этим. Я просто, - чувство вины похоже на цунами. Даже когда ты видишь его издалека, очень издалека, то всё равно не можешь ничего сделать. Не можешь убежать. Тебе некуда бежать. - Вымоемся и спать. Ах да, ужин. - Не хочу, - тёмные мокрые брюки плюхаются на пол кучей бурых водорослей, смятая рубашка похожа на дохлую медузу. - Ешь без меня. Без него. Да. И сюда надо было — без него. В эту страну. Где только рис, водоросли и дождь. Проклятая гипер-интуиция. Чтоб ей пусто было. Волосы Джи слиплись острыми багровыми прядками, он прижимается щекой к скользкому бортику и топит в голубоватой льдистой воде худые длинные ноги. Вода переливается через край, Джотто вешает брюки на неровный проволочный крючок и тянется к крану. - Нана умеет делать стейки, - он отдёргивает руку от воды и с недоумением разглядывает дрожащие пальцы. - По крайней мере, она так сказала. Жжёт. Разве можно обжечься водой? - Если ты правильно её понял, - у Джи как будто рис во рту. Проклятый липкий рис. - Может, она сказала: «Сегодня отличная погода, господин гайдзин». Или: «Какой у Вас красивый красный зонтик». Или: «Мне нравятся бумажные фонарики». А тебе нравятся бумажные фонарики? У Джи лиловые губы — нежно-лиловые, как тот огонь, что умеет вызывать Алауди, когда сильно злится. Он никогда не кричит, и почти не меняется в лице, и только по нежно-лиловым всполохам, вдруг распускающимся в его руках, можно понять — зол, очень зол. Джи не зол. Он устал. Смертельно. Он лёгкий, словно целлулоидная кукла — может потому, что совсем не сопротивляется, когда Джотто выдёргивает его из воды. Почти невесомая кукла, Елена как-то купила такую дочке, а потом куклу чуть не унесло волной, когда они были на пляже, и она так плакала, дочка, конечно, не кукла, хотя кукла тоже умеет, святая дева, почему здесь нет ничего сухого, совсем ничего, даже тряпки. Кожа такая холодная, и взгляд мечется суетливо, цепляясь за пустяки вроде щербинок на плитке или побитой красной миски, которая тут вместо ковша. Красное. Красное-прекрасное. Подкладка плаща, он висит в ожидании стирки уже вторую неделю. Или третью. Время размокло под дождём, расползлось, как забытая на крыльце утренняя газета, и оказалось вдруг, что можно жить и без времени. Без времени. А ещё без солнца, без паэльи и без сицилийских апельсинов — маленьких и сладких, похожих на сгустки Пламени Рикардо. Только без Джи — нельзя. Ни ужинать, ни жить. Джотто кутает его в толстый колючий плащ, как маленького, прижимает к себе, трясёт, кричит, мешая проклятия с Pater noster, qui es in caelis, и даже сейчас не может ударить по щеке — ни левой, ни правой. Целовать холодные губы страшно, словно покойника целуешь, и солоно от слёз, cazzarola, он что, разревелся?, взрослый человек, босс, мужчина, в конце концов, что ещё за... - Я язык прикусил, дурень! - нежно-лиловый прорезают алые прожилки, а голос больше не хлюпает. Шипит, как стейк, только что сведший близкое знакомство с оливковым маслом. - Я что, в ванне заснул? Вот чё-ёрт! И кто такая эта Нана? Очередная кукла дарума, у которой один глаз, а руки даже из задницы не растут? - Не чертыхайся, - мокрая рубашка так освежает, оказывается. Просто зуб на зуб не попадает. - Нану привёл Асари. - Асари? - Джи мученически закатывает глаза. - Да что Асари понимает в стейках? Он же одной редькой питается! И чего ты в меня вцепился? Итальянским языком сказал — устал, вот вымоюсь сейчас, и... Он замолкает на полуслове, припоминая. Разворачивается, заставляя Джотто расцепить руки, и до конца выкручивает кран с горячей водой. - Ты же не подумал? - он очень красивый, когда краснеет. Но не выносит, когда это замечают. - Что я специально. - Это всё духота, - Джотто выжимает над раковиной нечаянно сброшенную на мокрый пол рубашку Джи — у прачки достаточно собственной воды, ни к чему тащить лишнюю тяжесть. - Духота, рис и китайцы. Упрямые черти. Иногда даже мне хочется их передушить. - Если бы не Асари, им бы точно конец, - ухмыляется Джи, оборачиваясь. - Сдаётся мне, с русскими и то проще договориться. - Не управимся к приезду Алауди, он все мозги выест потом. Десертной ложечкой. - Напугал ежа голым задом, - он придвигается, глядя сверху вниз остро и насмешливо. - Голым белым задом. Ай-яй-яй. Ну и босс у меня. Бесштанный и бесстыжий. Аморальный тип. - Ты же устал, - рубашка, да к дьяволу рубашку, и плащ туда же, руки заняты, губы заняты, вода опять плещет на скользкие плитки пола, и кожа так быстро согревается под немного дрожащими ладонями — нужно только знать, как правильно трогать. - Ещё. Ещё. Ещё-ещё-ещё, - он тесный и жадный, он никогда не говорит: «Да, так хорошо», или «Нет, болван!», или «Люблю тебя»; он только выгибает спину — легко, упруго, запрокидывает голову так, что отросшие волосы едва не касаются острых лопаток, и дышит этим «Ещё-ещё-ещё» - тяжело и часто, и словно задохнётся, если Джотто замрёт хотя бы на миг. Поэтому Джотто никогда не останавливается. До самого конца. - Вода опять остыла, - у Джи сонный голос, и он смешно дёргает щекой, к которой прилипла мокрая прядка. - И ты тяжёлый. Особенно плащ. Зачем нам эта Нана, если подумать? Ты и на сырой рыбе отъелся — того и гляди утопишь. - Ты просто не пробовал её бифштексы, - от мокрой рубашки мёрзнет спина, да неужели ему наконец-то удалось здесь замёрзнуть? - Асари говорит, что они — как ангельское пение. - Асари буддист, - Джи лениво ворочается, пытаясь скинуть плащ. - И он ест одну редьку. Я сам видел. - Но это не значит, что он не видит ангелов, - Джотто, слабо улыбаясь, теребит полускрытое яркими волосами ухо. - Когда он играет, их все видят. Даже ты. - Не вижу я никаких ангелов. Слезай давай! И убери с меня вот это вот... В Японии всё не так, как дома. В Японии дождь, рис и деревянные сандалии, и сельдерей стоит дороже хорошей рыбы. И ещё здесь закаты. Оранжевые закаты, заливающие дома, людей и небо соком сицилийских апельсинов — маленьких и сладких, похожих на сгустки Пламени Рикардо. Кажется, они спугнули дождь — закат вливается в маленькое окошко под потолком ванной, и красит в персиковый мокрую белую рубашку медленно поднимающегося Джотто. - Солнце, - он поворачивается к окну и слегка щурится, улыбаясь, тёплый отсвет ласкает его лицо, и соломенные лохмы над высоким лбом горят ярко-рыжим. - Хорошо, да? И ангелы, если они существуют, явно распеваются где-то там, в прояснившемся небе — чтобы не опозориться во время приближающегося ужина.