Исповедуйте меня, святой отец, ибо я согрешила...

      Сложно сказать, что ощущает человек, посетивший такое ужасное и кровопролитное место, в котором день ото дня ведётся борьба за собственную жизнь ценой убийств таких же ни в чём неповинных подростков, как и ты, старающихся превозмочь мощь Капитолия. И это место – Арена Голодных Игр.       Однажды пройдясь по головам, убив, ощутив на своих руках чужую кровь, ты не сможешь забыть этого, как бы не старался. Память о совёршённой тобою ошибке останется в твоей голове до тех пор, пока ты не примешь сам факт того, что, быть может, убийство спасло тебе жизнь, не признаешь поражения перед величественным президентом, взявшим бразды правления в собственные руки и подкосив дух простых жителей Панема. Стоит признать, что страх, охватывающий тебя, не беспричинный. Всё, рано или поздно, встанет на круги своя, и лишь ты, простой трибут, оставшийся в живых, увидев смерти остальных двадцати трёх подростков, что пали под сотнями телекамер ради потехи Капитолийских разукрашенных павлинов, для которых смерть человека – веселье, прибыльные ставки, шоу, – будешь видеть картину убийств вновь и вновь. И всё это в наказание за наши грехи...       Скинув с головы капюшон, что помогал мне избежать полного контакта с холодными каплями дождя, шедшего последние сутки почти беспрерывно, я переступаю порог маленькой и совсем уже развалившейся церквушки на окраине моего дистрикта. Это место оживает лишь раз в год, когда проводится жатва, и многие матери приходят сюда просить за своих детей, в надежде, что молитвы уберегут их от погибели... Глупцы.       Внутри церковь устроена в виде квадрата, по углам которого расставлены кенкеты, в которых ещё догорает огонёк. Помещение всегда слабо освещено, да ещё и ставни на окнах прикрыты – от сего не легче. Я медленно ступаю вперёд, рукой водя перед собой, боясь налететь на стену или скамью. Глаза потихоньку свыкаются с полумраком и я, наконец, вижу кабинку, в посещении которой так нуждаюсь. Не зря я прошла весь этот путь, скрываясь от миротворцев, патрулирующих ночной город.       Я приоткрываю дверцу кабинки и силюсь пройти внутрь, чувствуя, как страх окутывает моё сознание, и начинаю паниковать, забывая, где я сейчас нахожусь. В памяти снова всплывают те ужасные события из жизни на Арене, и они не просто так напоминают о себе. Я вновь переживаю их, одно убийство за другим, слышу крики трибутов, ощущаю то неприятное дуновение ветра, что несёт за собой только беды, отравляя сознание, чувствую, как кровь течёт по моим рукам, даже ощущаю на языке отвратительный привкус железа. Дверь кабинки заскрипела, поскольку я навалилась на ту всем своим весом и болталась на ней до тех пор, пока не прошло очередное помутнение. Страх отошёл на второй план сразу же, как только я попыталась вспомнить свой дом. Тяжело вздохнув, собрав всю свою волю в кулак, я вновь предпринимаю попытку зайти в кабину – успех. Присев на маленький стул, я пробегаюсь взглядом по тесной своеобразной комнатке, в которой оказалась. Здесь настолько темно, что я не вижу ничего, кроме тоненького лучика света, пробивающегося из соседнего окошка. – Я впервые здесь, поэтому не обессудьте. Подходящих слов не смогу я найти, поскольку для меня всё это, как казалось мне раньше, глупости... Исповедуйте меня, святой отец, ибо я согрешила, – эта затея кажется мне не настолько удачной, как я думала раньше, и я уже собираюсь покинуть исповедальную кабинку, как слышу звук приотворившегося окошка, от чего на меня проливается тусклый свет. – В чём дело, дитя моё? – По ту сторону я слышу сдавленный сиплый голос, от чего невольно вздрагиваю. Я полагала, что не застану здесь никого в столь поздний час. Теребя кисточки своего шарфа, я прикрываю глаза, продолжая... – Страх окончательно поработил мой разум, святой отец. От этого я чувствую, будто бы я вовсе не контролирую себя. – Страха нельзя избежать, нужно научиться его контролировать, дитя моё... – Я знаю, но... Тревога служит своеобразным фоном для моих страхов. Я испытываю постоянное напряжение, которое в свою очередь порождает во мне неуверенность. Я будто бы колеблюсь на чаше весов, где на одной – страх, на другой – агрессия. Оказавшись на арене, будучи в опасности, я делала страшные вещи. Я резала людей, словно скот, нападала на беззащитных детей, лишала их жизни... Мой страх заключался в том, что я не испытывала раскаяния за свои поступки, была холодна по отношению к своим жертвам. Меня будто бы лишили самого сокровенного в жизни – чувств. Наверное, благодаря своей холодности я выжила на арене, но по приезде домой все то, что должно было подкосить меня во время игр, обрушилось на меня с головой. Именно здесь, вдали от опасности. И я замкнулась. Каждую ночь я слышу раздирающие сердце крики детей. Это ужасно, святой отец. Я будто бы чувствую их присутствие рядом с собой, куда бы я не пошла. Этот тошнотворный запах разлагающегося тела. Я не знаю, что со мной происходит, но я боюсь... Боюсь не за себя, а за свою семью. Ведь все эти помутнения могут привести к тому, что я когда-нибудь не пойму, где реальность, а где лишь сон, – время, казалось бы, и вовсе остановилось. Мой голос эхом отражается о стены кабинки, и я всхлипываю. – Впереди у нас Тур победителей, и я не знаю, как смогу взглянуть в глаза родственникам тех, чьи жизни загубила. Не знаю, что смогу сказать, дабы доказать им, что я раскаиваюсь, показать, что мои деяния не сошли мне с рук и я получила своё наказание... – Твои раскаяния искренни, дитя моё, я это вижу. Душа твоя изранена и успокоится лишь тогда, когда наступит равновесие жизненное. Ты должна принять своё наказание, не стоит этого бояться... Прости себя, смирись с тем, что было сделано. Я встаю, спеша приоткрыть дверь исповедальни и броситься прочь из этого места, но слышу вслед: – Отпускаю грехи твои, дитя моё, иди с миром.       И сколько бы не прошло лет, я всегда буду помнить то, что случилось со мной. И даю себе слово, что я добьюсь справедливости, и настанет тот день, когда возрадуются дистрикты, ибо Капитолий падёт...