Иди и смотри

Огонь рвался вверх, силясь оторваться от черных, рассыпающихся дров, что давали ему пищу и жизнь. Он брызгал искрами, корчась в муках от собственного жара, не в силах смешаться с морозным воздухом, что тлел внизу, на холодном полу; туманом полз по темному камню, вечно натыкаясь на остатки мебели и прочей утвари, которая, подобно дровам, уже рассыпалась, но когда-то была нужной, целой. Пыль еще не успела припорошить темный зал, вьюга не пробивалась сквозь наглухо забитые ставни, и лишь цокот копыт да мерное поскрипывание колес напоминали, что это еще не сон. Тьма влюбленными гадюками клубилась по углам, не решаясь прикоснуться к теплому свету. Очертания сломанной мебели чернели за спинкой большого багрово-красного кресла, в котором сидела девочка и наблюдала за языками пламени, вслушиваясь в мнимые шорохи и стоны. На камине из серого камня стояла увядшая лилия – этому растению уже порядка нескольких недель, и некогда прекрасный цветок усох и почернел, забытый и никому не нужный. Девочка вновь задрожала, сжимая в руке шелковый платок серебряного цвета. Огонь щелкнул языком, подмигнул, будто не она наблюдала за ним, а пламя за девочкой. Всматривался в лицо - такое же серое, но одновременно очаровательное, как сам город. В маленькие ручки, пробиваемые дрожью, увивался пеплом и дымом вслед за ее разбросанными мыслями, пытаясь проникнуть, понять, ощутить на себе физически то, что сейчас переживала девочка. Слышишь ли ночь, девочка? Видишь ли ты тьму, девочка? А чувствуешь ли на языке своем горчинку той черноты, что ожидает тебя, девочка? Но тишина, да скрип колес отзывались в ответ: Слышит, да не видит. Плюется, морщится от горечи, но пожирает. Чуть слышно: скрип-скрип, и вновь недовольные, полуживые голоса уставших хранителей покоя мертвого города. И снова приглушенные стуки, будто что-то тяжелое кидают в эту глупую повозку, у владельца которой не найдется пару монет для смазки этих глупых колес. Нечто вновь появилось за спинкой кресла. Сегодня оно было укутано в черную легкую ткань вплоть до самых ушей, если бы они у него были. Подол слегка развивался, и потому казалось, будто странное одеяние ласкает камень, жалея его. Оно потерло руки, но казалось, будто ветер играет с кучей прелых листьев, собранных в кучу работягой-садовником. Сухие, безжизненные – они летят, подхваченные стихией, желая вернуть летние дни, когда прохлада листвы спасала не один раз незадачливого странника. А ветер поднимает их все выше: к блекло-желтому небу, выцветшему за жаркое лето и потерявшее всяческое очарование. Но настает момент, когда тишина медведем наваливается на хрупкие листочки, и они падают, рассыпаясь и крошась, наблюдая, как реденькие облака, точно слизняки, лениво скользят по небосводу… Девочка никогда не видела Нечто. Она ни разу не оборачивалась, а оно, в свою очередь, всегда появлялось лишь позади. Но девочка знала, что у него есть две большие дырки – как в сыре, но только заместо глаз, а больше ничего и нет. И еще Нечто ходило вечно сгорбленным, словно боялось неожиданного удара. А огонь дрожал, запинался, словно сам не понимал, кто он и для чего нужен. Пламя не стремилось ввысь, а лишь дожирало черные угольки, не желая обрывать свою недолгую жизнь на этом моменте. Нечто вздохнуло, да так громко и протяжно, что дыханием опалило гадюк, отчего те зашипели, сжались в более тугой клубок. Облако были поднялось с пола, завертелось, силясь изобразить из себя ураган, эпидемию, но ужаснулось пред ликом псевдо-матери, заснув, и вновь опустилось на пол. Сегодня холодно. Особенно сегодня. Особенно холодно. Нечто тоже начало странно говорить, будто подражая ее речи, одновременно пугая и раздражая. - Как сегда, - хмуро произнесла девочка, прилагая все усилия. Ждешь ли ты весну? Она еле заметно качнула головой. Но весной куда теплее. Девочка это знала. А еще весной она часто выезжала с родителями за пределы лондонских стен и грязи со зловонным душком. Там, среди, кажется, бесконечных полей, что хватались за голубое небо пышными колосьями, девочка никогда не замечала безумные пляски огня, и шепот темноты, и даже скрип колес не казался ей похожим на пронзительный крик умирающего. Умершего. При воспоминании о тепле в груди что-то сжалось, вздрогнуло, но вновь затихло, и лишь боль огненной пульсацией растеклась по телу. - Мама не лазешала уходить, я не ушла. Огонь затрещал, и девочка почувствовала, как Нечто улыбнулось. Грустно, с толикой нежности и упрека, и в его пустых глазницах заискрились отблески огонька, что все еще стремился ввысь. Где же сейчас мама? - Навеху. Мама пиболела. И я тоже. И папа тоже. И тетя тоже. И няня тоже… - она глубоко вздохнула, захлебываясь в дрожи и боли. - Мы все пиболели. Ты же видела, как к нам пиходили. Недолго пиходили – пау дней. А потом забыи. Потом мама пиболела еще сильней. И няня тоже. И тетя тоже… Скрип-скрип. И вновь черствые, как загрубелый хлеб, голоса. Будто мертвые, уже ничем не интересующиеся. Девочка представила легкий багрянец на заледеневшем небе, покрытым инеем. Словно последний румянец на щеках нищенки, замерзающей в подворотнях каменного склепа. Огонь сжался, вслушиваясь в хрипы незнакомых людей, нервно дергаясь, но не пытаясь коснуться неба, растопить толстый лед. Твоя мама сказала, что выздоровела. После некоторого молчания шелест его голоса полностью наполнил темную комнату, став материальным. Пухом лег он на плечи девочки, и дрожь на мгновение отступила. О, чудное мгновение вечности! Ты черным плащом даришь великолепные года, дни. Ты забираешь, отдавая, и отдаешь, беря взамен. Если бы девочка хоть раз обернулась, то увидела в черноте бытия свою хрупкую, но светлую душу, что искрилась бы ярче самого пылающего пламени. Но девочка не видела глазами, да и не старалась. Ему же не нужны, а чем она хуже? Она и так все прекрасно видит: и рассвет, и тени, и даже умирающий огонь, корчащийся в камине. Ты хочешь увидеть ее? Девочка не смогла кивнуть, дрожь не позволяла открыть рта, а головная боль молоточками била по вискам. Ей захотелось сорваться с места и бежать к морозному небосводу, улететь подальше от боли и жара, от этого ненавистного скрипа и вечных шумов! Девочка заметила движение у камина. Огонь стал таким слабым, что тени ожили, обрели голос, собрались в огромный уродливый ком из земли и разлагающейся плоти. Чумка появлялась время от времени, когда свет исчезал, и девочке становилось страшно от темноты и тишины, но она не любила Нечто. Кажется, они враждовали, хотя не признавали своей неприязни перед друг дружкой. Чумка заскрипела, увидев за спинкой Нечто, сверкнуло глазами-бусинками, и по крысиному запищало на непонятном языке. Ты даже не говоришь. Какая нелепость. Люди сами создают себе монстров, а потом не могут с ними справиться. Оно еще раз вздохнуло, но теперь тихо, еле ощутимо, и лишь теплый холодок пробежал по комнате осенним ветром, всколыхнув тени. Девочка, скоро станет темно. Твоя мама будет волноваться. А стоит ли куда-то идти? Огонь догорит, и комната погрузится в сон – долгий, холодный сон, как это делают деревья. И не будет больше скрипа, и теней, и даже Нечто не придет больше в эту пустую, мертвую комнату. Чумка одобрительно закивала, подбираясь все ближе и ластясь, словно преданный волк. Крысиные глазки доверчиво смотрели в голубые глаза девочки, и сердце ребенка больно сжималось, трепетало, словно шелковый платок на ветру. Тьма карабкалась со спины к брюху, с брюха к морде, повторяя вновь и вновь круг, пока переносчики были живы. Скопища крыс скалились и грызли друг друга, вязли в липкой темноте, захлебываясь в зловонии смерти. В глазах у Чумки виднелся страх, страх тысячи обреченных, носивших в себе проклятие Лукавого. Голод подобрался так близко, что сама тишина отступила, ударившись о бредящего ребенка, разбив его сладкий зародыш вечного сна, окутав в зловоние смерти. И огонь хлопнул, засипел, забывшись в теплых угольках, навечно потеряв интерес в жизни. Девочка вскрикнула, подивившись прорезавшемуся голосу, и вскочила с кресла, ужасаясь невиданному монстру, так похожему на милого зверя ранее. Она повернулась и, наконец, увидела Нечто – высокая, темная фигура с белым овалом и двумя глазницами за место глаз. И еще кисти рук, что виднелись из-под длинных рукавов – шершавые и неровные, словно сухие листья, а не руки вовсе. Оно надвинуло капюшон на лоб, и, развернувшись, побрело в противоположную сторону от камина, мертвого огня и монстра. Дрожь, жар и боль отступили, как и тени, озарив комнату огнями без свечей. Мебель вновь воспрянула из пепла, и теперь вновь сияла чистотой и уютом в светлом зале. Девочка последовала за черным подолом, что скользил по мрамору такого же цвета, но по сравнению с его одеянием казавшимся куда светлее. В душе девочки вновь появилось то приятное чувство, что возникало всякий раз, когда та смотрела на безумную нежность между небом и землей, бывая за городом. Стало тепло, и ей захотелось устремиться ввысь, как огоньку, даже если придется вечно гореть. Тишина, о, эта тишина! Не навалившаяся скука и уныние, что породили ужасное эхо из страхов и смятений, а чистая, как зимнее небо, тишина гладью озера рябила над головой девочки, давая всласть собой напиться. Девочка уже была где-то не здесь, как нога наступила не на мрамор, а на что-то мягкое и неприятно пахнущее. Свет вновь отступил, и безумец со смехом выпил всю тишину, не оставляя ребенку ничего. Тени сгустились, но даже в темноте девочка увидела кисть, саму руку, плечо… Приоткрытый рот и широко распахнутые глаза ее отца. Он, кажется, тянулся к ведру с водой, стоявшему неподалеку, но споткнулся и упал. Почему же он не встал? И что за непонятные вздутия на его руках и лице? Он болеет тем же, что и девочка? Сколько он так лежит – на холодном камне, вдали от камина, среди теней и крыс, что обглодали его? Девочка захотела посадить его в тепло, но Нечто обернулось, покачав головой. Не трогай его. Не стоит. - Но, папа… Он спит. Крепко спит, как и часть тебя… Другая часть... Слышишь? У двери послышались тихие голоса и какой-то стук – кто-то явно намеревался проникнуть в дом. Девочка обернулась к отцу, потом посмотрела на Нечто. - Что же делать? Следуй за мной. Предоставь мертвым погребать своих мертвецов. Комната вспыхнула, заблестела, как осколок зеркала на солнце, увязла в собственной тьме и исчезла. И исчез Лондон, и скрип, и тени, и даже огонь. Осталось лишь пламя в глазах у пустоты, что разгоралось сильнее, не причиняя никакой боли, а лишь нежно щекоча саму душу.